ал, наблюдал, работал. Девять, десять, одиннадцать.
Теперь, когда подходило время менять компресс (а час так музыкально отбивали
все башни), Мануэль умолял Эстебана не делать этого.
   Он прибегал к обману и  уверял,  будто  почти  ничего  не  чувствует.  Но
Эстебан, хотя его сердце разрывалось от боли, а губы вытягивались в железную
нить,  закатывал  одеяло  и  люто  приматывал  полотенце  к  ноге.   Мануэль
постепенно впал в бред, и, когда меняли компресс, все мысли, которые  он  не
позволял себе в здравом уме, разросшись, срывались у него  с  языка.  В  два
часа, обезумев от боли и ярости, он до пояса выбросился из постели, так  что
голова ударилась об пол, и закричал:
   - Сошли Господь твою  душу  в  самый  холодный  ад.  Терзай  тебя  тысяча
дьяволов, Эстебан. Будь ты навеки проклят, слышишь?
   У Эстебана дух занялся; он вышел в переднюю и прислонился к двери, широко
раскрыв глаза и рот. А из комнаты еще доносилось:
   - Да, Эстебан, будь проклята твоя скотская душа навеки,  ты  слышишь?  За
то, что встал между мной и тем,  что  было  мое  по  праву.  Она  была  моя,
слышишь? По какому  праву  ты...  -  И  он  пускался  в  подробные  описания
Периколы.
   Такие вспышки повторялись каждый час. Эстебан не сразу понял, что  в  эти
минуты сознание брата затемнено.  После  первых  мгновений  ужаса,  которому
способствовала его глубокая  религиозность,  он  возвращался  в  комнату  и,
понурясь, приступал к своим обязанностям.
   К рассвету брат стал  спокойнее.  (Ибо  какому  из  человеческих  недугов
рассвет не  приносит  видимого  облегчения?)  И  в  один  из  таких  светлых
промежутков он мирно сказал Эстебану:
   - Сын Божий! Мне легче, Эстебан. Однако  эти  тряпки  помогают.  Увидишь,
завтра я буду на ногах. Сколько ночей ты  не  спал!  Увидишь,  больше  я  не
доставлю тебе хлопот, Эстебан.
   - Какие хлопоты, дурак.
   - Ты не  принимай  меня  всерьез,  когда  я  не  велю  тебе  прикладывать
полотенце, Эстебан.
   Долгое молчание. Наконец Эстебан вымолвил еле слышно:
   - Я думаю... как ты думаешь, может быть, стоит позвать Периколу?  Она  бы
зашла к тебе на несколько минут... Я хочу сказать...
   - Она? Ты все еще думаешь о ней? Я не хочу ее видеть. Нет, ни за что.
   Но Эстебан не был удовлетворен. Из глубины своего существа он вытянул еще
несколько фраз:
   - Мануэль, тебе ведь кажется -  правда?  -  что  я  стою  между  тобой  и
Периколой, и ты не помнишь, как я сказал: обо  мне  не  беспокойся?  Клянусь
тебе, я был бы рад, если бы ты с ней ушел или еще как-нибудь...
   - Ты опять за старое, Эстебан? Говорю тебе - и Бог свидетель, - я  совсем
о ней не думаю. Ее для меня  нет.  Когда,  наконец,  ты  об  этом  забудешь,
Эстебан? Говорю тебе, я рад, что все есть так,  как  есть.  Слушай,  я  могу
рассердиться, если ты все время будешь это вспоминать.
   - Мануэль, я не заговорил бы об этом, но когда ты сердишься на меня из-за
тряпки... ты и за это сердишься. И ты говоришь об этом, ты...
   - Пойми, я не отвечаю за свои слова. Нога-то болит, ясно?
   - Значит, ты проклинаешь меня не за то... что  я  как  будто  стою  между
тобой и Периколой?
   - Проклинаю... тебя? Почему ты так говоришь? Ты с ума  сходишь,  Эстебан,
что тебе мерещится? Ты совсем не спал, Эстебан. Я тебя замучил,  из-за  меня
ты теряешь здоровье. Но вот увидишь, я больше не доставлю тебе хлопот. Как я
мог  проклинать  тебя,  Эстебан,  если,  кроме  тебя,  у  меня  никого  нет?
Понимаешь, в чем дело, - когда холодная тряпка прикасается, я  просто  не  в
себе. Понимаешь? Не обращай внимания. Пора уже ее  менять.  Я  не  скажу  ни
слова.
   - Нет, Мануэль, этот раз я пропущу. Вреда не будет, один раз я пропущу.
   - Мне надо поправиться. Надо поскорее  встать  на  ноги.  Накладывай.  Но
погоди минуту, дай мне распятье. Клянусь кровью и телом  Христовым,  если  я
скажу что-нибудь против Эстебана, я так не думаю - это просто  глупые  слова
бреда из-за боли в ноге. Боже, верни мне скорей здоровье, аминь. Клади.  На.
Я готов.
   - Слушай, Мануэль, вреда не будет, если я разок пропущу.  Наоборот,  тебе
станет легче, если тебя лишний раз не дергать.
   - Нет, мне надо поправиться. Врач сказал, это надо делать. Я не скажу  ни
слова, Эстебан.
   И все начиналось снова.
   На другую ночь проститутка  из  соседней  комнаты,  оскорбленная  грубыми
выражениями, начала  барабанить  в  стену.  Священник  из  комнаты  напротив
выходил в коридор и стучал в дверь. Все постояльцы в негодовании  собирались
перед их комнатой. Хозяин поднялся по лестнице, громко  обещая  постояльцам,
что утром же выкинет братьев на улицу. Эстебан выходил со свечой в коридор и
позволял им срывать на себе злость, сколько им хочется;  но  после  этого  в
самые трудные минуты он стал зажимать брату рот ладонью. Мануэль ожесточался
еще больше и бормотал всю ночь напролет.
   На третью ночь Эстебан послал за священником, и средь  исполинских  теней
Мануэль причастился и умер.
 
   С этого часа Эстебан избегал приближаться к дому. Он  уходил  далеко,  но
потом брел назад и слонялся, разглядывая прохожих, в нескольких кварталах от
места, где лежал брат. Хозяин  заезжего  двора,  отчаявшись  пронять  его  и
вспомнив, что братья воспитывались в  монастыре  Сайта  Марии  Росы  де  лас
Росас, послал за настоятельницей.  Просто  и  решительно  она  распорядилась
всем, что нужно было сделать. Наконец она пришла  на  угол  и  заговорила  с
Эстебаном. Он следил за ней взглядом, в  котором  привязанность  боролась  с
недоверием. Но когда она подошла к нему, он повернулся боком и стал смотреть
в сторону.
   - Я хочу, чтобы ты мне помог. Ты не пойдешь домой попрощаться  с  братом?
Ты не пойдешь, не поможешь мне?
   - Нет.
   - Ты не хочешь мне помочь!
   Долгая пауза. И вдруг, когда она стояла перед ним в полной беспомощности,
ей вспомнился один случай, происшедший много лет назад: близнецы -  им  было
тогда лет пятнадцать - сидели у ее ног, и она рассказывала им о Голгофе.  Их
большие серьезные глаза не  отрывались  от  ее  губ.  Вдруг  Мануэль  громко
закричал: "Если бы мы с
   Эстебаном там были, мы бы им не позволили".
   - Ладно, если ты не хочешь мне помочь, ты скажешь мне, кто ты?
   - Мануэль, - сказал Эстебан.
   - Мануэль, пойдем туда, посиди со мной хоть немного.
   Долгое молчание, потом:
   - Нет.
   - Ну, Мануэль, милый Мануэль, неужели ты не помнишь, сколько  вы  сделали
для меня, когда были детьми?  Вы  готовы  были  идти  через  весь  город  по
какому-нибудь мелкому поручению. А когда я болела, вы просили кухарку, чтобы
она разрешила вам подавать мне суп. (Другая женщина сказала бы: "Вы помните,
сколько я для вас сделала?")
   - Да.
   - И у меня, Мануэль, была утрата. И у меня... когда-то. Но мы знаем,  что
Господь принял его в свои руки... - Но это  нисколько  не  помогло.  Эстебан
рассеянно отвернулся и пошел прочь. Сделав шагов двадцать, он остановился  и
заглянул в поперечный проулок, как  собака,  когда  она  хочет  убежать,  но
боится обидеть зовущего ее хозяина.
   Больше ничего от него не  добились.  Когда  двинулась  по  городу  жуткая
процессия с черными клобуками и масками, горящими средь  бела  дня  свечами,
грудой черепов,  выставленной  напоказ,  и  устрашающими  псалмами,  Эстебан
следовал за ней параллельными улицами, подглядывая издали, как дикарь.
   Вся  Лима  заинтересовалась  разлукой   братьев.   Хозяйки   сочувственно
перешептывались об этом, вывешивая на балконах ковры. Мужчины  в  харчевнях,
упоминая о них,  качали  головами  и  некоторое  время  курили  в  молчании.
Приезжие из отдаленных от моря областей рассказывали, что  видели  Эстебана,
блуждавшего по сухим руслам рек или среди гигантских руин  древней  империи,
глаза у него горели как угли. Пастух набрел на  него,  когда  он  стоял  под
звездами на вершине холма, сонный или в забытьи, мокрый от  росы.  Несколько
рыбаков видели, как он заплывал далеко в море. Время от времени  он  находил
работу, нанимался  пастухом  или  погонщиком,  но  через  несколько  месяцев
исчезал и скитался из провинции в провинцию. Однако он всегда возвращался  в
Лиму. Раз он появился у дверей артистической  уборной  Периколы;  он  словно
хотел заговорить, внимательно посмотрел на нее  и  скрылся.  Раз  в  кабинет
матери Марии дель Пилар вбежала монахиня с известием, что Эстебан  (которого
люди звали Мануэлем) слоняется у дверей монастыря. Настоятельница  поспешила
на улицу. Вот уже который месяц она спрашивала себя,  какая  уловка  поможет
склонить этого полубезумного мальчика к возвращению в их лоно.  Вооружившись
всей важностью и спокойствием, на  какие  была  способна,  она  появилась  в
дверях монастыря и, посмотрев на него,  тихо  проговорила:  "Мой  друг".  Он
ответил ей тем же взглядом привязанности и недоверия, что и в прошлый раз, и
стоял, дрожа. Она снова прошептала: "Мой  друг"  -  и  сделала  шаг  вперед.
Внезапно Эстебан повернулся, бросился бежать и исчез. Мать Мария дель Пилар,
спотыкаясь, кинулась к  своему  столу  и,  упав  на  колени,  воскликнула  с
сердцем: "Я молила о мудрости, а Ты мне ее не дал. Ты отказал  мне  в  самой
малой милости. Я всего лишь поломойка... " Но после того как она наложила на
себя епитимью за  эту  дерзость,  ее  осенила  мысль  послать  за  капитаном
Альварадо. Тремя неделями позже она имела с ним десятиминутную беседу. А  на
другой день он выехал в Куско, где Эстебан, по слухам, занимался  перепиской
для Университета.
   Странная и  благородная  личность  жила  в  те  годы  в  Перу  -  капитан
Альварадо, путешественник. Его обжигали и дубили все непогоды на  свете.  Он
стоял на площади, широко расставив ноги, словно на палубе в качку.  Глаза  у
него были странные, не приученные к близким расстояниям,  слишком  привыкшие
ловить проблеск созвездия между тучей и тучей или очертания мыса под дождем.
Его замкнутость для большинства из нас легко объяснялась  его  странствиями,
но маркиза де Монтемайор видела ее в другом свете. "Письмо это доставит тебе
собственной персоной капитан Альварадо, - писала она дочери. - Представь его
своим географам, мое сокровище, хотя, боюсь, им будет не по себе, ибо  он  -
бриллиант  искренности.  Им   никогда   не   встретить   человека,   который
путешествовал бы так далеко. Вчера ночью  он  рассказывал  мне  о  некоторых
своих плаваниях. Вообрази, как его корабль пробивается  сквозь  море  травы,
вспугивает тучу рыб, словно июньских кузнечиков, или скользит между  ледяных
островов. О, он был в Китае и поднимался по рекам Африки. Но  он  не  просто
искатель приключений и как будто не гордится открытием новых земель; он и не
просто купец.  Однажды  я  стала  допытываться,  почему  он  так  живет;  он
уклонился от ответа. Я узнала от моей прачки то, что  кажется  мне  причиной
его непоседливости: дитя мое, и у него было дитя;  дочь  моя,  у  него  была
дочь. Она едва достигла возраста, когда  могла  приготовить  ему  воскресный
обед или починить его одежду. В те дни он плавал  только  между  Мексикой  и
Перу, и сотни раз она махала ему рукой при встрече или на прощание.  Не  нам
судить, была ли она прекраснее и умнее тысяч других девочек, живших  вокруг,
но она была его. Тебе, наверное,  покажется  постыдным,  что  этот  железный
человек блуждает по земле, словно слепец по пустому дому, из-за  того  лишь,
что потерял девочку, несмышленыша. Нет,  нет,  тебе  этого  не  понять,  моя
ненаглядная; я же понимаю и бледнею. Вчера ночью он сидел со мной и  говорил
о ней. Он подпер щеку рукою и, глядя в огонь, промолвил: "Порой мне кажется,
что она уехала путешествовать и я еще увижу  ее.  Мне  кажется,  что  она  в
Англии". Ты будешь смеяться надо мной,  но  я  думаю,  что  он  мыкается  по
полушариям, чтобы убить время между сегодня и старостью".
   Братья всегда питали глубокое уважение к капитану Альварадо. Когда-то они
у него работали, и из молчания троих слагалось ядрышко смысла  в  этом  мире
бахвальства, самооправданий и велеречия. И  поэтому  теперь,  когда  великий
путешественник вошел в сумрачную кухню, где ел Эстебан, юноша отодвинул свой
стул в темный угол, но про себя обрадовался. Капитан не  подавал  виду,  что
узнал или даже заметил его, пока не кончил  трапезу.  Эстебан  давно  кончил
есть, но, не желая вступать в разговор, выжидал, когда капитан  покинет  эту
пещеру. Наконец капитан подошел к нему и сказал:
   - Ты - Эстебан или Мануэль. Один раз ты работал у меня  на  разгрузке.  Я
капитан Альварадо.
   - Да, - отвечал Эстебан.
   - Как живешь?
   Эстебан что-то пробормотал.
   - Я ищу крепких парней в новое плавание. - Молчание. - Пойдешь со мной? -
Молчание, более долгое. - В Англию.  И  Россию...  Тяжелая  работа.  Хорошие
заработки... Далеко от Перу. Как?
   Эстебан как будто не слушал. Он сидел, глядя  на  стол.  Наконец  капитан
возвысил голос, словно обращаясь к глухому.
   - Я говорю: хочешь пойти со мной в плавание?
   - Да, пойду, - вдруг ответил Эстебан.
   - Отлично. Отлично. Брат твой мне тоже нужен, само собой.
   - Нет.
   - Почему? Он не захочет?
   Эстебан что-то промямлил, глядя в сторону. Потом, привстав, произнес:
   - Мне надо идти. Мне надо повидать одного человека по одному делу.
   - Давай я сам поговорю с братом. Где он?
   - Умер, - сказал Эстебан.
   - А-а... Я не знал. Не знал. Извини.
   - Да, - сказал Эстебан. - Мне надо идти.
   - Угу. Ты который? Как тебя звать?
   - Эстебан.
   - Мануэль когда умер?
   - Он... всего несколько недель. Расшиб себе колено и...  Всего  несколько
недель.
   Оба смотрели в пол.
   - Сколько тебе, Эстебан?
   - Двадцать два.
   - Ну так договорились, пойдешь со мной?
   -Да.
   - Ты, может быть, не привык к холоду.
   - Нет. Я привык... Мне надо идти.  Мне  надо  в  город,  повидать  одного
человека по одному делу.
   - Ладно, Эстебан. Приходи  сюда  ужинать,  и  мы  поговорим  о  плавании.
Приходи, выпьем с тобой вина, и все. Придешь?
   - Да, приду.
   - С Богом.
   - С Богом.
 
   Они поужинали вместе и условились, что завтра утром  отправятся  в  Лиму.
Капитан сильно его напоил. Сперва они наливали и пили,  наливали  и  пили  в
молчании. Потом капитан  заговорил  о  кораблях  и  их  курсах.  Он  задавал
Эстебану вопросы о такелаже и о путеводных звездах. Потом Эстебан  заговорил
о другом, заговорил очень громко:
   - На судне вы должны все время заставлять меня что-нибудь делать. Я  буду
делать все, все. Я буду взбираться на мачты и крепить снасти, буду стоять на
вахте всю ночь - потому что, понимаете, я все равно плохо сплю. И... капитан
Алъварадо,  на  судне  вы  должны  притворяться,  будто  не   знаете   меня.
Притворитесь, будто вы меня ненавидите больше всех, чтобы все время задавать
мне работу. Я  больше  не  могу  сидеть  за  столом  и  переписывать.  И  не
рассказывайте про меня людям... то есть про...
   - Я слышал, что ты вошел в горящий дом, Эстебан, и кого-то вытащил.
   - Да. И не обжегся, ничего. Вы знаете, - закричал Эстебан, навалившись на
стол, - нам не позволено убивать себя, вы же знаете, что не  позволено!  Это
все знают. Но если ты прыгнул в горящий дом, чтобы кого-то  спасти,  это  не
значит, что ты убил себя. И если ты стал матадором и тебя бык  забодал,  это
не значит, что ты убил себя. Ты только не должен подставляться быку нарочно.
Вы когда-нибудь видели, чтобы животные убивали себя, даже когда  у  них  нет
выхода? Они ни за что не прыгнут в реку или еще куда-нибудь, даже если у них
нет выхода. Некоторые говорят, что лошадь прыгает в костер. Это правда?
   - Нет, не думаю, что это правда.
   - Я не думаю, что это правда. У нас была собака. Ну ладно, я не должен об
этом думать. Капитан Альварадо, вы знаете мать Марию дель Пилар?
   -Да.
   - Я хочу до того, как уеду, сделать  ей  подарок.  Капитан  Альварадо,  я
хочу, чтобы вы мне выдали все жалованье вперед - деньги мне больше нигде  не
понадобятся, - и я хочу купить ей подарок сейчас. Это подарок не  от  одного
меня. Она была... была... - Тут Эстебан хотел произнести имя  брата,  но  не
смог. Вместо этого он продолжал, понизив голос: - У нее было  какое-то...  у
нее была большая потеря, давно. Она мне сама сказала. Я не знаю, кто  у  нее
был, и я хочу ей сделать подарок. Женщины это хуже переносят, чем мы.
   Капитан пообещал подыскать с ним утром  какую-нибудь  вещь.  Эстебан  еще
долго говорил об этом. Наконец, увидев, как он соскользнул под стол, капитан
поднялся и вышел на площадь перед трактиром. Он смотрел на линию  Анд  и  на
звездные ручьи, вечно льющиеся в небе.  И  где-то  в  воздухе  витал  дух  и
улыбался ему, и в тысячный раз дух повторял  ему  серебристым  голосом:  "Не
уезжай надолго. Я буду совсем большая, когда ты вернешься". Затем он вошел в
дом, перенес Эстебана в его комнату и долго сидел, глядя на него.
   На другое утро, когда  Эстебан  вышел,  капитан  уже  ждал  его  внизу  у
лестницы.
   - Мы отправимся, как только ты соберешься, - сказал капитан.
   В глазах юноши опять возник странный блеск. Он выпалил:
   - Нет, я не еду. Я все же не еду.
   - Aie! Эстебан! Ты же обещал мне, что поедешь.
   - Это невозможно. Я не могу  ехать  с  вами.  -  И  он  стал  подниматься
обратно.
   - Поди сюда на минуту, Эстебан, на одну минуту.
   - Я не могу ехать с вами. Я не могу уехать из Перу.
   - Я хочу тебе кое-что сказать.
   Эстебан спустился с лестницы.
   - А как будет с подарком для матери Марии дель Пилар? -  спросил  капитан
вполголоса. Эстебан молчал и смотрел поверх гор. - Неужели ты хочешь  лишить
ее подарка? Видишь ли... он может много для нее значить.
   - Ладно,  -  пробормотал  Эстебан,  словно  этот  довод  сильно  на  него
подействовал.
   - Так. Кроме того, океан лучше Перу. Ты знаешь Лиму, Куско и дорогу.  Тут
тебе уже нечего узнавать. Океан - вот что тебе нужно, понимаешь? Кроме того,
на борту  ты  каждую  минуту  будешь  занят.  Я  позабочусь  об  этом.  Иди,
собирайся, поедем.
   Эстебан старался прийти к  какому-нибудь  решению.  Раньше  всегда  решал
Мануэль, но даже Мануэль  никогда  не  стоял  перед  таким  важным  выбором.
Эстебан медленно двинулся наверх. Капитан ждал его, и ждал  так  долго,  что
под конец решил подняться до половины лестницы и  прислушался.  Сперва  было
тихо, потом послышались звуки,  которые  его  воображение  разгадало  сразу.
Эстебан отбил штукатурку около балки и привязывал веревку.  Капитан,  дрожа,
стоял на лестнице. "Может, так лучше, - сказал он себе. - Может,  не  мешать
ему. Может, это все, что  ему  осталось".  Затем,  услышав  новый  звук,  он
ринулся на дверь, ввалился в комнату и подхватил юношу.
   - Уходи, - закричал Эстебан. - Оставь  меня.  Не  вмешивайся.  -  Эстебан
ничком упал на пол. - Я один, один, один! - закричал он.
   Капитан  стоял  над  ним,  его  широкое  некрасивое  лицо  было  серо   и
изборождено болью; он заново переживал свои прежние часы. Во  всем,  что  не
касалось морской науки, он был самым неуклюжим оратором на свете; но в  иные
минуты нужно высокое мужество, чтобы говорить банально. Он  не  был  уверен,
что лежавший на полу услышит его, но он сказал:
   - Мы делаем, что можем. Мы бьемся, Эстебан, сколько  есть  сил.  Но  это,
понимаешь, ненадолго. Время идет. Ты удивишься, как быстро оно проходит.
   Они отправились в  Лиму.  Когда  они  достигли  моста  Людовика  Святого,
капитан спустился к речке, чтобы присмотреть за переправой каких-то товаров,
а Эстебан пошел по мосту и рухнул вместе с ним.
 
 
 
   Часть четвертая
   ДЯДЯ ПИО; ДОН ХАИМЕ
 
   В одном из своих писем (XXIX) маркиза  де  Монтемайор  пытается  передать
впечатление, которое произвел на нее "наш пожилой Арлекин"  дядя  Пио:  "Все
утро, душа моя, я сидела в зелени балкона, вышивая тебе комнатные  туфли,  -
сообщает она дочери. - И так как золотая канитель не занимала меня  целиком,
я могла наблюдать деятельность  сообщества  муравьев  в  стене  подле  меня.
Где-то за перегородкой они терпеливо разрушали мой дом.  Каждые  три  мину