- Ах, тебе не нравятся мои новые друзья? - быстро ответила она. - Кого ты
предложишь мне взамен?
   - Камила, я помню только...
   - Я не выношу нравоучений. В советах не нуждаюсь. Сейчас похолодает,  мне
надо идти домой. Не заботься обо мне. Забудь про меня, и все.
   - Не сердись, дорогая Камила. Позволь поговорить с тобой. Ну потерпи меня
еще десять минут.
   Он не понимал, почему она плачет. Он  не  знал,  что  сказать.  Он  начал
наобум:
   - Ты не заходишь даже посмотреть спектакль, и все это  замечают.  Публика
тоже охладевает к театру. Старую Комедию* играют всего два  раза  в  неделю;
все остальные вечера - эти  новые  фарсы  в  прозе.  Все  скучно,  наивно  и
непристойно. Они уже разучились говорить по-испански. Правильно ходить  -  и
то  разучились.  В  праздник  Тела  ---------------------------------------*
Комедией в испанской драматургии называлась любая трехактная пьеса в стихах.
Христова давали "Валтасаров пир", где  ты  была  чудесна.  Теперь  это  было
позорище.
   Наступило молчание. Прекрасная вереница  облаков,  словно  овечье  стадо,
тянулась  с  моря  и  скользила  в  долинах  между  холмами.  Вдруг   Камила
дотронулась до его колена, и лицо у нее было такое, как двадцать лет назад.
   - Прости, что я была груба с тобой, дядя Пио. Хаиме сегодня  нездоров.  И
ничего нельзя сделать. Он лежит,  такой  бледный  и  такой...  удивительный.
Лучше об этом не думать. Дядя Пио, от того, что я вернусь на  сцену,  ничего
не изменится. Зрители идут  на  фарсы  в  прозе.  Мы  были  глупцами,  когда
пытались спасти Старую Комедию. Пусть люди читают  старые  пьесы  в  книгах,
если им хочется. Бессмысленно бороться с толпой.
   - Чудесная Камила, я был несправедлив к тебе, когда ты играла  на  сцене.
Во мне говорила какая-то глупая гордость. Я скупился на  похвалы,  а  ты  их
заслуживала. Прости меня. Ты всегда была настоящей великой актрисой. Если ты
поймешь, что не очень счастлива среди этих людей, может быть, тебе захочется
в Мадрид. Тебя там ждет триумфальный прием. Ты все еще молода и красива. Еще
будет время зваться доньей Микаэлой. Скоро мы состаримся. Скоро мы умрем.
   - Нет, не увижу я Испании. Всюду в мире одинаково - в Мадриде, в Лиме...
   - О, если бы мы могли уехать куда-нибудь на остров, где люди водились  бы
с тобой ради тебя самой. И любили бы тебя.
   - Тебе пятьдесят лет, дядя Пио, а ты все мечтаешь о таких островах.
   Он опустил голову и пробормотал:
   - Конечно, я люблю тебя, Камила... Я всегда буду  любить...  так  сильно,
что не передать словами. То, что я встретил тебя, оправдывает всю мою жизнь.
Теперь ты знатная дама. Ты богата. Я уже ничем не могу тебе послужить. Но  я
всегда готов.
   - Какой ты нелепый, - сказала она улыбаясь. -  Ты  говоришь  сейчас,  как
мальчик. Годы, кажется, ничему тебя не научили, дядя Пио. Ни любви такой нет
на свете, ни островов. Они бывают только в театре.
   Он был пристыжен, но не переубежден.
   Наконец она поднялась и грустно сказала:
   - О чем мы разговариваем? Холодает. Мне надо домой. Примирись с тем,  что
есть. Не лежит у  меня  сердце  к  театру.  -  Наступило  молчание.  -  А  к
остальному?.. Ох, я сама не понимаю. Не от нас это зависит. Чем мне  суждено
стать, тем я и буду. И ты не пытайся понять. Не думай  обо  мне,  дядя  Пио.
Прости меня, и все. Постарайся простить.
   С минуту она стояла неподвижно, отыскивая для него слова, которые шли  бы
из глубины  сердца.  Первое  облако  достигло  террасы;  стемнело;  гуляющие
покидали сад. Она думала о доне Хаиме, о доне Андреев и о нем. Она не  могла
найти слов. Вдруг она нагнулась, поцеловала его пальцы и быстро ушла  прочь.
А он еще долго сидел в сгущавшихся  облаках,  дрожа  от  счастья  и  пытаясь
проникнуть в смысл всего этого.
   Внезапно по  Лиме  разнеслась  новость.  Донья  Микаэла  Вильегас,  дама,
которая была Камилой Периколой, больна оспой. Оспой заболело  еще  несколько
сот человек, но всеобщее внимание и злорадство сосредоточилось  на  актрисе.
Безумная надежда вскодыхнула город - что красота, позволившая ей  пренебречь
классом, из которого она вышла, будет испорчена. Из дома больной просочилось
известие, что Камила стала до смешного невзрачной,  и  завистники  ликовали.
Едва оправившись, она приказала перевезти себя из города на виллу в  холмах;
она  распорядилась  продать   свой   изящный   маленький   дворец,   вернула
драгоценности  дарителям  и  продала  свои  красивые  платья.   Вице-король,
архиепископ и несколько придворных -  ее  искренние  почитатели  -  все  еще
бомбардировали ее дом письмами и подарками; письма она не читала, а  подарки
возвращала без объяснения. С начала болезни видеть ее не дозволялось никому,
кроме сиделки и служанок. В ответ на свои  настойчивые  попытки  дон  Андрее
получил от нее крупную  сумму  денег  и  письмо,  содержащее  все  возможные
оттенки гордости и ожесточения.
   Как все  красивые  женщины,  привыкшие  постоянно  принимать  дань  своей
красоте, она полагала  без  всякого  цинизма,  что  на  красоте  и  держится
расположение к ней любого человека; теперь же всякое внимание  к  ней  будет
порождено снисходительной жалостью и окрашено удовольствием от столь  полной
метаморфозы. Мысль, что, лишившись красоты,  ей  не  следует  искать  ничьей
симпатии, проистекала из того, что она  не  представляла  себе  иной  любви,
кроме любви-страсти. А такая любовь, хотя она расходует себя в великодушии и
заботе, рождает мечты и высочайшую поэзию, остается  одним  из  самых  ярких
проявлений своекорыстия. Пока она не пройдет  через  долгое  рабство,  через
ненависть к себе самой, через  осмеяние,  через  великие  сомнения,  она  не
сможет занять место среди бескорыстных чувств. Многие, прожившие в  ней  всю
жизнь, способны рассказать нам меньше, чем мальчик, потерявший вчера собаку.
Друзья не прекращали попыток вернуть ее в общество, а она  ожесточалась  все
больше  и  больше  и  слала  городу  оскорбительные   письма.   Одно   время
поговаривали, что она нашла прибежище в  религии.  Но  новые  слухи,  что  в
поместье царят ярость и отчаяние, противоречили прежним. Тем, кто жил  рядом
с ней, невыносимо было видеть ее отчаяние. Она была убеждена, что  жизнь  ее
кончена - и ее, и детей. В своей истерической гордыне  она  вернула  больше,
чем получила, и призрак нищеты еще больше омрачал ее печальное  и  пустынное
будущее. Ей оставалось влачить свои дни в ревнивом одиночестве, в  маленьком
поместье, приходящем в упадок. Она часами размышляла о радости своих врагов,
и слышно  было,  как  она  шагает  по  комнате,  время  от  времени  странно
вскрикивая.
   Дядя Пио не позволял себе отчаиваться. Принимая участие в детях,  помогая
управлять имением, ненавязчиво ссужая ее деньгами, он добился доступа в  дом
и даже к спрятавшейся под вуалью хозяйке. Но и теперь Камила, убежденная, по
своей гордости, что он ее жалеет, осыпала его  насмешками,  жалила  обидными
словами, срывая на нем зло. А он еще больше любил ее, понимая лучше, чем она
сама, все стадии выздоровления ее  униженного  духа.  Но  произошел  случай,
который лишил его доли в ее успехах. Он распахнул дверь.
   Она думала, что заперла ее. На один лишь час проснулась в ней  надежда  -
нельзя ли сделать пасту из мела и крема и наложить на лицо. Она,  так  часто
насмехавшаяся над напудренными придворными бабушками, вдруг  спросила  себя,
неужели театр не научил ее ничему такому, что пригодилось бы ей сейчас.  Она
думала, что заперла дверь, и с бьющимся  сердцем  торопливо  намазала  лицо;
когда она глянула  в  зеркало  на  несуразную  белую  маску  и  убедилась  в
тщетности  своей  попытки,  она  увидела  отражение  дяди   Пио,   изумленно
застывшего в дверях. Она с криком вскочила с кресла и закрыла лицо руками.
   - Уходи. Уходи из моего дома навсегда!  -  закричала  она.  -  И  никогда
больше не показывайся! - От стыда она гнала его с ненавистью и  проклятиями,
она бежала за ним по  коридору  и  швыряла  в  него  с  лестницы  вещи.  Она
приказала своему арендатору не пускать дядю Пио на ее землю. А он еще  целую
неделю пытался увидеть ее. Наконец он возвратился в Лиму;  он  убивал  время
как умел, но томился без нее, словно восемнадцатилетний мальчик. Наконец  он
придумал военную хитрость и вернулся в холмы, чтобы осуществить ее.
   Однажды перед рассветом он лег на землю под ее окном. Он стал  изображать
в темноте плач -  насколько  умел,  -  плач  молоденькой  девушки.  Этим  он
занимался не меньше четверти  часа.  Его  голос  ни  разу  не  превысил  той
громкости, какую итальянские музыканты обозначили бы словом piano,  зато  он
часто делал перерывы, рассчитывая,  что,  если  она  спит,  звук  длительный
вкрадется в ее сознание так же верно, как звук сильный. Воздух был прохладен
и свеж. Первая бледная  полоса  сапфира  обозначилась  за  вершинами,  а  на
востоке утренняя звезда с каждой минутой мерцала все  нежнее  и  рассеянней.
Глубокая тишина объяла  все  строения,  только  трава  вздыхала  изредка  от
набегавшего ветерка. Вдруг в ее комнате зажглась лампа,  а  через  мгновение
откинулась ставня и лицо в вуали далеко высунулось из окна.
   - Кто здесь? - разнесся прекрасный голос.
   Дядя Пио молчал.
   Тоном, резким от нетерпения, Камила спросила еще раз:
   - Кто здесь? Кто здесь плачет?
   - Донья Микаэла, госпожа моя, умоляю, сойдите ко мне.
   - Кто ты и чего тебе надо?
   - Я бедная девушка. Я Эстрелла. Умоляю вас, сойдите и  помогите  мне.  Не
зовите вашу служанку. Я умоляю вас, донья Микаэла, сойдите сами.
   Камила помолчала секунду, потом  отрывисто  сказала  "хорошо"  и  закрыла
ставню. Вскоре она появилась из-за угла  дома.  На  ней  был  плотный  плащ,
который волочился по росе. Она стала поодаль и сказала:
   - Подойди сюда, где я стою. Кто ты?
   Дядя Пио поднялся.
   - Камила, это я - дядя Пио. Прости меня, но я должен поговорить с тобой.
   - Пречистая Дева, когда же  я  избавлюсь  от  этого  страшного  человека?
Пойми: я никого не хочу видеть. Я ни с кем на свете не  хочу  говорить.  Моя
жизнь кончена. Все кончено.
   - Камила, ради многих лет, которые мы прожили  вместе,  я  молю  тебя  об
одной милости. Я уйду и никогда больше не потревожу тебя.
   - Никаких, никаких милостей. Поди прочь.
   - Обещаю, что никогда больше не потревожу тебя, если ты выслушаешь меня в
последний раз. - Она быстро двинулась к задней двери, и ему пришлось  бежать
за ней, чтобы она наверняка его услышала. Она остановилась.
   - Ну, чего тебе надо? Скорее. Холодно. Мне нездоровится. Я хочу вернуться
к себе.
   - Камила, позволь мне взять на год дона Хаиме, чтобы он  жил  со  мной  в
Лиме. Позволь мне быть его учителем. Дай научить его кастильскому. Здесь  он
среди слуг, заброшен. Он ничему не учится.
   - Нет.
   - Камила, что из него выйдет? У него светлая голова, и он хочет учиться.
   - Он болен. Он слабый. Твой дом - хлев. Он может жить только на воздухе.
   - Но за последние месяцы он очень окреп. Обещаю тебе,  я  вычищу  дом.  Я
попрошу мать Марию дель Пилар дать мне экономку. У тебя он целыми  днями  на
конюшне. Я научу его всему, что должен знать дворянин, - фехтованию, латыни,
музыке. Мы прочтем всех...
   - Нельзя отнимать ребенка у матери. Это невозможно. Ты не в своем  уме  -
что ты придумал? Забудь обо мне и обо всем, что  вокруг  меня.  Меня  больше
нет. Я и мои дети будем жить, как можем. Больше меня не тревожь. Я  не  хочу
видеть людей.
   И тут дядя Пио почувствовал необходимость прибегнуть к суровой мере.
   - Тогда заплати мне все, что должна мне.
   Камила застыла в растерянности.  Себе  она  сказала:  "Жизнь  ужасна,  ее
нельзя вынести. Когда я смогу умереть?" Через  мгновение  она  ответила  ему
хриплым голосом:
   - У меня совсем мало денег. Я заплачу, сколько могу. Заплачу сейчас же. У
меня еще есть несколько драгоценностей. И нам уже не надо будет встречаться.
- Она устыдилась своей  бедности.  Она  отошла  на  несколько  шагов,  потом
обернулась и сказала: - Теперь я вижу, что ты безжалостный человек.  Но  это
правильно - я заплачу тебе все, что должна тебе.
   - Нет, Камила, я сказал так, только чтобы принудить тебя к согласию. Я не
возьму у тебя денег. Но отпусти со мной дона Хаиме,  на  один  год.  Я  буду
любить его и окружу его заботой. Тебе я принес какой-нибудь вред? Я был тебе
плохим учителем?
   -  Это  жестоко  -  все  время  требовать  благодарности,  благодарности,
благодарности. Я была благодарна - была! Но теперь я не та женщина, и мне не
за что быть благодарной.
   Наступило  молчание.  Ее  глаза  были  устремлены  на  звезду,   которая,
казалось, вела за собой все небесное диво.  Великая  тяжесть  давила  ей  на
сердце - тяжесть мира, лишенного смысла. Наконец она сказала:
   - Если Хаиме захочет с тобой уйти, хорошо. Утром я поговорю с  ним.  Если
он захочет с тобой уйти, ты найдешь его в харчевне, около полудня.  Покойной
ночи. С Богом.
   - С Богом.
   Она вошла в дом. На другой день в харчевне появился  серьезный  маленький
мальчик. Его красивый костюм теперь был порван и запачкан, и он  нес  узелок
со сменой одежды. Мать  дала  ему  золотую  монету  на  расходы  и  камешек,
светящийся в темноте, чтобы смотреть на него в бессонные ночи. Они тронулись
в путь на повозке, но скоро дядя Пио заметил, что от тряски  мальчику  стало
худо. Он понес его на плече. Когда они подходили  к  мосту  короля  Людовика
Святого, Хаиме пытался скрыть свой стыд - он  чувствовал,  что  приближается
одна из тех минут, которые отделяют его от людей. Особенно стыдно  ему  было
потому, что минуту назад дядя Пио нагнал своего друга, морского капитана.  А
уже у самого моста  он  заговорил  с  пожилой  дамой,  которую  сопровождала
девочка. Дядя Пио сказал, что, когда они перейдут через мост,  они  сядут  и
отдохнут, но это оказалось без надобности.
 
 
 
   Часть пятая
   ВОЗМОЖНО - ПРОМЫСЕЛ
 
   На месте старого моста построили новый из камня,  но  несчастье  не  было
забыто. Оно вошло в поговорку: "Может быть,  увидимся  в  среду,  -  говорит
житель Лимы, - если мост не обвалится". "Мой двоюродный брат живет  у  моста
Людовика Святого", - говорит другой, и  на  лицах  вокруг  улыбки,  ибо  это
означает  еще:  под  дамокловым  мечом.  Есть  и  стихи   о   катастрофе   -
классические, их можно найти в  любой  перуанской  антологии,  но  подлинным
литературным памятником остается только книга брата Юнипера.
   На сто ладов можно толковать одно и то же событие. Брат Юнипер никогда бы
не пришел к своему методу, если бы  не  дружба  его  с  одним  магистром  из
Университета Св. Мартина. Жена этого ученого в одно прекрасное утро  сбежала
с солдатом в Испанию и оставила на его попечение двух дочерей в люльке. Душа
его полна была той горечи, которой недоставало брату Юниперу, и он испытывал
даже радость  от  сознания,  что  все  в  мире  неправильно.  Он  нашептывал
францисканцу мысли и анекдоты,  разоблачавшие  представление  о  руководимом
мире. Бывало, в глазах монаха на миг появлялось выражение горя, чуть  ли  не
безнадежности; но затем он  начинал  терпеливо  объяснять,  почему  подобные
истории не  содержат  никаких  затруднений  для  верующего.  "Жила  когда-то
королева Неаполя и Сицилии, - рассказывал ученый, -  и  вдруг  обнаружила  у
себя на боку воспаленную опухоль.  В  великом  испуге  она  приказала  своим
подданным приступить к молитвам и повелела, чтобы всю  одежду  в  Неаполе  и
Сицилии расшили крестами. Народ любил ее, и все  молитвы  и  вышивания  были
искренними, но  безрезультатными.  Теперь  она  покоится  среди  великолепия
Монреале*,     и      в      несколь---------------------------------------*
Бенедиктинский монастырь в Сицилии. ких дюймах над ее сердцем можно прочесть
слова: "Не убоюсь зла".
   Наслушавшись  таких  насмешек  над  религией,  брат  Юнипер  и  пришел  к
убеждению, что пробил час на земле доказать - с цифрами в руках  доказать  -
ту веру, которая так ярко и волнующе жила в  нем.  Когда  повальная  болезнь
напала на милую его сердцу деревню Пуэрто и унесла  множество  крестьян,  он
тайком составил таблицу характеристик пятнадцати жертв и пятнадцати выживших
- статистику их ценности sub specie aeternitatis*. Каждая  душа  оценивалась
по десятибальной шкапе в отношении своей доброты, своего религиозного рвения
и своего  значения  для  семейной  ячейки.  Вот  отрывок  этой  дерзновенной
таблицы:
 
                        Доброта     Благочестие     Полезность 
          Альфонсо Г.      4             4             10 
          Нина             2             5             10 
          Мануэль Б.      10            10              0 
          Альфонсо В.     -8           -10             10 
          Вера Н.          0            10             10 
---------------------------------------- 
   * С точки зрения вечности (лат. ).
   Задача оказалась  труднее,  чем  он  предполагал.  Почти  каждая  душа  в
стесненной пограничной общине оказалась экономически незаменимой,  и  третий
столбец практически ничего не давал. Исследователь был вынужден прибегнуть к
отрицательным числам, столкнувшись с характером Альфонсо В., который не был,
как Вера Н., просто плохим - он пропагандировал плохое и не  только  избегал
церкви, но и других научал ее избегать. Вера Н. действительно  была  плохой,
но она была примерной прихожанкой и опорой  переполненной  хижины.  Из  этих
неутешительных данных брат Юнипер вывел показатель для каждого  крестьянина.
Он подсчитал сумму для жертв, сравнил с суммой для  выживших  и  нашел,  что
покойные в пять раз больше заслуживали  спасения.  Все  выглядело  так,  как
будто мор был направлен именно против самых ценных людей в деревне Пуэрто. В
этот день брат Юнипер  бродил  по  берегу  Тихого  океана.  Он  порвал  свои
выкладки и бросил в волны; он час смотрел  на  громадные  жемчужные  облака,
вечно висевшие над этим морем, и зрелище  красоты  родило  в  нем  смирение,
которого он не отдал на испытание разуму. Вера расходится с фактами  больше,
чем принято думать.
   У магистра из Св. Мартина была еще одна история (на  этот  раз  не  такая
крамольная),  которая,  возможно,  и  натолкнула  брата  Юнипера   на   идею
исследовать катастрофу  на  мосту  Людовика  Святого.  Этот  магистр,  гуляя
однажды по собору Лимы, остановился прочесть  эпитафию  какой-то  даме.  Все
больше выпячивая нижнюю губу, он читал, что двадцать лет она  была  душою  и
радостью своего дома, что она вызывала восхищение своих друзей, что  всякий,
кто встречался с ней, уходил изумленный ее добротой и прелестью  и  что  она
лежит здесь, ожидая возвращения своего Господа. А в этот день у  магистра  и
так уже накопилось достаточно причин для досады, и, подняв глаза от надписи,
он с яростью воскликнул: "Какой стыд! Какое наваждение! Каждый знает, что мы
только тем и  занимаемся  на  земле,  что  потакаем  своим  прихотям.  Зачем
увековечивать этот миф о  самоотречении?  Зачем  питать  его,  этот  слух  о
бескорыстии?"
   И, сказав так, он решил разоблачить происки камнерезов. Дама умерла всего
двенадцать лет назад. Он нашел ее слуг, ее детей, ее друзей. И  куда  бы  ни
явился - повсюду, как запах духов, память о ее милых чертах пережила  ее,  и
где бы ни заговорили о ней - всюду он  видел  сокрушенную  улыбку  и  слышал
сетования, что словами не описать ее  сердечности.  Даже  пылкая  юность  ее
внуков, никогда не видевших ее, смущалась,  услышав,  что  бывает  на  свете
такая доброта. И магистр стоял в изумлении; не сразу смог  он  пробормотать:
"И все же то, что я сказал, - правда. Эта женщина  была  исключением,  может
быть. Но исключением".
   Составляя свою книгу о  погибших,  брат  Юнипер,  казалось,  был  одержим
страхом, что,  опустив  мельчайшую  подробность,  он  потеряет  какую-нибудь
путеводную нить. Чем дольше он работал, тем острее чувствовал,  что  плутает
среди многозначительных неясных примет. Подробности вечно  морочили  его,  -
казалось, они наполнятся смысло