яные массивы должны были бы служить не только для того, чтобы скрыть жилье, но главным образом чтобы засыпать самого врага. Но я не сделал ни малейшей попытки в этом направлении, ничего, ничего не предпринял, я жил легкомысленно, как ребенок, годы зрелости провел в детских забавах, даже мыслями об опасности я играл и подумать о настоящих опасностях не удосужился. А ведь предостережений было достаточно. 
   Однако ничего равного по силе теперешнему не происходило. Впрочем, когда я еще только начал строить свою нору, случаи в этом роде имели место. Основная разница заключалась в том, что я только начал строить... Я работал тогда, как мальчишка - ученик, еще над первым ходом, лабиринт был намечен лишь в общих чертах, одну маленькую площадку я уже выкопал, но и пропорции и выведение стен мне еще совершенно не удавались; словом, все еще существовало в зачатке, это можно было счесть только за пробу сил, я знал, что, если не хватит терпения, потом легко можно будет все тут же бросить без особых сожалений. И вот однажды во время передышки - я допустил в своей жизни слишком много передышек, - когда я лежал между кучами земли, я вдруг услышал далекий шум. По молодости лет я скорее заинтересовался, чем встревожился. Я прекратил работу и занялся только слушаньем, я беспрерывно прислушивался, а не побежал наверх под мох, чтобы там улечься и не быть обязанным слушать. Тут я хоть слушал. Я хорошо понимал, что кто-то роет землю, подобно мне, правда, звук был несколько слабее, хотя какое нас отделяло расстояние - трудно было сказать. Я был насторожен, но спокоен и хладнокровен. Может быть, я в чужой норе, подумал я, и хозяин прорывает путь ко мне. Если бы мое предположение оправдалось, я, не имея склонности ни к завоеваниям, ни к агрессии, вероятно, ретировался бы и стал строить в другом месте. Правда, я был еще молод, у меня еще не было жилья, и я мог оставаться спокойным и хладнокровным. 
   Дальнейший ход событий также не принес особых волнений, только уточнить место было нелегко. Если тот, кто там рыл, действительно старался добраться до меня, ибо услышал, как я рою, то, когда он явно изменил направление, нельзя было решить, лишил ли я его, прервав работу, всякого ориентира или это произошло потому, что сам он изменил свои намерения. А может быть, просто-напросто я ошибся, и он против меня ничего не злоумышлял; во всяком случае, шум некоторое время еще усиливался, словно он приближался, и я, тогда еще молодой, пожалуй, ничего бы не имел против, если бы землекоп вдруг вышел из земли и встал передо мной; но ничего подобного не произошло, с определенного момента шум стал ослабевать, он становился все тише, словно землекоп отклонялся от первоначального направления, и вдруг совсем смолк, как будто он повернул в противоположную сторону и уходил от меня все дальше и дальше. Долго еще вслушивался я в наступившую тишину, прежде чем вернуться к работе. Это предостережение было достаточно ясным, но я скоро забыл о нем, и оно едва ли повлияло на мои строительные планы. 
   Между тогдашними днями и теперешними лежит период моей возмужалости; но разве не кажется, что между ними ничего не лежит? Я все еще делаю большие передышки в работе и прислушиваюсь у стены, а землекоп недавно изменил свои первоначальные намерения, он поворачивает обратно, он возвращается из своего путешествия, он полагает, что дал мне достаточно времени, чтобы приготовиться к его приему. А у меня все устроено гораздо хуже, чем тогда, мое обширное жилье совершенно беззащитно, и я уже не мальчишка-ученик, а старый опытный архитектор, оставшиеся силы могут отказать, если наступит решительная минута, но как бы стар я ни был, мне кажется, я охотно стал бы еще старше, чем сейчас, таким старым, что не смог бы уже подняться со своего ложа под мхом. Ведь на самом деле я здесь не в силах выдержать, я встаю и мчусь опять вниз, в свое жилье, словно не отдохнул здесь, а растревожил себя новыми заботами. Как же обстояло дело в последние минуты? Ослабело ли шипенье? Нет, оно усилилось. Достаточно прислушаться в любом месте, и я отчетливо осознаю свои иллюзии, ибо шипенье осталось в точности таким же, ничто не изменилось. Там, у противника, не произошло никаких перемен, там спокойны, там стоят выше времени, а здесь слушающего терзает каждая минута. И я опять совершаю долгий путь к укрепленной площадке. Все вокруг кажется мне взволнованным, все как будто смотрит на меня и тут же отводит взгляд, чтобы меня не тревожить, и опять старается по моему виду угадать принятые мною спасительные решения. А я качаю головой, ибо их еще нет у меня. Не иду я и на укрепленную площадку, чтобы там приняться за выполнение какого-либо плана. Проходя мимо того места, где я хотел копать разведочный ров, я еще раз исследую его, оно выбрано очень удачно, ров шел бы в ту сторону, в которой находится большинство мелких воздухопроводов, они очень облегчили бы мне работу; может быть, и копать-то особенно долго не пришлось бы, чтобы добраться до источника шипенья, может быть, достаточно было бы послушать у этих воздухопроводов. Но никакие соображения не имеют достаточной силы, чтобы подбодрить меня и заставить приняться за ров. Ров этот должен дать мне достоверные сведения. Но я уже дошел до того, что не хочу этих достоверных сведений. На укрепленной площадке я выбираю хороший кусок освежеванного мяса и с ним заползаю в кучу земли, там по крайней мере будет тихо, насколько здесь еще возможна тишина. Я лижу мясо и лакомлюсь им, думаю то о неведомом животном, которое там вдали прокладывает себе дорогу, то о моих запасах, которыми, пока еще возможно, я могу наслаждаться, не жалея их. Вероятно, это и есть мой единственный выполнимый план. Все же я стараюсь разгадать план неведомого животного. Что оно, странствует или работает над созданием собственного жилья? Если оно странствует, то нельзя ли было бы с ним договориться? Если оно действительно докопается до меня, я отдам ему кое-что из моих запасов, и оно отправится дальше. Ну, допустим, оно отправится дальше. Сидя в моей земляной куче, я, конечно, могу мечтать о чем угодно, о взаимопонимании тоже, хотя слишком хорошо знаю, что взаимопонимания не существует и что едва мы друг друга увидим, даже только почуем близость друг друга, мы потеряем голову и в тот же миг, охваченные иного рода голодом, даже если мы сыты до отвала, сейчас же пустим в ход и когти я зубы. И здесь, как всегда, сделаем это с полным правом, ибо кто же, странствуя и увидев такое жилье, не изменил бы своего пути и планов на будущее? Но, может быть, эта тварь роет в собственной норе, и тогда мне о взаимопонимании и думать нечего. Если даже это такое необыкновенное животное, что оно готово терпеть соседнее жилье рядом со своим, то мое жилье не допустит соседа, во всяком случае такого, которого оно слышит. Правда, кажется, что животное очень далеко, если оно отойдет еще хоть немного дальше, то исчезнет, вероятно, и шипенье, и тогда, быть может, все уладилось бы, как в доброе старое время, тогда все оказалось бы лишь мучительным, но полезным опытом, он побудил бы меня к целому ряду усовершенствований; когда я спокоен и опасность не угрожает мне непосредственно, я еще способен выполнять всевозможные серьезные работы, и, быть может, эта тварь при гигантских возможностях, которыми она при своей силе, видимо, располагает, откажется от продолжения своего жилья в сторону моего и вознаградит себя за это чем-нибудь другим. Всего этого, конечно, не достигнешь с помощью переговоров, а только с помощью собственного разума животного или путем принуждения, исходящего от меня. В обоих случаях важно, знает ли и что именно знает обо мне эта тварь. Чем больше я думаю, тем неправдоподобнее кажется мне, чтобы оно вообще услышало меня; возможно, хотя и трудно себе представить, что оно каким-либо иным путем получило сведения обо мне, но все-таки оно едва ли меня слышало. Пока я ничего о нем не знал, оно не могло и слышать меня, ибо я тогда вел себя очень тихо, ведь нет ничего тише, чем свидание со своим жилищем; когда я пытался рыть в разных местах, оно могло меня услышать; правда, роя землю, я произвожу очень мало шума, а если бы оно меня услышало и я что-нибудь заметил бы, оно должно было хотя бы делать частые перерывы в работе и прислушиваться... Но все оставалось неизменным... 
Пер: В.Станевич 










Анна Глазова
"Аэропланы в Брешии" Франца Кафки и Гая Давенпорта:
столетие технического прогресса




Аэропланы в Брешии -- так назывался первый опубликованный текст Франца Кафки, так же, как и первый рассказ, с которого началась примерно шестьюдесятью годами позже писательская деятельность Гая Давенпорта. Рассказ Давенпорта опирается частью на фельетон Кафки, частью на биографию Макса Брода, а его персонажи -- сам Кафка, Отто и Макс Брод, Виттгенштейн, Д'Аннунцио, Пуччини. Это свойственно всем текстам Давенпорта: он пишет о местах и временах, в которых он никогда не был, и изучать и восхищаться которыми он может только издалека, как совершенно посторонний: 


Если у меня и есть какая-то особенная чувствительность по сравнению с моим окружением, то это лишь дело пристрастия, полностью искусственного и существующего в воображении, к далёким отзвукам и непривычным гармониям, к которым я как посторонний могу испытывать симпатию и которыми не мог бы наслаждаться изблизи: песнями Фулани, [...] разговорами Эрнста Маха с Уильямом Джеймсом, Басё на дороге к красным лесам Севера, Сэром Вальтером Скоттом, ужинающим с мистером Хинце [...](1) 



Его фиктивная реальность исходит не только из действительных событий, но и из континуума возможных вариантов развития хода событий в определённый исторический момент -- так, как эти варианты видятся из настоящего. Пример из Аэропланов пояснит, что имеется в виду: Виттгенштейна не было на описываемом зрелище в северной Италии, но он мог бы там быть -- эта фантазия вкладывается и во временной отрезок, и в круг интересов Виттгенштейна. Целью Давенпорта было предоставить Кафке (оказавшему такое большое влияние на литературу ХХ века) и Виттгенштейну (то же самое -- в философии) возможность почти встретиться: 


Отто передал страничку Францу. 
-- Имя того человека, о котором ты спрашивал, -- сказал он. Он записал его для giornalista. 
Кафка взглянул на имя. Лёгким карандашом, таким, которым педанты обычно помечают дроби и сокращённые названия учёных журналов, том, номер и страницу, вероятно -- тоненьким серебрянным карандашиком с заострённым грифелем -- там значилось: Людвиг Виттгенштейн. 
-- Кто? -- спросил Макс. (2) 


Давенпорт конструирует дифференциальное, сжатое измерение, в котором площадь непересечения Кафки с Виттгенштейном сокращается до ширины лётного поля. Свою технику он описывает следующим образом: "Я председательствовал в рассказе, как игривый кальвинистский Бог, которому известно, что случится в грядущие годы. [...] О всех моих involucra (3) можно сказать, что я надеюсь, в них содержится смысл, но я в этом не убеждён. Я доверяю образу; моё дело -- пришпилить его к бумаге." (4) Оставляя в стороне упоминание божественной сущности -- что он понимает под тем, что должно случиться в "грядущие годы"? Что составляет эссенцию времени от начала века Кафки до нашей смены тысячелетия для профессора сравнительной литературы, переводчика с древнегреческого и автора многочисленных эссе на тему литературы и изобразительного искусства? 
Первый абзац Аэропланов полон летящих объектов; другой рассказ из того же сборника, Татлин!, начинается похожим образом с описания летательных машин, китайских драконов, икаровых крыльев и прочего. Между этими рассказами есть ещё одно сходство: Татлин построил странный Летатлин; Кафка посещает первое в истории лётное шоу, рассматривает архаичные самолёты и восхищается пионерами воздухоплавания. Самолёты же -- тот сорт машин, который, наверное, лучше всего символизирует преодоление природы человеком: вечная человеческая мечта о подъёме в воздух, дедалов крылатый миф совершился, чертёж Да Винчи улучшили и построили. Начинается время, в котором мифы, эти остолбеневшие человеческие сны, прячутся, испуганные машинами. В воздухе носится настроение "последнего дня человечества" (Крауз), "Затмения Бога" (Верфель), "сумерок богов" (Ницше), мир секуляризуется, душа обретает психоаналитическую, а не божественную сущность; обиженные боги покидают мир (по мнению Ницше -- на тот свет), который остаётся полон тоски по ним, утерянным. Какова позиция Кафки к духу его времени? Хайнц Политцер пишет: 


[...] писатель Франц Кафка был несравненно больше, чем слабонервный искатель бога и смысла жизни, чью неповторимость можно было бы исторически объяснить исключительно духовным ландшафтом его времени и страны. В гораздо большей степени он был создателем словесных образов и эпических структур, в которых его ничто не увлекало больше, чем их сдвинутость на задний план. Крайний случай в прямом смысле этого слова, он был одновременно визионером и аналитиком, мистиком и психологом, ни тем, ни другим до конца -- и всё же в состоянии совместить противоположности в своём письме. (5) 


Из этого угла зрения Кафка, "создатель", кажется, решил проблему безбожного мира самым близколежащим способом: взяв на себя роль бога, действовать универсально. И в произведениях Кафки можно найти подобный "крайний случай" с такими же универсальными способностями, а именно -- старого коменданта из В исправительной колонии: 


"Собственноручные рисунки коменданта?" -- спросил путешественник, -- "Он что же -- объединял в себе всё: солдата, судью, химика, рисовальщика?" 
"Именно так", -- сказал офицер, кивнув, с неподвижным, задумчивым взглядом. (6) 


Это -- убойная машина, которая так или иначе умеет летать (пике), и заботится о жизни (творение) и смерти. Если растянуть метафору старого коменданта и машины на весь богом оставленный мир, получится приблизительно следующее: Бог покидает мир, и нам, в нашем технологическом веке, остаётся машина для исполнения его заветов. Часть кафкиной машины, предназначенная для образцов надписи называется "народным обозначением" "рисовальщик". В приведенной выше цитате путешественник спрашивает офицера, был ли старый комендант всем, в том числе -- рисовальщиком (для сравнения -- моисеевы скрижали бог начертал собственноручно). И теперь машина, аппарат с надписями, вступает на божественное место. В этом контексте не лишней представляется цитата из Давенпорта: "Вишнёвый цвет, лирически белый и настолько прекрасный знак, насколько природа может подать, должно рассматривать и как тысячу новых деревьев in potentia, как возможное ветвление дерева логоса, машины (на языке нашего настоящего), которая производит углеводы из солнечного света и атомов." (7) Вопрос только в том, насколько долго человек сможет управлять этой машиной -- ведь убойная машина старого коменданта разваливается за неимением запчастей. 
Обращает на себя внимание интерес к технике, к технологии, развивающийся во время жизни Кафки в изобразительном искусстве. Ханс Арп, руководствуясь теорией Chance (8) Тристана Тцары, резал бумагу на куски при помощи гильотины, давал им пикировать на пол и называл получающиеся формы "квадратами, упорядоченными законом случая". Один из кафкиных афоризмов звучит так: "Вера -- как топор гильотины, так тяжёл, так лёгок." В обоих случаях центральный момент -- гильотина, которая вместе с liberte превратилась в ключевое слово, связываемое с французской революцией. Доктор Гильотен, на самом деле, имел добрые намерения: его сооружение должно было избавить осуждённого от мук. Тем не менее, было установлено, что голова, отрезанная гильотиной, живёт после этого ещё несколько минут и ощущает себя таковой -- головой без тела. 
Ещё один пример: коллаж Рауля Хаусманна под названием "Татлин дома" изображает анонима (вырезанного из модного журнала), чью голову заменяет механизм. Сам механизм состоит из гигантской перьевой ручки, махового колеса и невозможного количества деталей, определить функцию которых не представляется возможным. В Беспокойстве отца семейства Кафка описывает полувещь-полусущество Отрадок: 


Но это не просто катушка наподобие звезды: из её середины выходит маленькая поперечная палочка, и к ней крепится под прямым углом ещё одна. При помощи этой последней и одного из лучей звезды всё вместе может стоять, как на двух ногах. 
Иногда закрадывается мысль, что это сооружение когда-то имело целесообразную форму, а теперь просто поломано. Но это, кажется, не тот случай; по крайней мере, это ничем не подтверждается; нигде не видно ни надломов, ни трещин, которые бы могли дать повод для таких мыслей; всё вместе это смотрится нелепо, но вполне закончено. Более подробно описать Отрадок нельзя, потому что он исключительно подвижен и неуловим. (9) 

Ближе к концу отец семейства говорит: "Напрасно спрашиваю я себя, что с ним станется. Может ли он вообще умереть? Всё, что умирает, имеет ту или иную цель, то или иное назначение, от которого оно в конце концов изнашивается; в случае Отрадока это не так," и сожалеет: "представлять себе, что он меня ещё и переживёт, заставляет меня почти испытывать боль." Здесь Кафка попадает в область экзистециального вопроса о природе материи: мертва ли материя или жива? Живёт ли Отрадок, свободно перемещающийся, смеющийся, не имея лёгких (это звучит, как шелест в опавшей листве -- в листьях, которые уже неживы, но ещё красивы и свежи, как цветы), и иногда разговаривающий, когда он не "нем, как дерево, из которого он кажется сделанным". Умирая, Кафка сравнил себя с цветами, стоящими у его постели -- он сказал, что похож на них: ни живой, ни мёртвый. 
Несколько более развитый в человеческом направлении родственник Отрадока -- охотник Гракх из Oktavheft B. В этом "сказании" мёртвый охотник Гракх ездит по свету, потому что на том свете произошла ошибка -- он остался с неправильной стороны. Бургомистр Ривы, куда приплывает лодка с не-трупом Гракха (в тексте) и откуда Кафка с друзьями отправляется на прогулку в Брешию (в действительности), хотел убедиться наверняка: ""Вы мёртвый?" "Да," -- сказал охотник. "Как видите."" -- То, что он мёртв, должно быть заметно невооружённым глазом, при этом он остался среди живых. Можно ли из этого заключить, что среди них, живых, найдутся и другие с такой же судьбой? Если после смерти есть шанс остаться среди живущих, то слово "мёртвый" теряет своё значение. Давенпорт в Ernst Machs Max Ernst задаётся тем же вопросом: "В рамках темы технологического логоса я задаюсь вопросом [...]; жива материя или мертва?" По его словам, он пытается затрагивать этот вопрос в своих текстах и объясняет: 


И здесь раскрывается и определяется моя примитивность как писателя, потому что я способен разрабатывать тему живой Земли и мёртвой Луны, только утверждая её, с невыразительностью, которая беспомощно полагается на всемогущество символов и их способность говорить за себя. Наиболее значимым из всех природных фактов мне представляется тот, что только на Земле из всех десяти планет есть жизнь. Следом за этим прорелигиозным фактом идёт машина, которая кажется, но не является живой. (10) 


На одну чашу весов он кладёт кажущуюся космически стерильной планетную систему (в которой скрывается обитаемая Земля), на другую -- кажущуюся живой машину. В Аэропланах присутствуют оба элемента: действие происходит в Риве, Кафка долго наблюдает за озером, за игрой света и тени и отмечает, что свет определяет окружающий мир: 


К тому же, в самом свете Ривы чувствовалась истина, как сказал бы поэт, противоположная полуправдам витражного солнечного света Праги, в котором не было огня, не было абсолютной прозрачности. Не высокими брусьями света, поделённого на ровные квадраты в отмеренных пропорциях, а тёмной и сверкающей роскошью было настроение Праги. 


Солнце, мёртвое тело, источник жизни, определяет её содержание: в Риве оно другое, не такое, как в Праге, даже если пражская обстановка описана с ссылкой в большей степени на тексты Кафки, чем на реальность. Также и Италия полна аллюзий на рассказы Кафки; всего один пример: "Плакат на стене, древней как сами Гракхи [...]" (11) -- это древнее римское имя, п