озаимоствованное Кафкой для охотника Гракха из-за его этимологии: gracchus означает галка, по-чешски kavka. И сам Кафка в рассказе -- производная, ссылка, линк на настоящего Кафку: "Мой Татлин не Татлин," -- говорит Давенпорт (как и Татлин Хаусманна был некто или даже нечто другое -- кострукт, "смонтированный" Хаусманном, конструкция конструктивиста). 
И когда действие перемещается на лётное поле -- начинаются небольшие, но заметные искажения реальности. Кафка: "Повсюду сожалеют о том, [...] что "Зодиак", знаменитый итальянский дирижабль, никак не доберётся до места." Давенпорт: "Все задрали головы. Из ниоткуда возник дирижабль "Зодиак" и теперь величественно подплывал к главной трибуне." Дирижабль в небе как будто с неба упал, творение "игривого Бога", примерно так же, как неземные лошади попадают в свиной хлев в Сельском враче. 
В обоих рассказах зрители напряжённо следят за происходящим, Блерио выигрывает гран-при. Самое время отправляться домой, если не собираешься проделать весь путь пешком. "Нам по счастью достаётся свободный экипаж, кучер устраивается перед нами на корточках (облучка нет), и наконец снова став независимыми личностями, мы трогаемся с места," -- Кафка. А Давенпорт: 


Толпа расходилась -- занимать места в поезде, явно способном забрать лишь небольшую её часть. Если бежать, то можно как раз к нему успеть и втиснуться в вагон. 
Ружье ещё летал, когда поезд тронулся. Ancora la! Аппарат его зудел над ними, точно оса под конец долгого дня сбра урожая, хмельная от собственного существования и тучной доброты мира. 
-- Франц! -- окликнул Макс, не успев толком сообразить, зачем он это говорит. -- Почему у тебя на глазах слёзы? 
-- Я не знаю, -- сказал Кафка. -- Я не знаю. (12) 


Несмотря на то, что давенпортов Отто Брод говорит: "Следующее Wiedergeburt придёт от инженеров," ни Кафку, ни Виттгенштейна это не радует. Виттгенштейн всё время массирует левое запястье, как будто оно болит, а Кафка даже плачет в конце, пока его вместо повозки уносит поезд, в который его усадил Давенпорт. Обе эти "независимые личности", видимо, не могли радоваться "тучной доброте мира." Давепортову Кафке не по себе на этом празднике летательных машин, покоряющих северо-итальянское чистое небо на глазах у публики. В возрождение он не верил. 









1. Из: Davenport, Guy. "Ernst Machs Max Ernst", in "The Geography of the Imagination". San Francisco: North Point Press, 1981, перевод мой. 
2. Аэропланы в Брешии, перевод М. Немцова 
3. оболочка, наружная мембрана 
4. Ernst Machs Max Ernst, перевод мой 
5. Heinz Politzer, Kafka, der Kьnstler, перевод мой 
6. здесь и далее: В исправительной колонии, перевод мой 
7. Ernst Machs Max Ernst, перевод мой 
8. Эту теорию можно вкратце описать так: искусство должно использовать и восхвалять случай как единственный постулат творчества. 
9. Беспокойство отца семейства, перевод мой 
10. Ernst Machs Max Ernst, перевод мой 
11. Аэропланы в Брешии, перевод М.Немцова 
12. ibid. 
















Speaking In Tongues
Лавка Языков 

Анна Глазова
КАФКА, ЖЕНЩИНЫ И ДЕТИ
почти эссе




При первой же встрече, с первого взгляда Франц Кафка был заворожен огромными зубами Фелиции, замечательный прикус, гарантия счастья, первая любовь, вынесенный приговор. Крепко и тяжело стоящая на земле прусская еврейка, Фелиция в первую очередь заботилась о делах практических. Кафкина диета представлялась ей каким-то детским капризом, и она собиралась наказать негодника тяжёлой рукой, выглядывавшей из-под недлинного рукава тщательно расшитой блузки, чей фасон вызывал в старшем Кафке, хитром галантерейщике, жидовскую бюргерскую ненависть пополам с профессиональной ревностью. Они сидели за столом. Франц, опустив глаза в тарелку, думал о том, что Фелиция могла бы быть достаточной опорой для его костей, слишком больших для почти невесомого тела. Франц не кушал мяса, как младенец не ест хлеба -- младенец нуждается в материнском молоке и ласке. Уставший от скупо отмеренных ласк славянских и прочих потаскушек, Франц, дитя-акселерат, нуждался исключительно в молоке для совсем взрослых. Под тарелкой с жиденьким супом скрывалась открытка, адресованная Фелиции, в которой Франц с детским бесстыдством описывал свою немощную, неудержимую жажду крови, которой так недоставало тощему тельцу. Неизвестно, что думала Фелиция, получая эти записочки, писанные флоральным, узористым почерком а-ля арт нуво. Наверное, просто махала перед носом пухлой рукой, словно отмахиваясь от комара. А бледный Франц всё мечтал о её розовой шее. Герман Кафка, отец, громко втягивал в себя суп и с растущим негодованием наблюдал бледное лицо сына, из которого воображение вытянуло всю краску, словно дьявольские чернила. Не сдержавшись, он бросил ложку, мать вздрогнула и поспешно вышла на кухню. Герман сдёрнул подтяжки с широкой груди и с оттяжкой шмякнул ими о спинку венского стула. Франц, спрятав открытку на груди, забился под стол и несмело блестел оттуда на отца глазами, поскуливая. Папа был против такой женитьбы. Фелиция, девушка большая и смышлёная, грозила его авторитету. 
У Фелиции была младшая подруга, Грета Блох. Гретина красота расплывалась в слезах между строчками, когда она писала Францу о том, что о нём говорила Фелиция. Кафка отвечал, испытывая спазмы удовольствия от эпистолярных измен, затмевавших встречи, заполненные ахами и вздохами, которые Грета от Фелиции сентиментально скрывала. Она плакала и через 25 лет, когда писала Максу Броду. Кафкино неуёмное воображение оказало влияние и на её склад ума. В этом письме она дала волю своим сочинительским талантам, не очень правдоподобно вырисовывая на бумаге персонажа, тщедушного туберкулёзного мальчика семи лет, сына её и кафкиной любви. Франц отпечатался в её памяти хрупким ребёнком, прижимая которого к груди, она всякий раз укорачивала ему жизнь, со страшной пенистой кровью вырывавшуюся из его груди. Он покинул обеих -- они были слишком рядом, а он уже подозревал, что его жизнь не затянется надолго, так что тратить время на преходящую плоть было бы безрассудством. 
Кафка читал Мирбо. Он нашёл литературный мазохизм и покончил с телесным развратом, чтобы заняться развратом психическим: последний отнимал больше сил, и утомлял слаще. Он придумал себе туберкулёз, и гениально болел эту болезнь, сместив её сначала из головы в лёгкие, а оттуда -- в нервы. В санатории он стучал в потолок, будя несовершеннолетнюю швейцарочку наверху, которой потом через окно рассказывал в ночи притчи, слов в которых она не понимала, зато понимала смысл и краснела сквозь летальную белизну. Кафка был доволен. Игра получалась. 
В этот момент он вспомнил Милену -- точнее говоря, не её саму, а тонкое муслиновое платье самого модного покроя, которое было на ней в тот далёкий праздный полдень, когда Франц, тогда ещё франт и фланёр, примерный ученик Хоффманнсталя, увидал её, журналистку мод, в литературном кафе. Кафка написал Милене письмо. 
К этому моменту уже давно был написан рассказ В исправительной колонии, где Кафка, помимо прочего, в буквальном смысле слова клеймит орнаментальное письмо Югендштиля (1). Следуя теориям архитектора Адольфа Лоса, ценителя чистой расы, орнаменты -- отличительный признак примитивных южных культур. Следуя теориям антрополога Цезаря Ломброзо, татуировки -- телесные орнаменты графомании, болезни преступников. В исправительной колонии Кафка казнил собственную примитивную недолитературность, уничтожив её двигатель, печатную машинку (2) размером больше, чем жизнь. Так что письмо Милене уже написано другим почерком, впоследствии вызывавшем в поколениях литературных критиков мистическое содрогание, благодаря которому несколько лет назад манускрипт Процесса был пущен с молотка за два миллиона долларов, сумма, почти достойная нынешних культовых героев мистери, Стивена Кинга, например. 
Отчётливыми стройными буквами без излишков, с левым наклоном и с толстыми чёрными хвостиками, с рожками умляутов и копытцами запятых, Франц пригласил Милену на свой литературный остров пыток, посреди которого возвышался "своеобразный аппарат", кафкино больное и болезненное, мелко и эротически вибрирующее воображение. Милена, девушка, испорченная декадентной литературой про femme fatalе и неприкрытыми адюльтерами мужа, согласилась на рацион из акрид и искусительных пустынных видений, почти не раздумывая. Франц, досконально изучивший на собственной психике болевые зоны, знал, куда нажимать -- он был изощрённый платонический любовник. Покачиваясь в лодке после полудня (рабочий день австрийского бюрократа кончался в 12 дня) поочерёдно в объятиях Макса Брода и Жюли Ворицек, он придумывал фразы для очередного письма -- скажем, о том, как его мучает бессоница и сознание того, что Милена замужем (через два года она, наконец, развелась). О том, как он хотел бы быть в Вене, однако, это невозможно из-за дел в конторе, задерживающих его до поздней ночи. О том, что Милене ни в коем случае нельзя связывать с ним свою судьбу, потому что он беден, болен, "стар и сед" (ему было тогда 35), еврей, "а это может быть опасно", в то время, как тогдашний её муж, Эрнст Поллак, тоже был еврей, и Франц это, конечно, знал. В такие минуты, представляя себе Милену, читающую письмо, Франц жалостливо хныкал, а Макс, если это он был в лодке, сконфуженно протирал очки; если же это была Жюли, тёзка матери Франца, то она гладила несносного мальчишку по волосам и пела ему колыбельную. Каждый из них, Макс, Жюли и Милена, считал себя самым доверенным лицом Франца. На их доверие он отвечал тем же -- он тоже себе доверял. Франц писал -- Милена отвечала. Когда им становилось тесно в письмах, они писали: он -- себя, литературное наследие Ф.Кафки, она -- его, литературное наследие Ф.Кафки на чешском. В иллюзорном пустынном пространстве, разделившем Прагу и Вену ничейной, непереходимой, раскалённой полосой, Франц и Милена нарожали немало литературных бесенят от этого "дьявольского пакта", как его назвал Жиль Делёз. Постепенно письма стали реже, совсем редкими, потом они перешли опять на "Вы", однако, последнее письмо Милене Франц написал незадолго до смерти. Когда пережившую Франца Милену за содействие евреям нацисты отправили в концлагерь в Равенсбрюке, где она умерла от так называемой "неудачной операции на почки", эти голубоглазые идиоты со свастикой на брюхе показались ей не более, чем тупыми подмастерьями. 
Последней любовницей Франца была Дора Диамант, молоденькая, выглядевшая ещё моложе, эмансипированная еврейка. Это была вторая в его жизни женщина (после матери), с которой он согласился жить под одной крышей. Туберкулёз, давший Кафке столько душевных сил, теперь доедал его тело. К этому времени он весил 45 кг при росте 182 см. Дора, особа не то чтобы слишком худая, могла, при желании, носить его на руках. Она покупала для него цветы и чернила. Когда он умер, она вышла замуж, забеременела и хотела было родить Франца, однако, родилась девочка, которая умерла семи лет. Мужа Доры убили в концлагере. Она же, называвшая себя Дорой Кафка, прожила после этого долгую одинокую жизнь. А Кафка, умирая, умудрился элегантным жестом прихватить за собой в ад врача: страдая непереносимыми болями, он умолял врача сделать ему инъекцию летальной дозы морфия, в чём последний ему отказал. Последними словами Кафки было: "Убей меня, иначе ты -- убийца". Ему нравилось вслепую переставлять местами жизнь и смерть. Он делал это так часто, что, в конце концов, жизнь и смерть стали для него синонимами. У Кафки не было детей и, собственно, женщин у него не было тоже. 



1. Ср. Mark Anderson, "Kafka's Cloth". 
2. Cp. Elizabeth Boa, "Kafka, Gender, Class and Race". 

















Франц Кафка
"Аэропланы в Брешии"
  
Перевела Анна Глазова
  
  

Мы прибыли на место. Перед аэродромом расстилается большая площадка с подозрительными деревянными домиками, чьё назначение с первого взгляда кажется иным, нежели: гараж, Международный Буфет и так далее. Ужасные, разжиревшие в своих тележках попрошайки тянут руки, загораживая нам дорогу, и в спешке мы почти поддаёмся соблазну перепрыгнуть через них. Мы обгоняем многих, и многие обгоняют нас. Мы всматриваемся в воздух, с которым и связано всё здесь происходящее. Слава Богу, никто пока ещё не летает! Мы не уворачиваемся, но и не попадаем под колёса. Меж тысяч повозок, позади них и навстречу им скачет итальянская кавалерия. Порядок и несчастные случаи кажутся одинаково невозможными. 
Однажды поздним вечером в Брешии нам нужно было срочно попасть на определённую улицу, по нашим понятиям, находившуюся достаточно далеко. Извозчик запрашивает 3 лиры, мы согласны на две. Извозчик отказывается, и только из дружеских побуждений описывает нам прямо-таки ужасающее расстояние до этой улицы. Мы начинаем стесняться своего предложения. Ну хорошо, 3 лиры. Мы садимся, три поворота коляски в коротеньких переулках - и мы на месте. Отто, более энергичный, чем мы оба, заявляет, что далёк от мысли платить 3 лиры за поездку, длившуюся не более минуты. Одной лиры более чем достаточно. Вот - одна лира. Уже ночь, переулок безлюден, а извозчик, видимо, силён. Он сразу же приходит в такое исступление, как если бы спор продолжался уже целый час: Что? - Это же обман. - Что мы о нём думаем. - Договор был на 3 лиры, и он должен 3 лиры получить, а не то мы ещё посмотрим. Отто: "Тариф или я зову караульных!" Тариф? Нету никакого тарифа. - Какой такой тариф! - Был договор о ночной поездке, он согласен на две лиры, мы должны заплатить, а после этого можем идти на все четыре стороны. Отто, угрожающе: "Тариф или караульные!" Ещё несколько криков и метаний, потом извлекается тариф, на котором нельзя разглядеть ничего, кроме грязи. Поэтому мы останавливаемся на 1,5 лирах, и извозчик едет дальше, в узкий проулок, где негде развернуться, разозлённый и, как мне кажется, разочарованный - поскольку наше поведение, к сожалению, неправильно; так нельзя вести себя в Италии, где-то в другом месте, вероятно, можно, но не здесь. Да разве в спешке сообразишь! Ничего не поделаешь, за одну скоротечную неделю, целиком посвящённую полётам, итальянцем не станешь. 
Однако раскаяние не имеет никакого права портить нам настроение на лётном поле, потому что иначе возникнет лишь новое раскаяние, и мы скорее прыгаем, чем идём на аэродром в той восторженности всех суставов, которая иногда охватывает нас, одного за другим, под здешним солнцем. 
Мы проходим мимо ангаров, закрытых занавесами, словно райки бродячих комедиантов. На треугольных сужениях фасадов написаны имена авиаторов, чьи машины скрываются внутри, а сверху развеваются триколоры их родины. Мы читаем имена: Кобьянчи, Каньо, Кальдерара, Ружье, Кёртисс, Монкер (трентинец, носящий итальянские цвета, им он доверяет больше, чем нашим), Анзани, клуб римских авиаторов. А Блерио? - спрашиваем мы. Блерио, о котором мы только и думали, где же Блерио? 
По обнесённой изгородью площадке перед ангаром бегает Ружье, маленький человечек с примечательным носом, рукава постоянно елозят вверх-вниз. Он объят бурной, несколько неясной деятельностью, он поддергивает рукава резкими движениями, ощупывает себя на ходу руками, отсылает своих рабочих в ангар, зовёт их обратно, идёт сам, тесня всех перед собой, а в стороне стоит его жена в тесном белом платье и маленькой чёрной шляпке, туго втиснутой в причёску, ноги в короткой юбке слегка расставлены, взгляд вперяется в жаркую пустоту - занятая женщина с тьмою забот и дел в маленькой голове. 
Перед соседним ангаром сидит в полном одиночестве Кёртисс. Под приподнятыми занавесами виднеется его аппарат; размером он больше, чем о нём рассказывают. В тот момент, когда мы проходим мимо, Кёртисс держит в руках нью-йоркскую "Геральд" и читает верхнюю строчку на одной из страниц; через полчаса мы возвращаемся, а он как раз добрался до середины этой страницы; ещё через полчаса заканчивает эту и начинает читать следующую. Похоже, летать сегодня он не намерен. 
Мы поворачиваемся и видим широкое поле. Оно такое большое, что, кажется, всё на нём теряется: финишная планка недалеко от нас, сигнальная мачта вдалеке, стартовая катапульта где-то справа, автомобиль Комитета, который с наполненным ветром жёлтым флажком выписывает на поле полукруг, останавливается и едет дальше. 
Посреди почти тропической страны сооружен искусственный пустырь, и итальянская знать, блестящие парижские дамы и тысячи прочих людей собрались здесь, чтобы сощуренными глазами часами обозревать солнечную пустошь. На всей этой площади нет ничего, вносившего бы какое-то разнообразие, как на других спортивных площадках. Нет хорошеньких барьеров лошадиных скачек, белой разметки теннисных площадок, свежего газона футбольных полей, каменных подъёмов и спусков авто- и велогонок. Только два или три раза за весь день поперёк поля проезжает рысью красочная конная процессия. Копыта коней скрыты в облаках пыли, равномерный свет солнца не меняется до пяти часов вечера. И чтобы ничем не нарушать этой панорамы, отсутствует всякая музыка, и только свистки с дешёвых мест пытаются хоть как-то удовлетворить голодное ожидание и слух. Зато публика на трибунах за нашей спиной могла бы безраздельно слиться с глухим полем. 
В одном месте у деревянных перил скопилась кучка людей. "Какой маленький!" - вскликивает, словно всхлипывает, французская группа. Что там происходит? Мы пробираемся сквозь толпу. И вот, на поле, совсем рядом, стоит маленький аэроплан, выкрашенный настоящей охристой краской, его подготавливают к полёту. Теперь нам виден и ангар Блерио, а рядом - ангар его ученика Леблана, они выстроены прямо на поле. Прислонясь к одному крылу, стоит незамедлительно узнанный Блерио: утопив голову в плечи, он смотрит на руки занятых мотором механиков. 
Один из рабочих берётся за лопасть, резко дёргает, пропеллер вздрагивает, слышен тяжёлый звук, словно мужской вздох сквозь сон; но винт снова замирает. Следующая попытка, ещё десять попыток, иногда пропеллер останавливается сразу, иногда делает несколько оборотов. Что-то не в порядке с мотором. Работа закипает по новой; зеваки утомлены больше непосредственных участников. Мотор смазывают со всех сторон; невидимые болты ослабляют и затягивают; кто-то бежит в ангар и приносит запасную деталь; она не подходит; он бегом возвращается и, присев на корточки на полу ангара, дорабатывает её, зажав в коленях молоток. Блерио меняется местами с механиком, механик - с Лебланом. Все поочередно дёргают за лопасти. Но мотор не знает пощады - будто ученик, которому всегда помогают, весь класс подсказывает ему, но нет, он не может, он постоянно запинается, снова и снова застревает в одном и том же месте, сдаётся. Некоторое время Блерио сидит в своём кресле совсем тихо; его шесть помощников стоят вокруг, не двигаясь с места; кажется, что они замечтались. 
У зрителей - передышка, можно осмотреться. Приближается молодая госпожа Блерио с материнским выражением на лице, двое детей послушно идут за нею. Когда её муж не может летать, её это не устраивает, а когда он летает, она боится; кроме того, у неё слишком тёплое для такой погоды платье. 
Пропеллер снова начинают крутить, может быть, чуть лучше, чем раньше, а может быть, и нет; мотор с шумом заводится, как если бы его заменили на новый; четверо мужчин удерживают машину, и посреди безветрия потоки воздуха от вращающегося пропеллера колышут синие рабочие комбинезоны. Не слышно ни слова, только шум пропеллера отдаёт команды, восемь рук отпускают аппарат, он долго бежит по земле, неловко, словно увалень по паркету. 
Следует множество подобных попыток, и каждая оканчивается ничем. Всякий раз публика вскакивает с мест и взбирается на плетёные кресла, ловя равновесие расставленными руками и надеясь, беспокоясь и радуясь одновременно. В паузах знать разгуливает между рядами, приветствуя друг друга, заново знакомясь, обнимаясь, всходя на трибуны и спускаясь с них. Друг другу указывают на принцессу Летицию Савойя Бонапарт, на принцессу Боргезе, пожилую даму с лицом цвета тёмно-жёлтого винограда, на графиню Морозини. Кажется, что Марчелло Боргезе сопровождает каждую присутствующую даму, и в то же время - ни одну из них; выражение его