на этот раз еще спасает швабру, сделав шаг назад и потянув ее к себе. Но практикант теперь не уступает, с открытым ртом и горящими глазами прыгает он вперед, служитель хочет убежать, но его старые ноги заплетаются, вместо того чтобы бежать, практикант вырывает швабру и, хотя и не завладевает ею, добивается того, что швабра падает, после чего она уже потеряна для служителя. По-видимому, однако, и для практиканта тоже, ибо при падении швабры все трое сперва цепенеют от страха, что сейчас все откроется Блюмфельду. В самом деле, Блюмфельд поднимает глаза к своему окошку, словно только сейчас обратил внимание на происходящее, он строго и испытующе смотрит на каждого, и швабра на полу тоже не ускользает от его взгляда. То ли молчание длится слишком долго, то ли виноватый практикант не может подавить в себе жажду подметать пол, как бы то ни было, он наклоняется, правда, очень осторожно, словно тянется к какому-то животному, а не к швабре, берет швабру, проводит ею по полу, но тут же испуганно отбрасывает ее, когда, вскочив, выходит из-за перегородки Блюмфельд. 
   - За работу, довольно вам баклуши бить! - кричит Блюмфельд и, вытянув руки, указывает обоим практикантам дорогу к их конторкам. Они сразу повинуются, но не пристыженно, не с опущенными головами, нет, они угловато вертятся около Блюмфельда и твердо смотрят ему в глаза, словно хотят этим удержать его от рукоприкладства. Однако по опыту они могли бы знать, что Блюмфельд не драчун. Но они слишком трусливы и всегда, без всякой деликатности, стараются отстоять свои действительные или кажущиеся права. 
Перевод С. Апта 









    Франц Кафка 
ОХОТНИК ГРАКХ
   Двое мальчуганов играли в кости, сидя на парапете набережной. Мужчина читал газету, пристроившись на ступенях памятника, под сенью героя, размахивающего саблей. Девушка у колодца наливала воду в ведерко. Торговец овощами лежал около своего товара, уставясь в морскую даль. В пустые проемы окон и дверей видно было, как в дальнем конце кабачка двое мужчин попивают вино. Хозяин дремал, сидя за столиком у входа. Бесшумно, словно скользя над водой, в гавань вошел бот. На берег спустился человек в синем кителе и продел канаты в кольца причала; вслед за боцманом двое матросов в темных куртках с серебряными пуговицами спустили на берег носилки, на которых под шелковой цветастой шалью с бахромой, по-видимому, лежал человек. 
   Никто на всей набережной не обратил внимания на вновь прибывших, и даже когда они поставили носилки на землю, дожидаясь, пока боцман кончит возиться с канатами, никто не подошел поближе, ни о чем не спросил, не пригляделся к ним. Боцман помешкал еще минуту, потому что на палубе показалась простоволосая женщина с младенцем на руках. Наконец он приблизился, указал матросам на желтоватый двухэтажный дом слева, прямо у берега, те подняли свой груз на плечи и внесли его в приземистые, но обрамленные стройными колонками ворота. Маленький мальчик отворил окошко, увидел, что приезжие входят в дом, и поспешил захлопнуть окошко. Вслед за тем закрылись и плотно пригнанные створки ворот из мореного дуба. Стая голубей, кружившая над колокольней, опустилась наземь перед желтоватым домом, как будто там была заготовлена для них пища. 
   Все голуби сгрудились у ворот, а один взлетел до второго этажа и постучал клювом в окно. Это были как на подбор холеные, резвые птицы со светлым оперением. Женщина на палубе швырнула им с бота горсть зерна, они все поклевали и полетели к ней на палубу. 
   Из узкой улочки, круто спускающейся к гавани, появился господин в цилиндре с креповой лентой. Он пристально огляделся по сторонам и явно остался недоволен - при виде кучи мусора в углу у него даже перекосилось лицо. На ступенях памятника валялась кожура от фруктов, ее он мимоходом сбросил концом трости. Держа цилиндр в правой, затянутой в черную лайковую перчатку руке, господин постучался у дверей. Ему тотчас же открыли, с полсотни ребят, приветствуя его, выстроились шпалерами в длинном коридоре. 
   По лестнице спустился боцман, поздоровался с гостем и повел его наверх; во втором этаже они обогнули обстроенный изящными воздушными портиками внутренний двор и, сопутствуемые на почтительном расстоянии толпой ребят, вступили в прохладную залу в задней части дома; напротив домов уже не было, здесь высились только иссера-черные голые скалистые уступы. 
   Матросы как раз установили в головах носилок высокие подсвечники и зажгли свечи, но светлее от этого не стало, только встрепенулись и забегали по стенам мирно покоившиеся тени. С носилок отбросили покров. Под ним лежал мужчина с косматыми волосами, с всклокоченной бородой и обветренным лицом, по виду похожий на охотника. Он лежал неподвижный, как будто бездыханный, с закрытыми глазами, и тем не менее лишь по окружающей обстановке можно было предположить, что он мертвец. 
   Господин подошел к носилкам, приложил руку ко лбу лежащего, а затем опустился на колени и стал молиться. Тогда боцман кивком приказал матросам уйти; они удалились, разогнали ребят, столпившихся снаружи, и затворили за собой дверь. Но господин, видимо, желал полного уединения, он взглянул на боцмана, тот понял и через боковую дверь вышел в соседнюю комнату. Лежащий на носилках тотчас же открыл глаза, со страдальческой улыбкой повернулся к господину и спросил: 
   - Кто ты? 
   Нимало не удивившись, господин поднялся с колен и ответил: 
   - Я бургомистр города Рива. 
   Лежащий кивнул, с трудом подняв руку, указал на кресло и, после того как бургомистр уселся, заговорил снова: 
   - Я и так это знал, господин бургомистр, но в первую минуту, у меня всякий раз голова идет кругом, и лучше для верности спросить, хоть я все знаю доподлинно. А вы тоже, должно быть, знаете, что я охотник Гракх. 
   - Разумеется, - ответил бургомистр. - Я нынче ночью был оповещен о вашем прибытии. Мы уже спали крепким сном. Как вдруг около полуночи жена окликнула меня: "Сальваторе (так меня зовут), взгляни, за окном голубь!" И верно, это был голубь, только величиной с петуха. Он подлетел к самому моему уху и объявил: "Завтра прибудет умерший охотник Гракх, прими его как отец города". 
   Охотник кивнул и кончиком языка провел по губам: 
   - Да, голуби всегда летят передо мной. Как вы полагаете, господин бургомистр, следует мне остаться в Риве? 
   - Пока что я не могу этого решить, - ответил бургомистр. - Вы мертвец? 
   - Да, как видите, - сказал охотник. - Много, должно быть, очень много лет тому назад, я преследовал серну и сорвался с кручи, это было в Шварцвальде, в Германии. С тех пор я и мертв. 
   - Однако вы и живы, - возразил бургомистр. 
   - Отчасти, - согласился охотник, - отчасти я жив. Мой челн смерти взял неверный курс - то ли кормчий отвлекся созерцанием моей прекрасной отчизны, то ли в минуту рассеянности не туда повернул руль, уже не знаю что, знаю одно - я остался на земле и челн мой стой поры плавает в земных водах. Жить мне хотелось только среди родных гор, а я после смерти странствую по всему свету. 
   - А в потусторонний мир вам доступа нет? - насупившись, спросил бургомистр. 
   - Я обречен вечно блуждать по гигантской лестнице, которая ведет на тот свет, - ответил охотник. - То меня занесет наверх, то вниз, то направо, то налево. Я не знаю ни минуты передышки - не охотник, а какой-то мотылек. Не смейтесь. 
   - Я не смеюсь, - запротестовал бургомистр. 
   - И хорошо делаете, - одобрил охотник. - Подумайте, ни минуты передышки. Вот, кажется, я взял разбег и передо мной уже забрезжили высокие врата, но миг - и я очнулся на моем челноке, застрявшем в каких-то унылых земных водах. В стенах каюты меня злобной издевкой донимает моя незадачливая кончина. В дверь стучит Джулия, жена боцмана, и подносит к моему одру утренний напиток той страны, вдоль берегов которой мы как раз проходим. Глядеть на меня радость небольшая - я лежу на дощатой койке в грязном саване, волосы и борода, вперемежку черные и седые, свалялись космами раз и навсегда, ноги прикрыты шелковой цветастой шалью с бахромой. В головах стоит и светит церковная свеча. На стене напротив висит картинка, на ней какой-то дикарь, бушмен, что ли, целится в меня копьем, а сам прячется за пышно размалеванный щит. На кораблях часто видишь глупые картинки, но глупее этой не придумаешь. Вообще же моя деревянная клетка совсем пуста. Сквозь отверстие в боковой стене проникает теплый воздух южной ночи, и слышно, как вода плещется о старый бот. Так я и лежу с той поры, как еще живым охотником Гракхом у себя дома, в Шварцвальде, преследовал серну и сорвался с кручи. Все как по-писаному - преследовал, сорвался, истек кровью в ущелье, умер, и этот вот челн должен был перенести меня на тот свет. Помню, с каким блаженством растянулся я впервые на своей койке. Родные горы ни разу не слыхали от меня такой песни, какой я огласил эти еще не знакомые мне стены. Я легко жил и легко умер; прежде чем вступить на борт, я с восторгом отбросил, как ненужную ветошь, свою охотничью снасть - флягу, ружье, ягдташ, - которую прежде носил с гордостью, и в саван облекся, как девушка в подвенечный наряд. Потом лег и стал ждать. Тут-то и приключилась беда. 
   - Жестокая доля, - махнув рукой, промолвил бургомистр. - И вашей вины в этом нет? 
   - Ни малейшей, - ответил охотник. - Я был охотником, какая же в этом вина? Меня поставили охотником в Шварцвальде, где в ту пору еще водились волки. Я выслеживал, стрелял, попадал, сдирал шкуру - какая в этом вина? Господь был мне в помощь в моих трудах. "Великим шварцвальдским охотником" прозвали меня. Какая в этом вина? 
   - Мне не дано право судить об этом, но, сдается мне, вины в этом нет, - признал бургомистр. - Тогда на ком же лежит вина? 
   - На боцмане, - ответил охотник. - Никто не станет читать то, что я тут пишу, никто не придет меня спасти, а если бы и была поставлена задача спасти меня, все равно двери всех домов оставались бы на запоре, на запоре все окна, все люди лежали бы в постелях, натянув одеяла на головы, вся земля представляла бы собой мирный ночлег. И это было бы правильно, ибо никто обо мне не знает, а знал бы кто обо мне, так не знал бы места, где я нахожусь, а знал бы место, где я нахожусь, так не знал бы, как удержать меня там, не знал бы, как мне помочь. Намерение мне помочь есть болезнь, которую лечат содержанием в постели. Все это я знаю и потому не кричу, хотя бывают минуты, как, например, сейчас, когда я теряю власть над собой и крепко помышляю о том, чтобы позвать на помощь. Но такие помыслы мигом улетучиваются, стоит мне оглядеться по сторонам и вспомнить, где я нахожусь, где обитаю - смею утверждать - уже не одно столетие. 
   - Чудеса, прямо скажу, чудеса, - вставил бургомистр. - А теперь вы задумали остаться у нас в Риве? 
   Ничего я не задумал, - усмехнувшись, сказал охотник и, чтобы смягчить насмешку, положил руку на колено бургомистра. - Сейчас я тут, больше я ничего не знаю и ничего не могу поделать. Челн мой носится без руля по воле ветра, который дует в низших областях смерти. 
Перевод Н.Касаткиной 











    Франц Кафка 
ВЕРХОМ НА ВЕДРЕ
   Уголь кончился; ведро пусто, совок бесполезен; печь дышит холодом, комната промерзла насквозь, перед окном деревья окованы инеем; небо - как серебряный щит против тех, кто молит о помощи. Надо добыть угля; не замерзать же мне окончательно! Позади - не знающая жалости печь, впереди - такое же безжалостное небо; надо ловко прошмыгнуть между ними, чтобы просить помощи у торговца углем. Но обычные мои просьбы ему приелись; надо поубедительнее доказать ему, что в ведерке моем даже угольной пыли не осталось и, значит, он для меня все равно что солнце на небе. Мне надо явиться как нищему, который при последнем издыхании приполз умирать с голоду на барский порог, а сердобольная кухарка расщедрилась и выплеснула ему спивки кофе; пускай и торговец, злобясь, но покорствуя заповеди "не убий", швырнет мне в ведерко совок угля. 
   Самое появление мое должно исключить отказ; поэтому я поскачу на ведре. Верхом на ведре, держась вместо узды за ушко и спотыкаясь на поворотах, я сполз с лестницы; зато внизу мое ведерко выпрямилось очень даже гордо, совсем как выпрямляется лежащий верблюд, встрепенувшись от палки погонщика. Ровной рысцой мы проезжаем промерзший переулок; время от времени я взлетаю до второго этажа и, уж во всяком случае, не спускаюсь до входных дверей. А перед подвалом, где угольщик строчит пером у себя за конторкой, я парю особенно высоко; от жары дверь подвала отворена. 
   - Эй, угольщик! - застуженным голосом кричу я, и собственное дыхание окутывает меня клубами пара, - будь добр, угольщик, дай мне немного угля. Ведро у меня совсем пустое, видишь, на нем можно даже скакать верхом. Окажи такую милость, я расплачусь, как только смогу. 
   Торговец приставляет ладонь к уху. 
   - Я не ослышался? - спрашивает он через плечо у своей жены, которая сидит и вяжет рядом, на лежанке. - Я не ослышался? Как будто покупатель? 
   - Я не слышу ровно ничего, - отвечает жена, в такт вдохам и выдохам шевеля спицами и ощущая спиной благодатное тепло. 
   - Ну да, это я, ваш покупатель, - кричу я, - старинный и неизменный, только сейчас безденежный. 
   - Нет, жена, кто-то там есть, кто-то есть, - говорит торговец, - уж не так-то я туг на ухо. И, верно, очень старинный покупатель, прямо за живое берет. 
   - Да что с тобой, муженек? - спрашивает жена и на миг приостанавливается, прижав вязанье к груди. - В переулке ни души, все наши покупатели обеспечены углем. Смело можно прикрыть торговлю на день-другой и отдохнуть. 
   - Как же так! Ведь я тут, верхом на ведре! - кричу я, и слезы, выжатые не горем, а морозом, застилают мне глаза. - Поглядите наверх, вы сразу меня увидите; прошу вас, дайте один совок, а дадите два - и вовсе меня осчастливите. Остальные покупатели обеспечены. Вот бы и у меня в ведерке завелся уголек! 
   - Сейчас выйду! - говорит торговец и, семеня короткими ножками, направляется к лестнице, но жена догоняет его и хватает за руку. 
   - Не смей ходить. А не послушаешься - я сама пойду вместо тебя. Ты, видно, забыл, что кашлял всю ночь напролет. Конечно, тебе только где померещится дело, ты уже забыл и жену, и детей, и собственные легкие. Нет, пойду я сама. 
   - Только не забудь, перечисли все сорта, какие у нас есть на складе; цены я тебе крикну вдогонку. 
   - Не забуду, - соглашается жена, выходит из подвала на улицу и, конечно, сразу же видит меня. 
   - Мое вам почтение, хозяйка! Прошу вас, совочек угля; прямо сюда, в ведерко, я сам отвезу его домой - совочек самого последнего сорта. Конечно, я заплачу сполна, только попозже, попозже. 
   Словечко "попозже" звучит точно благовест, гармонично вторя вечернему звону, который как раз зазвучал с соседней колокольни. 
   - Так чего ему нужно? - кричит снизу торговец. 
   - Ничего, ровно ничего, - отвечает с улицы жена. - Ничего мне не видно, ничего не слышно; слышно одно: бьет шесть часов и пора запирать лавку. Мороз лютый, завтра у нас опять будет много дела. 
   Ей ничего не видно и не слышно; тем не менее она развязывает фартук и замахивается им на меня. К несчастью, небезуспешно. У моего ведерка есть все качества доброго скакуна, но нет ни малейшей устойчивости, уж очень оно легковесно; от взмаха фартуком у него подкашиваются ноги. 
   - Ах ты злюка! - кричу я на лету, меж тем как она, поворачиваясь к лавке, с презрительным злорадством машет рукой. - Да, злюка! Я просил совочек третьесортного угля, а ты мне отказала. 
   С этими словами я взмываю ввысь и безвозвратно теряюсь среди вечных льдов. 
Перевод Н.Касаткиной 










Франц Кафка 
НОВЫЙ АДВОКАТ
   В наших рядах объявился новый адвокат - д-р Буцефал. Мало что в его наружности напоминает время, когда он был боевым конем Александра Македонского. Однако люди сведущие кое-что и замечают. А недавно в парадном подъезде суда я даже видел, как простоватый служитель наметанным глазом скромного, но усердного завсегдатая скачек с восхищением следил за адвокатом, когда тот, подрагивая ляжками, звенящим шагом поднимался по мраморной лестнице ступенька за ступенькой. 
   В общем коллегия адвокатов одобряет включение Буцефала в наше сословие. С редким пониманием люди говорят себе, что Буцефалу трудно при нынешних порядках и он уже хотя бы поэтому, не говоря о его всемирно-историческом значении, заслуживает участия. В наше время, согласитесь, нет великого Александра. Убивать, правда, и у нас умеют; искусство пронзить копьем друга через банкетный стол тоже достаточно привилось; и многим тесно в Македонии, они проклинают Филиппа-отца, но никому, никому не дано повести нас в Индию. Уже и тогда ворота в Индию были недостижимы, но по крайней мере дорогу указывал царский меч. Ныне ворота перенесены в другое место - дальше и выше, - но никто не укажет вам дороги; меч вы увидите в руках у многих, но они только размахивают им, и взгляд, готовый устремиться следом, теряется и никнет. 
   Поэтому всего разумнее поступить, как Буцефал, - погрузиться в книги законов. Сам себе господин, свободный от шенкелей властительного всадника, он при тихом свете лампы, далеко от гула Александровых боев, читает и перелистывает страницы наших древних фолиантов. 
Перевод Р.Гальпериной 










Франц Кафка 
СЕЛЬСКИЙ ВРАЧ 
   Я был в крайнем затруднении; надо было срочно выезжать; в деревне за десять миль ждал меня тяжелобольной; на всем пространстве между ним и мною мела непроглядная вьюга; у меня имелась повозка, легкая, на высоких колесах, как раз то, что нужно для наших сельских дорог; запахнувшись в шубу, с саквояжиком в руке, я стоял среди двора, готовый ехать; но лошади, лошади у меня не было! Моя собственная лошадка, не выдержав тягот и лишений этой суровой зимы, околела прошлой ночью; служанка бросилась в деревню поискать, не даст ли мне кто коня; безнадежная попытка, как я и предвидел, - и все гуще заносимый снегом и все больше цепенея в неподвижности, я бесцельно стоял и ждал. Но вот и служанка, одна; она еще в воротах помахала мне фонарем; ну еще бы, сейчас да в такую дорогу разве кто одолжит мне лошадь! Я еще раз прошелся по двору, но так ничего и не придумал; озабоченный, я по рассеянности толкнул ногой шаткую дверцу, ведущую в заброшенный свиной хлев. Она открылась и захлопала на петлях. Из хлева понесло теплом и словно бы лошадиным духом. Тусклый фонарь качался на веревке, подвешенной к потолку. В низеньком чуланчике, согнувшись в три погибели, сидел какой-то дюжий малый, он повернулся и уставил на меня свои голубые глаза. 
   - Прикажете запрягать? - спросил он, выползая на четвереньках. 
   Я не знал, что ответить, и только нагнулся поглядеть, нет ли там еще чего. Служанка стояла рядом. 
   - Богачу и невдомек, что у него припасено в хозяйстве, - сказала она, и оба мы засмеялись. 
   - Э-гей, Братец, э-гей, Сестричка! - крикнул конюх, и два могучих коня, прижав ноги к брюху и клоня точеные головы, как это делают верблюды, играя крутыми боками, едва-едва друг за дружкой протиснулись в дверной проем. И сразу же выпрямились на. высоких ногах; 
   от их лоснящейся шерсти валил густой пар. 
   - Помоги ему, - сказал я, и услужливая девушка поспешила подать конюху сбрую. 
   Но едва она подошла, как он обхватил ее и прижался лицом к ее лицу. Девушка вскрикнула и бросилась ко мне; на щеке ее красными рубцами отпечатались два ряда зубов. 
   - Ах, скотина! - крикнул я в ярости. - Кнута захотел? 
   И тут же спохватился, что этот человек мне совсем незнаком, что я не знаю, откуда он взялся, и что он сам вызвался мне помочь, когда все другие отказались. Словно угадав мои мысли, конюх пропустил угрозу мимо ушей и, все еще занятый лошадьми, на мгновение обернулся ко мне. 
   - Садитесь, - сказал он; и в самом деле, все готово. На такой отличной упряжке, как я замечаю, мне еще не приходилось выезжать, и я охотно сажусь. 
   - Править буду я сам, ты не знаешь дороги, - заявляю я. 
   - А как же, я и не поеду с вами, - говорит он, - останусь с Розой. 
   - Нет! - вскричала Роза и в страшном предчувствии своей неотвратимой участи кинулась в дом; я слышу, как бренчит цепочка, котор