заняться разработкой экскурсий, чтобы к 1 июля все было готово. В успехе всякого рода нововведений молва играла огромную роль: одна несостоявшаяся или плохо организованная экскурсия могла повлечь за собой потерю значительного числа клиентов. Они решили не тратиться на большую рекламную кампанию. Любопытно, что Жан Ив, специалист по маркетингу, мало верил в рекламу как таковую. "Реклама полезна, когда нужно изменить имидж, - говорил он, - но нам сейчас не до того. Нам главное все хорошо спланировать и завоевать доверие". Зато они вложили немалые деньги в информацию для турбюро; новую программу надо было предлагать быстро, естественно и неожиданно. Этим занялась Валери, благо работу турагентств знала не понаслышке. Из прослушанных некогда курсов она хорошо помнила всю цепочку аргументов, которой подобало владеть продавцу путевок (Отличительные особенности - Преимущества - Наглядные примеры - Надежность - Престиж - Новизна - Комфорт - Деньги - Улыбка); помнила она и то, что на деле все обстояло несравненно проще. Но продавали путевки чаще всего совсем юные девушки, только закончившие учебу, лучше было разговаривать с ними на том языке, к которому они привыкли. Общаясь с ними, Валери обнаружила, что в училищах все еще преподают классификацию Барма (Покупатель-практик: целиком сосредоточен на приобретаемом товаре, придает значение количеству, качеству и новизне. Доверчивый покупатель слепо полагается на продавца, поскольку ничего не смыслит в товаре. Покупатель сообщник: ему важнее всего взаимопонимание с продавцом; главное, установить с ним хороший личный контакт. Покупатель рвач: это манипулятор, он стремится выйти непосредственно на поставщика, во всем ищет выгоду для себя. Перспективный покупатель внимательно присматривается и к продавцу, и к товару; уважителен, знает, что ему нужно, легко идет на контакт). Валери была старше этих девушек лет на пять-шесть; не так давно она начинала
в таком же турагентстве, а теперь достигла высот, о которых большинство из них и мечтать не смели. Они взирали на нее с глуповатым благоговением.
     Возвращаясь с работы, я открывал квартиру Валери своим ключом; дожидаясь ее, изучал вечерами "Курс позитивной философии" Огюста Конта. Мне нравился этот нудный и насыщенный текст; одну и ту же страницу я нередко перечитывал три-четыре раза подряд. Недели за три я дошел до конца пятидесятого урока: "Предварительные замечания о социальной статике, или общая теория устройства человеческих обществ". Нужна же мне была какая-нибудь теория, которая помогла бы мне понять мое собственное положение в обществе.

***

     - Ты слишком много работаешь, Валери, - сказал я как-то майским вечером, когда она сидела в гостиной на диване, ссутулившись от усталости. - Надо хотя бы извлекать из этого пользу. Ты должна откладывать деньги, иначе они утекут у нас сквозь пальцы.
     Она со мной согласилась. На другое утро она отпросилась на два часа, и мы вместе отправились открывать счет в банк "Креди агриколь" у Орлеанской заставы. Она написала доверенность на мое имя, а два дня спустя я приехал уже один беседовать с консультантом. Я решил откладывать ежемесячно из ее зарплаты двадцать тысяч франков: половину на страховку, половину на покупку квартиры. Жил я теперь практически все время у нее, держать мою квартиру не имело никакого смысла.
     Она сама об этом заговорила в начале июня. Мы тогда почти целый день занимались любовью, в перерывах лежали в постели обнявшись; потом она брала мой член в руку или в рот, потом я снова углублялся в нее; мы оба еще ни разу не кончили, и я легко возбуждался от любого ее прикосновения, а ее влагалище оставалось постоянно влажным. Ей было хорошо, я это видел; ее глаза излучали покой. Часов в девять она предложила пойти поужинать в итальянский ресторан возле парка Монсури. Еще не совсем стемнело, стоял теплый вечер. После ужина мне надо было забежать домой, чтобы утром явиться на работу, как подобает, в костюме и галстуке. Официант подал нам два фирменных коктейля.
     - Послушай, Мишель, - сказала она, когда он отошел, - может, тебе переехать ко мне? Какой смысл нам и дальше играть в независимость? Или давай снимем вместе новую квартиру, если тебе так больше нравится.

***

     Пожалуй, да: так мне нравилось больше; так я сильнее ощущал, что начинаю все с нуля. У меня не было опыта совместной жизни, у нее, впрочем, тоже. Человек привыкает к одиночеству и к независимости; не факт, что это хорошая привычка. Если я хотел испытать, что такое супружество, то случай представился явно подходящий. Я, разумеется, знал недостатки данной формы существования; знал, что в супружеской паре желание притупляется быстрей. С другой стороны, оно все равно рано или поздно притупляется, таков закон жизни; а тут возможно возникновение союза иного рода - многие, по крайней мере, на это рассчитывают. В тот вечер, однако, желание, которое я испытывал к Валери, притупляться не собиралось. Перед тем как расстаться, я поцеловал ее в губы; она широко открыла рот и полностью отдалась поцелую.
     На другой же день я занялся объявлениями; жилье хотелось подыскать в южной части города, поближе к ее работе. За неделю я нашел то, что нужно: большую четырехкомнатную квартиру на тридцатом этаже Опаловой башни у заставы Шуази. Никогда прежде я не жил в квартире с таким видом на Париж; правда, никогда прежде к этому и не стремился. Когда настало время переезжать, я обнаружил, что не дорожу ни единой вещью в своей квартире. И нет чтобы обрадоваться, ощутить эдакое опьянение независимостью, нет, я даже слегка испугался. Получалось, я за сорок лет не сумел привязаться ни к одному предмету. И было-то у меня всего-навсего два костюма, которые я носил поочередно. Ну еще книги, само собой; но я мог запросто купить их снова, среди них не нашлось ни одной ценной или редкой. Я встречал на своем пути множество женщин; ни от одной у меня не сохранилось ни фотографии, ни письма. Не осталось у меня и своих собственных фотографий и никаких воспоминаний о том, как я выглядел в пятнадцать, двадцать или тридцать лет. Никаких особенных документов: все данные о моей личности легко умещались в картонную папку стандартного формата. Неправильно думать, будто каждый человек уникален и неповторим; я, например, не видел в себе никаких следов этой самой уникальности. Люди в большинстве случаев напрасно придают такое значение индивидуальным судьбам и характерам. Утверждение, что человеческая личность уникальна, не что иное как возвышенный вздор. О своей жизни помнишь немногим более, чем о некогда прочитанном романе, пишет где-то Шопенгауэр. Так оно и есть: немногим более.

5

     Во второй половине июня дел у Валери опять прибавилось; работа с далекими странами осложняется разницей во времени: теоретически можно оказаться занятым двадцать четыре часа в сутки. Дни становились все жарче, лето выдалось великолепное; только пользоваться им не получалось. После трудового дня я наведывался в ресторанчик "Братья Танг", пробовал научиться азиатской кухне. Это оказалось сложнее, чем я думал; ингредиенты сочетались там в совершенно иных пропорциях, особым способом резались овощи, в общем, я столкнулся с другим мировоззрением. В итоге решил обойтись кухней итальянской как более доступной для меня. Никогда бы не подумал, что буду находить удовольствие в стряпне. Вот до чего доводит любовь.
     В пятидесятом уроке социологии Огюст Конт опровергает "нелепое метафизическое заблуждение", в силу которого семья представляется подобием общества. "Домашний союз, - пишет он, - основанный на привязанности и благодарности, предназначен для того, чтобы самим своим существованием непосредственно удовлетворять заложенной в человеке потребности в сочувствии, и не связан с идеей активного и долговременного сотрудничества для достижения какой-либо иной цели. Когда же координация деятельности становится единственным обоснованием связи, союз вырождается в простую ассоциацию и в большинстве случаев в скором времени распадается". У себя в министерстве я по-прежнему работал по минимуму; мне все же пришлось организовать две-три значительные выставки, справился я с ними без труда. Кабинетная работа нехитрая, достаточно быть пунктуальным, быстро принимать решения и их придерживаться. Я давно понял: не так важно принять наилучшее решение; главное, как правило, принять хоть какое-нибудь решение, но быстро, по крайней мере на государственной службе. Я отвергал одни проекты, оставлял другие, руководствуясь весьма расплывчатыми критериями, но за десять лет ни разу не попросил дополнительной информации; и в общем-то не испытывал угрызений совести. В глубине души я не питал особого уважения к мастерам современного искусства. Большинство известных мне художников действовали совершенно так же, как предприниматели: они отыскивали свободные ниши и старались поскорей их захватить. Подобно предпринимателям они получали образование в одних и тех же учебных заведениях и формировались по одному образцу. Но были все-таки и различия: в искусстве давали более высокие премии за новации, чем в других областях; кроме того, художники нередко объединялись в стаи и этим отличались от предпринимателей - одиноких волков, окруженных врагами: акционерами, чуть что норовящими сбежать, вышестоящими чиновниками, готовыми кинуть их в любую минуту. Рассматривая проекты, которые ложились ко мне на стол, я редко чувствовал у их авторов подлинную потребность
 в самовыражении. В конце июня состоялась выставка Бертрана Бредана, которого я с самого начала настойчиво проталкивал, к изумлению Мари Жанны, привыкшей к пассивности и безразличию с моей стороны, тем более что ей самой творчество этого типа внушало глубочайшее омерзение. Художник не относился к числу молодых, ему было сорок три года, и вид он имел весьма потрепанный - напоминал поэта-пьянчугу в фильме "Жандарм из Сен-Тропеза". Прославился он тем, что набивал женские трусики тухлым мясом и выпускал в выставочном зале мух, которых взращивал на собственных экскрементах. Впрочем, успеха он не добился: во-первых, не располагал нужными связями; во-вторых, зациклился на всякой мерзости, работал в подустаревшем уже ключе "трэш". Я ощущал в нем какую-то подлинность; не исключаю, правда, что подлинным было его ничтожество. Он выглядел несколько неуравновешенным. Его последняя задумка была еще хуже предыдущих. Или лучше - это как посмотреть. Он снял фильм о том, что происходит с трупами людей, которые завещают свое тело науке, то есть, например, студентам для проведения учебных вскрытий. На демонстрации фильма, смешавшись с публикой, несколько студентов медицинского факультета неожиданно подсовывали вам отрезанную руку или вырванный глаз, словом, шутили так, как и подобает юным медикам. Я имел неосторожность пригласить на вернисаж Валери, да еще после трудного рабочего дня. К моему удивлению, народу в зале собралось много, в том числе весьма влиятельные особы: может, у Бертрана Бредана начинается полоса удач? Валери с трудом выдержала полчаса, после чего попросила меня уйти. Тут как назло перед нами возник студент, держащий на ладони отрезанный пенис с тестикулами и волосками на них. Ее чуть не стошнило, она отвернулась и повлекла меня к выходу. Мы завернули в кафе "Бобур".
     Полчаса спустя туда ввалился Бертран Бредан в сопровождении двух-трех знакомых мне девиц и еще каких-то людей, среди которых я узнал шефа спонсорского отдела банка. Они расположились за соседним столиком, и мне ничего не оставалось, как пойти поздороваться. Бредан мне искренне обрадовался - я и в самом деле ему серьезно помог. Разговор затянулся, Валери подсела к нам. Не помню точно, кто предложил отправиться к "варварам" - в "Bar-Bar" - возможно, сам Бредан. Я согласился, совершив тем самым очередную глупость. Попытки большинства секс-клубов включить в свою программу еженедельные вечера садомазохизма провалились. В отличие от них "Bar-Bar", изначально предназначавшийся для садомазохизма и не предъявлявший, кроме особых случаев, жестких требований к одежде, со дня своего открытия пользовался популярностью. Я знал, что садомазохисты - публика весьма специфическая, утратившая всякий интерес к обычному сексу и, соответственно, обычным секс-клубам.
     У самого входа ерзала в клетке, словно не находя себе места, женщина лет пятидесяти с румяным лицом, в наручниках и с кляпом во рту. Приглядевшись, я увидел, что ноги у нее прикреплены железными цепями к прутьям клетки; всей одежды на ней был только корсет из искусственной черной кожи, поверх которого свисала большая дряблая грудь. У этой рабыни имелся хозяин, намеревавшийся, по здешним обычаям, продать ее с молотка на один вечер. Похоже, ей тут не слишком нравилось; как я понял, она вертелась туда-сюда, пытаясь спрятать свои целлюлитные ягодицы - но напрасно, клетка-то открыта с четырех сторон. Возможно, она таким способом зарабатывала на жизнь: я слышал, что люди продают себя в рабство по тысяче, а то и по две за вечер. Я вообразил, что это какая-нибудь мелкая служащая, телефонисточка из собеса, сводившая таким образом концы с концами. Свободным оказался только один столик у входа в первый зал пыток. Как только мы сели, к нам приблизилась парочка: чернокожая повелительница с голым задом тащила на поводке совершенно лысого пузатого мужчину в тройке. Поравнявшись с нами, Она остановилась и велела ему раздеться. Он повиновался и оголил довольно большие для мужчины жирные сиськи. Она достала из сумочки два металлических зажима и прицепила их к красным продолговатым сосцам. Мужик скривился от боли. Затем она дернула за поводок, он опустился на четвереньки и поковылял за ней; складки живота у него тряслись, в тусклом освещении тело казалось очень бледным. Я заказал виски, Валери - апельсиновый сок. Она упорно глядела в стол, стараясь не замечать всего, что творилось вокруг, в разговоре не участвовала. Маржори и Жеральдина, знакомые девушки из Управления изобразительных искусств, наоборот, выглядели возбужденными. "Сегодня все очень целомудренно, очень", - разочарованно проворчал Бредан. Он рассказал нам, что в иные вечера тут загоняют иголки в яички или в головку члена; а как-то раз одному типу повелительница клещами выдрала ноготь. Валери передернуло от отвращения.
     - По-моему, это ужасная мерзость, - сказала она не в силах больше сдерживаться,
     - Почему мерзость? - удивилась Жеральдина. - Если участники соглашаются добровольно, то нет проблем. Договор как договор, не хуже любого другого.
     - Не верю, что можно добровольно согласиться на унижения и страдания. А если и так, то все равно это недопустимо.
     Валери заметно нервничала, и я подумывал, не перевести ли мне разговор на палестино-израильский конфликт, а потом вдруг понял, что мне глубоко наплевать на мнение этих девиц; если они перестанут мне звонить - мне же лучше: работы меньше.
     - Вообще-то мне все они противны, - сказал я и добавил немного тише: - И вы тоже.
     Последней фразы Жеральдина не услышала или сделала вид, что не слышит.
     - Если совершеннолетний человек, - сказала она, - желает страдать и изучать мазохистскую составляющую своей сексуальности, я не понимаю, по какому праву кто-то может ему помешать. У нас все-таки демократия.
     Она тоже нервничала, и я уже чувствовал, что сейчас она перейдет к правам человека. При слове демократия Бредан взглянул на нее с презрением; он обернулся к Валери.
     - Вы правы, - сказал он мрачно, - это полнейшая мерзость. Когда я вижу человека, который соглашается, чтобы ему выдирали ногти, чтоб на него испражнялись, и потом еще жрет говно своего палача, я нахожу это мерзким. Но именно мерзость в человеке и интересует меня больше всего.
     Прошло несколько секунд, после чего Валери спросила с болью в голосе:
     - Почему?
     - Не знаю, - отвечал Бредан бесхитростно. - Я не верю, что на человеке лежит проклятие, потому что вообще не верю ни в какие проклятия и ни в какие благодати. Но мне кажется, что, всматриваясь пристальней в страдания и жестокость, господство и рабство, мы приближаемся к самой сути - к природе сексуальности. Вы не согласны?
     Он обращался ко мне. Да, я был не согласен. Жестокость свойственна человеку издавна, мы встречаем ее у примитивных народов: во времена первых племенных войн победители сохраняли жизнь некоторым пленникам, чтобы потом заставить их умирать в страшных муках. Эта тенденция сохранилась и дошла до наших дней: когда разражается война, хоть с внешним врагом, хоть гражданская, обычные моральные рамки рушатся, и - независимо от расы, национальности, культуры - неизменно появляются люди, находящие радость в изуверстве и истязаниях.
     Тому есть множество примеров, но только это не имеет ничего общего с истинным сексуальным наслаждением, столь же древним и столь же сильным. Короче, я был не согласен; но, как всегда, понимал, что спорить бесполезно.
     - Пройдемся? - предложил Бредан, допив пиво.
     Я пошел за ним в первый зал пыток, а все остальные за нами. Мы находились в подвале со сводчатым каменным потолком. Музыкальный фон слагался из очень низких органных аккордов, на которые накладывались вопли истязаемых. Музыка транслировалась через громадные усилители. Повсюду были красные прожекторы, маски и орудия пыток в специальных подставках; на оборудование, должно быть, угрохали целое состояние. В углублении, похожем на альков, висел прикованный мужчина, истощенный и лысый, ноги его были зажаты деревянными колодками на высоте полуметра от пола, а кисти наручниками прикреплены к потолку. Его повелительница, облаченная в черный латекс, сапоги и перчатки, расхаживала вокруг него с хлыстом из тонких ремешков, инкрустированных драгоценными камнями. Сначала она долго хлестала его по ягодицам размашистыми ударами с оттяжкой; мужик этот, совершенно голый, повернутый к нам лицом, орал от боли. Вокруг собрались зрители.
     - Она, я думаю, на втором уровне, - шепнул мне на ухо Бредан. - Первый - это когда останавливаются при появлении крови.
     Член и мошонка у парня болтались в пустоте, длинные и будто свернутые набок. Повелительница обошла его кругом, порылась в сумочке у себя на поясе, извлекла оттуда несколько крючков и всадила их в мошонку; проступили капельки крови. Половые органы она хлестала аккуратней. Тут все было на пределе: зацепившись за крючок, ремешок разорвал бы кожу. Валери отвернулась, прижалась ко мне.
     - Пошли, - умоляюще проговорила она, - пошли, я тебе после объясню.
     Мы вернулись в бар; все остальные были настолько поглощены зрелищем, что не обратили на нас внимания.
     - Эту бабу, которая его хлестала, я знаю, - сказала Валери вполголоса. - Я видела ее всего однажды, но не сомневаюсь, что это она... Это Одри, жена Жана Ива.
     Затем мы сразу ушли. В такси Валери неподвижно смотрела в одну точку. В лифте она продолжала молчать. И только закрыв за собой дверь квартиры, обернулась ко мне:
     - Мишель... ты находишь, что я несовременна?
     - Да нет же! Я и сам этого не переношу.
     Палачей я еще хоть как-то могу понять, они мне отвратительны, но я знаю, что существуют люди, которым нравится истязать других; с чем я не в состоянии смириться, так это с поведением жертв. Как человек может дойти до того, чтобы предпочитать страдания радости? Не знаю, таких надо перевоспитывать что ли, любить их, учить наслаждаться.
     Я пожал плечами, показывая тем самым, что это выше моего понимания - как в последнее время и все остальное в моей жизни. Человек совершает какие-то поступки, он согласен вынести то-то и то-то... Можно ли тут сделать какой-то общий вывод, уловить некий смысл? Я молча стал раздеваться. Валери села на кровать рядом со мной. Я чувствовал, что она напряжена и никак не придет в себя.
     - Самое страшное, - продолжила она, - что при этом нет никакого физического контакта. Все в перчатках, все пользуются инструментами. Кожа не соприкасается с кожей, ни поцелуя, ни ласки. На мой взгляд, это противоречит самой природе секса.

***

     Она была права, но приверженцы садомазохизма видят, должно быть, в своих действиях апофеоз секса, его высшее проявление. Каждый замурован в собственной