ты
между двух досок появлялся маленький  рабочий  и  сбрасывал  на  пол  крошку
дерева. Потом, помахав мне  усиками,  он  деловито  исчезал  в  таинственном
пассаже. Тем временем многочисленные его братья и  сестры  семенили  взад  и
вперед по своему тракту,  останавливаясь,  чтобы  помассировать  друг  другу
голову,  -  или,  если  спешили  с  донесением  особой   важности,   сердито
отказывались массировать и подвергаться массажу. И я  сразу  вспомнила  дядю
Пио. Почему? У кого еще могла я  видеть  это  движение,  каким  он  уловляет
проходящего аббата или слугу и шепчет, приложив губы к уху своей  жертвы.  И
правда, еще поддень не настал, а я увидела, как он опять спешит по какому-то
таинственному делу. Будучи самой  глупой  и  самой  праздной  из  женщин,  я
послала Пепиту за кусочком  нуги  и  поместила  его  на  муравьином  тракте.
Подобным же образом - я передала в кафе Писарро просьбу прислать ко мне дядю
Пио, если он объявится там до захода  солнца.  Я  дам  ему  старую  погнутую
салатную вилку с бирюзой, а он принесет мне список новой  баллады  о  г-ц-не
Ол-в-с, которую у нас все распевают. Дитя мое, ты должна получать все  самое
лучшее, и получать первой".
   И в следующем письме: "Моя дорогая, дядя Пио самый восхитительный мужчина
на земле, исключая твоего мужа. Он второй среди самых восхитительных  мужчин
на земле. Разговор его очарователен. Если бы  не  его  дурная  репутация,  я
взяла бы его в секретари. Он писал бы все мои письма, а потомки вставали бы,
отдавая  дань  моему  остроумию.  Увы,  он  так  трачен  болезнью  и  дурной
компанией, что мне придется оставить его на  дне.  Он  не  только  похож  на
муравья, он похож на сальную колоду карт.  И  я  сомневаюсь,  что  все  воды
Тихого  океана  отмоют  его  до  прежней  чистоты  и  благоухания.  Но   как
божественно звучит в его устах испанский и какие изысканные мысли  передает!
Вот что значит подвизаться в театре и не слышать ничего, кроме  Кальдеронова
разговора. Увы! Что нарушилось в этом мире, если он так  дурно  обходится  с
подобным существом? Глаза его печальны,  как  у  коровы,  у  которой  отняли
десятого теленка".
   Прежде всего вам следует знать, что этот дядя Пио был горничной Периколы.
Кроме того, он был ее учителем пения, ее парикмахером,  ее  массажистом,  ее
лектрисой, ее посыльным, ее  банкиром  и  -  добавляла  молва  -  ее  отцом.
Например, он разучивал с ней ее роли. По городу  ходил  слух,  будто  Камила
умеет читать и писать. Такая похвала была незаслуженной; дядя Пио и писал за
нее, и читал. В разгар сезона труппа играла две-три новые пьесы в неделю, и,
поскольку в каждой имелась большая  и  цветистая  роль  для  Периколы,  сама
задача выучить роль была отнюдь не пустячной.
   За  пятьдесят  лет  Перу  из  окраинной  страны  преобразилась  в  страну
возрождения. Интерес к музыке и театру был  необычаен.  Праздники  справляла
Лима, слушая утром мессу Томаса Луиса да Витториа, а  вечером  -  искрящуюся
поэзию Кальдерона. Правда, была у жителей  Лимы  слабость  вставлять  пошлые
песенки в самые изящные комедии и сдабривать  слезливыми  украшениями  самую
строгую музыку; зато по  крайней  мере  они  никогда  не  предавались  скуке
вымученного благоговения. Если им не нравилась героическая комедия, они  без
колебания оставались дома;  если  они  были  глухи  к  полифонии,  ничто  не
помешало бы им пойти к более ранней службе. Когда  архиепископ  вернулся  из
короткой поездки в Испанию, вся Лима спрашивала: "Что  он  привез?"  Наконец
разнеслась весть, что он  вернулся  с  томами  месс  и  мотетов  Палестрины,
Моралеса и Витгориа и тридцатью пятью пьесами  Тирсо  де  Молина,  Руиса  де
Аларкона и Морето. В его честь устроили празднество. Школа певчих и  зеленый
зал Комедии были завалены дареными овощами и пшеницей. Все общество  жаждало
напитать посланцев этой красоты.
   Таков был театр, где поднималась к славе Камила Перикола. Столь богат был
репертуар и суфлер столь надежен, что немногие пьесы шли более четырех раз в
сезон. В распоряжении директора были  все  сокровища  испанской  драмы  XVII
века, включая многое, что не дошло до нас. Перикола выступала в  ста  пьесах
одного только Лопе де Вега. В ту пору в Лиме было много превосходных актрис,
но лучше нее - ни одной. Подмостки Испании были слишком далеко, и сограждане
не понимали, что она - первая актриса в испанском мире. Они вздыхали о  том,
чтобы хоть одним глазом взглянуть на мадридских звезд,  которых  никогда  не
видели и наделяли неведомыми достоинствами. Только один человек твердо знал,
что Перикола - великая артистка; это был ее наставник, дядя Пио.
   Дядя  Пио  происходил  из   хорошего   кастильского   рода   -   но   был
незаконнорожденным. Десяти лет он сбежал из асьенды  отца  в  Мадрид  и  был
разыскиваем без усердия. С тех пор он вел жизнь пройдохи. Он обладал  шестью
качествами авантюриста: памятью на имена и лица при склонности  менять  свои
собственные; даром к языкам;  неистощимой  изобретательностью;  скрытностью;
талантом завязывать разговор с незнакомцами и той свободой от  совести,  что
рождается из презрения к сонным богачам, которых он доил. С  десяти  лет  до
пятнадцати он  распространял  рекламные  листки  купцов,  держал  лошадей  и
выполнял конфиденциальные поручения. С пятнадцати  до  двадцати  дрессировал
медведей и змей для бродячих цирков; стряпал и готовил пунши, терся у  самых
дорогих таверн и шептал на ушко приезжим разные  сведения  -  иногда  вполне
безобидные,  наподобие  того,  что  какая-нибудь  аристократическая  фамилия
вынуждена распродавать столовое серебро и хочет  обойтись  без  комиссионных
серебрянику. Он состоял при всех  театрах  города  и  умел  аплодировать  за
десятерых. Он распространял наветы - по столько-то  за  навет.  Он  торговал
слухами об урожае и доходности земельных участков. С двадцати до тридцати  к
его услугам прибегали самые  высокие  круги  -  правительство  посылало  его
поднимать в горах нерешительные восстания, с тем чтобы  правительство  могло
явиться туда и решительно их разгромить. Осмотрителен он был настолько,  что
французская партия использовала его, зная, что австрийская партия использует
его тоже. Он  имел  продолжительные  беседы  с  принцессой  дез  Юрсен*,  но
приходил и уходил по черной лестнице. На этом этапе ему уже  не  приходилось
обеспечивать господам развлечения или жать на лоскутной ниве клеветы.
   Ни одним делом не занимался он дольше двух недель подряд, даже  если  оно
сулило баснословные барыши. Он  мог  бы  стать  хозяином  цирка,  директором
театра, антикваром, импортером итальянских шелков, секретарем во дворце  или
в  соборе,  постав---------------------------------------*  Дез  Юрсен  была
подослана Людовиком XIV к жене испанского  короля  Филиппа  V,  француженке,
чтобы влиять на нее в  интересах  французского  престола.  щиком  провианта,
спекулянтом недвижимостью, торговцем развлечениями и  удовольствиями.  Но  в
характере его, казалось,  была  заложена  -  благодаря  ли  случайности  или
раннему детскому увлечению -  неохота  владеть  чем  бы  то  ни  было,  быть
связанным, стеснять себя  прочными  отношениями.  Это  уберегло  его,  между
прочим, и от воровства. Несколько раз он крал,  но  пожива  не  перевешивала
страха очутиться под замком; у него хватало находчивости, чтобы  ускользнуть
от всех полиций на свете, однако ничто не могло бы предохранить его от  ябед
его врагов. Точно так же одно время он опустился до  сыска  для  Инквизиции,
но, когда у него на  глазах  нескольких  его  жертв  увели  в  колпаках,  он
почувствовал,  что  связался  с  учреждением,  чьи  шаги   едва   ли   можно
предугадать.
   Годам к двадцати дядя Пио ясно осознал, что в жизни у него есть три цели.
На первом месте была эта жажда независимости, вылившаяся в любопытную форму,
а именно в желание быть разносторонним, таинственным и всеведущим. Он охотно
отказывался от почестей общественной жизни, если втайне мог чувствовать, что
наблюдает людей издали и свысока, зная о них больше, чем знают они  сами,  и
знание это таково, что, пустив его в ход, он становится поверенным  в  делах
Государства и отдельных лиц. Во вторую очередь он желал  всегда  быть  около
прекрасных женщин, которым он в лучшем и  худшем  смысле  слова  поклонялся.
Близость к ним была необходима  ему,  как  воздух.  Его  благоговение  перед
красотой и обаянием было у всех на  виду  и  вызывало  насмешки,  зато  дамы
театра, двора  и  веселых  домов  обожали  в  нем  ценителя.  Они  мучили  и
оскорбляли его и просили у него совета - и находили необычайное  утешение  в
его нелепой преданности. Он немало терпел  от  их  приступов  бешенства,  их
низости, их  слезных  признаний;  он  просил  одного  -  чтобы  его  изредка
принимали,  чтобы  ему  доверяли,  позволяли  как  доброй  и   придурковатой
собачонке ходить по их комнатам, разрешали писать за них письма. Его интерес
к их  уму  и  сердцу  был  ненасытен.  Он  никогда  не  ждал  от  них  любви
(воспользуемся раз этим словом в переносном смысле); на это он  тратил  свои
деньги  в  самых  подозрительных  кварталах  города;  он  был  до   отчаяния
непривлекателен со своей жидкой  бородкой,  жидкими  усами  и  большими,  до
смешного печальными глазами. Женщины были его паствой;  от  них  получил  он
прозвище дядя Пио; в их несчастьях раскрывался он  лучше  всего:  когда  они
лишались благосклонности, он  ссужал  их  деньгами;  когда  они  болели,  он
сохранял им верность  дольше,  чем  охладевающие  любовники  и  раздраженные
служанки; когда возраст или недуг отнимали у них красоту,  он  служил  им  в
память об  их  былой  красоте;  когда  они  умирали,  его  искренняя  скорбь
сопутствовала им до последнего порога.
   И в-третьих, он хотел быть поближе к тем, кто любит испанскую  литературу
и ее шедевры - особенно  в  театре.  Все  эти  сокровища  он  открывал  сам,
одалживаясь или воруя в  библиотеках  своих  покровителей,  и  упивался  ими
втайне, так сказать,  за  сценой  своей  беспорядочной  жизни.  Он  презирал
великих мира  сего,  которые  при  всей  своей  образованности  и  лоске  не
обнаруживали ни интереса, ни изумления перед  чудесами  словесного  строя  у
Кальдерона и Сервантеса. Он мечтал сам сочинять стихи. Он и  не  подозревал,
что многие сатирические песни, написанные им для водевилей, вошли в народный
обиход и разносились по всем трактам.
   В результате  одной  из  тех  ссор,  что  так  естественно  вспыхивают  в
публичных домах, жизнь его чрезмерно осложнилась, и он переехал в Перу. Дядя
Пио перуанский был еще более многогранен, чем дядя Пио европейский. И  здесь
он промышлял недвижимостью, цирками, увеселениями, восстаниями, древностями.
Китайскую джонку из Кантона прибило к берегам Америки; он выволок  на  берег
тюки с темно-красным  фарфором  и  продал  вазы  собирателям  редкостей.  Он
разведал чудодейственные снадобья инков и  завел  лихую  торговлю  пилюлями.
Через  четыре  месяца  он  знал  чуть  ли  не  каждого  в  Лиме.  Позже   он
распространил круг своих знакомств на десятки приморских городов, шахтерских
станов и глубинных селений. Его  претензии  на  всеведение  становились  все
более и более  обоснованными.  Вице-король  открыл  дядю  Пио  со  всем  его
богатством познаний и много раз прибегал к его услугам. При общем  оскудении
рассудка дон Андрее сохранил один талант -  он  был  мастером  обхождения  с
доверенными слугами.  С  дядей  Пио  он  был  чрезвычайно  тактичен  и  даже
выказывал уважение; он понимал,  какие  поручения  ему  неудобно  давать,  и
учитывал его потребность в разнообразии и досуге. В свою  очередь  дядя  Пио
постоянно удивлялся тому, как мало использует этот наместник свое положение,
чтобы управлять страной, потакать своим прихотям и просто  для  удовольствия
играть чужими судьбами; однако слуга  любил  хозяина  за  то,  что  тот  мог
цитировать из любого предисловия Сервантеса, и за то, что язык  его  еще  не
совсем утратил кастильскую остроту. Не раз  по  утрам  дядя  Пио  входил  во
дворец коридорами, где можно было встретить только исповедника  да  наемного
громилу, и сидел с вице-королем за утренним шоколадом.
   Но при всей своей деловитости дядя Пио так и не  разбогател.  Можно  было
подумать, что он бросал предприятие, когда оно грозило стать успешным.  Хотя
никто об этом не знал, у него был  собственный  дом.  Он  был  полон  собак,
которые складывались и умножались, а верхний этаж был отведен птицам. Но и в
этом царстве он был одинок и горд в своем одиночестве, словно оно  возвышало
его над людьми. Наконец ему выпало приключение, явившееся,  словно  странный
дар небес, и объединившее все три великие цели его жизни: страсть  наблюдать
за жизнью других, поклонение прекрасным женщинам и восторг перед сокровищами
испанской литературы. Он открыл  Камилу  Периколу.  Ее  настоящее  имя  было
Микаэла Вильегас. Двенадцатилетней девочкой она пела в кафе, а дядя Пио  был
душой всех кафе. И  вот  когда  он  сидел  среди  гитаристов  и  смотрел  на
угловатую девочку, которая пела  баллады,  копируя  каждую  модуляцию  более
опытных певиц, выступавших ранее,  в  голове  его  родился  замысел  сыграть
Пигмалиона. Он выкупил ее. Вместо  того  чтобы  спать  в  винном  чане,  она
получила кровать в его доме. Он писал для нее песни, учил  прислушиваться  к
тембру своего голоса и купил ей новое платье. Сперва  она  сознавала  только
одно: как чудесно, когда тебя не секут, дают  тебе  горячий  суп  и  чему-то
учат.
   Кто был действительно  ошеломлен  -  это  дядя  Пио.  Его  легкомысленный
эксперимент  удался  свыше  всяких  ожиданий.   Маленькая   двенадцатилетняя
девочка, молчаливая и всегда мрачноватая, жадно  накинулась  на  работу.  Он
ставил ей бесконечные задачи по актерскому мастерству  и  имитации,  задавал
упражнения по передаче настроения песни, водил в театр и  заставлял  вникать
во все тонкости исполнения. Но больше всего Камила потрясла его как женщина.
Длиннорукий голенастый подросток превратился в женщину с гармоничным, полным
грации телом. Голодное, почти  гротескное  лицо  стало  прекрасным.  Все  ее
существо исполнилось мягкости, таинственности и непонятной мудрости - и  все
было обращено к нему. Она не находила в нем ни единого недостатка и была ему
предана всей душой. Они любили друг друга крепко, но без страсти. Он  уважал
легкую тень раздражения, пробегавшую по ее лицу, когда он  подходил  слишком
близко. Но из самого этого отречения рождался аромат нежности - тот  призрак
страсти,  благодаря  которому  в  самых  неожиданных  союзах  целая   жизнь,
посвященная докучному долгу, может пролететь, как ласковый сон.
   Они много странствовали в поисках новых таверн, ибо первейшее достоинство
кафешантанной певицы - ее новизна. Они  ходили  в  Мексику,  завернув  смену
одежды в видавшую виды шаль. Они ночевали на берегу океана, их пороли кнутом
в Панаме, их выбрасывало после кораблекрушения  на  крохотные  тихоокеанские
острова, залепленные птичьим пометом. Они брели по джунглям, кишевшим змеями
и насекомыми. В страдную пору они запродавались на уборку. Ничто на свете не
могло их сильно удивить.
   Затем  для  девочки  начался  еще  более  тяжелый  искус,  по   суровости
напоминавший  скорее  подготовку  акробата.  Учеба  осложнялась   тем,   что
восхождение ее к успеху было очень быстрым, и  существовала  опасность,  что
рукоплескания позволят ей слишком рано  удовлетвориться  своим  мастерством.
Бить ее дядя Пио никогда не бил, но  прибегал  к  сарказму,  что  тоже  было
достаточно страшно. Бывало, после спектакля Перикола входила в свою  уборную
и заставала дядю Пио, беспечно посвистывавшего в углу. Сразу же почувствовав
его настроение, она сердито кричала:
   - Ну, что опять? Матерь Божья, матерь Божья, что опять?
   - Ничего, маленькая жемчужина.  Ничегошеньки,  моя  маленькая  Камила  из
Камил.
   - Тебе что-то не понравилось. Противный придира - вот ты кто. Ну, говори,
что еще? Видишь, я слушаю.
   - Нет, моя рыбка. Восхитительная утренняя звезда,  по-моему,  ты  сделала
все, что в твоих силах.
   Намек на то, что ее возможности ограничены  и  какие-то  высоты  для  нее
недостижимы, каждый раз  приводил  Камилу  в  неистовство.  Она  разражалась
слезами:
   - Сколько бы я дала, чтоб никогда не знать тебя! Ты  отравляешь  всю  мою
жизнь. Тебе просто кажется, что я играла плохо. Тебе  нравится  делать  вид,
будто я играла плохо. Раз так, молчи.
   Дядя Пио продолжал свистеть.
   - А я и без тебя знаю, что выступила слабо, и незачем мне  это  говорить.
Вот так.
   И уходи. Я не хочу тебя видеть. Роль и так трудная, не хватало еще, чтобы
здесь меня встречали в таком настроении.
   Дядя Пио вдруг наклонялся к ней и спрашивал с сердитой настойчивостью:
   - Почему ты так протараторила речь к узнику?
   Перикола снова в слезы.
   - О Боже, дай мне  умереть  спокойно!  Сегодня  ты  велишь  мне  говорить
быстро, завтра - медленно. Все равно через год или два  я  сойду  с  ума,  и
тогда это будет не важно.
   В ответ свист.
   - К тому же мне хлопали как никогда. Слышишь? Как никогда!  Вот!  Быстро,
медленно - им все равно. Они плакали. Я была божественна. Вот что мне важно.
И ни звука больше. Ни звука.
   Дядя Пио не издавал ни звука.
   - Можешь расчесать мне волосы - но если ты хоть слово  скажешь,  я  брошу
сцену. И можешь искать себе другую девочку. Вот и все.
   Вслед  за  тем  минут  десять  дядя  Пио  тихо  расчесывал   ей   волосы,
притворяясь, будто не замечает  рыданий,  сотрясающих  ее  измученное  тело.
Вдруг она  поворачивалась  и,  поймав  его  руку,  принималась  неистово  ее
целовать.
   - Дядя Пио, неужели я играла так плохо? Тебе было стыдно за меня? Неужели
это было так мерзко, что ты ушел из театра?
   После долгой паузы дядя Пио рассудительно замечал:
   - Сцену на корабле ты провела хорошо.
   - Но ведь бывало лучше, дядя Пио. Помнишь тот вечер, когда ты вернулся из
Куско?..
   - В финале ты тоже была неплоха.
   - Правда?
   - Но, цветок мой, жемчужина моя, что случилось с речью к узнику?
   Тут, захлебываясь от рыданий, Перикола роняла голову на стол, уставленный
помадами. Только совершенством можно удовлетвориться, только  совершенством.
А оно оставалось недостижимым.
   И тогда, начав вполголоса, дядя Пио часами разговаривал с  ней,  разбирая
пьесу, углубляясь в мир нюансов голоса, жеста, темпа; и часто до самой  зари
они сидели там и декламировали друг другу величавые диалоги Кальдерона.
   Кому хотели угодить  эти  двое?  Не  публике  Лимы.  Та  давно  уже  была
удовлетворена. Мы приходим из мира, где знали иные  мерила  прекрасного;  мы
смутно вспоминаем красоты, которыми не овладели снова; и в  тот  же  мир  мы
возвращаемся. Дядя Пио и Камила Перикола изводили себя, пытаясь установить в
Перу нормы какого-то Небесного  Театра,  куда  раньше  них  ушел  Кальдерон.
Публика, которой предназначаются шедевры, обитает не на этой земле.
   Постепенно беззаветная  преданность  Камилы  своему  искусству  ослабела.
Пробуждавшееся время от  времени  презрение  к  ремеслу  актера  сделало  ее
нерадивой. Объяснялось это  укоренившимся  в  испанской  классической  драме
равнодушием к женским ролям. В то время как драматурги, собиравшиеся  вокруг
дворов Англии и Франции (а немного позже и Венеции), обогащали женские роли,
постигая остроумие женщин, их обаяние, страсть и истерию,  писатели  Испании
не  сводили  глаз  с  героя  -   дворянина,   разрываемого   противоречивыми
требованиями чести, или грешника, в последний  миг  припадающего  к  кресту.
Много лет дядя Пио выбивался из сил, придумывая, как заинтересовать Периколу
ее ролями. Один раз он принес ей известие, что в Перу приехала  внучка  Вико
де Бареры. Дядя Пио давно уже привил Камиле свое благоговение перед великими
поэтами, и она никогда не сомневалась в том, что они немного выше королей  и
не ниже святых. И вот с огромным волнением они выбрали одну из пьес мастера,
чтобы