думаете, найду я его?" 
На это я ответил без всяких колебаний: "Наверняка. Но вы приехали издалека, и так уж случилось, что без сопровождения слуг. Разрешите мне вас проводить." 
Он не ответил. Тогда я протянул ему локоть, чтобы он на него опёрся. 


1. Рингплац - круглая площадь, центр ныне разрушенного пражского гетто. 















ФРАНЦ КАФКА
КОРОТКАЯ СКАЗКА
Перевела Анна Глазова




"Ах," -- сказала мышка, -- "мир сужается с каждым днём. Сперва он был так велик, что мне было страшно, и я бежала и радовалась, что, наконец, вижу стены и слева и справа, где-то вдали, но эти длинные стены так быстро устремились друг к другу, что я уже оказалась в последней комнате, а в углу стоит ловушка, и я в неё бегу." -- "Так беги в другую сторону," -- сказала кошка и съела её. 















ФРАНЦ КАФКА
ПРОМЕТЕЙ
Перевела Анна Глазова




О Прометее идёт речь в четырёх сказаниях: согласно первому, за то, что он предал богов людям, его приковали на Кавказе, и боги наслали на него орлов, чтобы те глодали его не прекращавшую расти печень. 
Согласно второму, от боли, наносимой ему внедряющимися клювами, Прометей всё глубже вжимался в скалу, пока не стал её неотделимой частью. 
Согласно третьему, многие тысячелетия спустя его вина забылась, забыли боги, забыли орлы, забыл и он сам. 
Согласно четвёртому, от того, что стало беспочвенным, устали. Устали боги, устали орлы, усталая рана закрылась. 
Остались необъяснимые скалистые горы. -- Сказание пытается объяснить необъяснимое. Но поскольку оно исходит из почвы истины, то его конец -- в необъяснимом. 













ФРАНЦ КАФКА
ЭКЗАМЕН
Перевела Анна Глазова






Я -- слуга, но для меня нет работы. Я боязлив и не выделяюсь, я даже не смешиваюсь с толпой других, но это лишь одна из причин моего безделия, а, может быть, это и вовсе не имеет отношения к моему безделию, важно лишь то, что меня не зовут прислуживать, а других зовут, хотя они и не напрашиваются больше, чем я сам, возможно, у них даже нет никакого желания быть позванными, а во мне это желание, по крайней мере, иногда, очень сильно. 
Так что я лежу на нарах в людской, смотрю на потолочные балки, засыпаю, просыпаюсь и засыпаю снова. Иногда я хожу в таверну напротив, где разливают кислое пиво, иногда я от отвращения выплёскиваю всю кружку, но потом опять пью. Мне там неплохо сидится, потому что я могу наблюдать из маленького закрытого окна за окнами нашего дома без риска быть замеченным. Не так уж там много видно выходящего на эту сторону улицы, я думаю, одни коридоры, да, к тому же, не ведущие к комнатам господ. Но, возможно, я ошибаюсь, как-то раз кто-то, кого я об этом не спрашивал, утверждал обратное, и весь облик фасада дома подтверждает это. Окна открывают очень редко, и когда это случается, то их открывает слуга и будто бы перегибается через подоконник, чтобы немного поглазеть вниз. Значит, это коридоры, где он не рискует быть замеченным. Кстати сказать, этих слуг я не знаю, слуги, всё время занятые наверху, спят в каком-то другом месте, не в моей комнате. 
Однажды, когда я пришёл в таверну, на моём наблюдательном посту уже сидел посетитель. Я не решился рассмотреть его внимательней и хотел было развернуться в дверях и уйти. Но посетитель окликнул меня, и оказалось, что и он тоже слуга, я однажды уже где-то его видел, хоть и не говорил с ним. 
"Зачем тебе уходить? Присядь и выпей! Я плачу." Так что я сел. Он задал мне несколько вопросов, но я не знал на них ответа, я даже не понимал, о чём он спрашивает. Поэтому я сказал: "Ты, наверное, огорчён, что пригласил меня, так что я пойду," -- и хотел было подняться. Но он протянул руку через стол и потянул меня вниз: "Останься," -- сказал он, -- "это был просто экзамен. Если ты не ответил на вопросы, экзамен сдан." 















ФРАНЦ КАФКА
МОЛЧАНИЕ СИРЕН
Перевела Анна Глазова




Доказательство тому, что и недостаточные, даже детские, средства могут прийти на помощь: 
Чтобы защититься от сирен, Одиссей заткнул себе уши воском и дал привязать себя к мачте. То же самое могли бы, разумеется, давно проделать и другие путешественники, кроме тех, кого сирены влекли уже издалека, но ведь всему миру известно, что толку от этого никакого. Пение сирен проникает через всё и вся, а страсть соблазнённых способна сбросить и большее, чем цепи и мачту. И хотя Одиссей об этом, возможно, и знал, но предпочитал не задумываться. Он полностью доверился пригорошне воска и связке цепей, и в своём невинном счастье обладателя хитростей плыл навстречу сиренам. 
Но у сирен было и другое, ещё более ужасное, чем пение, оружие -- молчание. Хотя этого и не произошло, но можно себе представить, что кто-то мог спастись от их пения, но никак не от молчания. Ничто земное не в состоянии противостоять сознанию победы над ними собственными силами, и проистекающей отсюда гордыни. 
И действительно, когда явился Одиссей, могучие певицы не пели, -- рассудив ли, что этого противника подобает встретить всего лишь молчанием, забыв ли о напевах перед равнодушным выражением лица Одиссея, ни о чём, кроме воска и цепей не помышляющего. 
А Одиссей этого молчания, можно сказать, не слышал, он думал, что они поют, и лишь он один защищён от слуха. Мимолётом разглядел он вначале изгибы их шей, глубокое дыхание, полные слёз глаза, приоткрытые рты, но решил, что это относится к ариям, раздающимся неуслышанными вокруг него. Но вскоре всё проскользнуло мимо его устремлённого вдаль взгляда, и сирены прямо таки пропали из-за его решительности, а едва отплыв, он тотчас совсем о них и позабыл. 
А они -- прекраснее, чем когда-либо -- выгибались и изворачивались, распускали по ветру жуткие волосы и горделиво упирались лапами в скалы. Им уже не хотелось соблазнять, лишь отблеск пары больших одиссевых глаз хотелось им удержать как можно дольше. 
Обладай сирены сознанием, они были бы уничтожены в тот момент. А так они остались, только Одиссей ушёл от них. 
К этой истории, кроме того, существует приложение. Одиссей, как гласит предание, был такой хитрец, такая лиса, что даже богиня судеб не сумела пробраться в его сердце. Возможно, хотя этого человеческий ум уже не в силах понять, на самом деле он заметил, что сирены молчали, и выше описанный процесс служил ему лишь щитом, защищавшим его от сирен и богов. 







Франц Кафка. Перед законом


---------------------------------------------------------------
     F.Kafka "Vor dem Gesetz", 1914
     (c) Copyright Перевод с немецкого А.Тарасова 
     Оригинал этого текста расположен на странице
     http://members.aol.com/anatar1/
---------------------------------------------------------------

     Перед законом стоит привратник. К этому привратнику подходит человек из
деревни и просит разрешения войти в закон. Но привратник говорит, что сейчас
он не может разрешить ему войти. Человек думает и  спрашивает потом,  нельзя
ли ему тогда войти позже. "Что ж, это возможно," -- отвечает привратник, "но
только не сейчас". Поскольку ворота, ведущие в закон,  раскрыты, как всегда,
и привратник отходит  в сторону,  человек нагибается,  чтобы заглянуть через
ворота вовнутрь. Когда привратник замечает это,  он смеется и говорит: "Если
это тебя так манит, то попробуй тогда войти  туда вопреки моему запрету.  Но
запомни: я всемогущ. И  я только самый нижний привратник. От зала к залу там
дальше стоят  привратники  один  могущественнее  другого.  Уже  перед  лицом
третьего теряюсь даже я".
     Таких трудностей человек из деревни не  ожидал;  закон ведь должен быть
доступен  каждому  и  всегда,  думает  он, но когда он  сейчас  внимательнее
разглядывает  привратника в  меховом  пальто,  его большой  острый  нос, его
длинную, тонкую, черную татарскую  бороду, он решает все же  лучше подождать
до  тех  пор,  пока не получит разрешение  на  вход. Привратник  ставит  ему
табуретку и указывает ему сесть в стороне от дверей.
     Там он сидит дни  и годы.  Он делает много попыток  добиться позволения
войти  и  утомляет  привратника  своими  просьбами.  Привратник  же  нередко
устраивает ему маленькие расспросы, спрашивает  его о его родине и еще много
о чем, но это  все безучастные вопросы,  из тех, которые задают владетельные
персоны, и в  конце он говорит ему снова и  снова, что еще не может впустить
его. Человек, который много чего взял с собой в дорогу, использует все, даже
самое ценное, чтобы подкупить привратника. Тот, хотя  и  принимает  все,  но
говорит  при  этом: "Я беру только потому, чтобы ты не думал, что куда-то не
успел".
     За  эти долгие годы человек почти непрерывно наблюдает за привратником.
Он   забывает  других   привратников  и  только  этот  первый  кажется   ему
единственным препятствием  на пути в закон. Он проклинает  такое  несчастное
стечение обстоятельств, в первые годы бесцеремонно  и громко, позднее, когда
стареет,  только  лишь  ворчит  себе под  нос. Он впадает  в  ребячество  и,
поскольку за время  многолетнего изучения привратника  он рассмотрел также и
блох  в  его меховом воротнике,  он просит и блох помочь  ему  и переубедить
привратника.
     В конце концов его взор  слабеет, и он не  знает,  действительно ли это
вокруг него стало темно, или это только обманывают  его  его глаза. Однако и
сейчас  он не может не распознать  в этой темноте сияния, негасимо льющегося
из  дверей  закона. Только жить ему уже осталось недолго. Перед смертью опыт
всей его жизни  собирается в его голове в один-единственный вопрос,  который
он еще  не задавал привратнику. Он слабо машет ему рукой,  потому что больше
не  может  выпрямить   свое  немеющее  тело.  Привратник  вынужден   глубоко
склониться  к  нему, ибо  разница  в  росте  изменилась отнюдь не  в  пользу
человека. "Что  же тебе сейчас еще хочется знать?"  -- вопрошает привратник,
--  "ты и впрямь ненасытен". "Все ведь так  стремятся  к закону," -- говорит
человек, -- "почему же тогда за многие годы никто, кроме меня, не потребовал
войти в него?"
     Привратник видит, что человек уже находится при смерти и, чтобы достичь
его  затухающего  слуха, громко кричит  ему:  "Здесь  никто  больше  не  мог
получить разрешения на вход, ибо  этот вход  был предназначен лишь  для тебя
одного! Сейчас я уйду и закрою его".


---------------------------------------------------------------
 Перевод    А.    Тарасова
 Courtesy of Demon's Eye VerlagsGmbH














Франц Кафка. Новый адвокат


---------------------------------------------------------------
 (c) Нико Чхетиани (nikoloz78@hotmail.com), перевод с немецкого
 А так же: "Новый адвокат" в переводе Р.Галпериной
---------------------------------------------------------------

     У  нас новый адвокат доктор Буцефал. Его внешний вид мало  напоминает о
том времени, когда он  еще  был боевым конем Александра Македонского. Но тот
кто знаком с  обстоятельствами, конечно же, заметит кое что. Несмотря на это
я недавно  удивленно  смотрел  на адвоката, простого судебного  чиновника  с
профессиональным  взглядом, маленького завсегдатая бегов,  когда  он, высоко
задирая бедра и чеканя шаги по мрамору, шаг за шагом поднимался по лестнице.
     В общем: бюро одобряет прием Буцефала. С удивительной рассудительностью
говорят себе,  что при сегодняшнем  общественном строе  Буцефал  оказался  в
очень  трудном  положении  и  исходя  из   етого   как  и  из  его  мирового
исторического значения он заслуживает хотя бы предупредительность. Сегодня -
и этого никто  не сможет отрицать - не существует более великого Александра.
Да, в убийстве разбираются многие, и в ловкости пронзить через пиршественный
стол друга копьем, хватает и такого; и для многих Макеония слишком узка, так
что они проклинают Филиппа отца.
     - Но  никто, никто не может повести в  Индию. И тогда ворота Индии были
недосягаемы,  но путь  к  ним  был  указан  царским  мечом.  Сегодня  ворота
перенесены совсем в  другое место: они и дальше и выше; никто  не показывает
путь;  многие держат мечи, но только лиш за тем чтобы махаиь ими;  и взгляд,
желающий следовать им путается.
     Может  быть,  потому-то  действительно наилучшее это то, как повел себя
Буцефал: погрузился в законы. Свободный,  не  стесненный  бедрами всадников,
при блеклом  свете  лампы, далеко  от  гама и  лязга Александровской  битвы,
читает и перелесеывает он страницы наших старых книг.










Франц Кафка. Маленькая басня



----------------------------------------------------------------------------
     Год написания: 1920
     Название оригинала: Kleine Fabel
 (c) Перевод А. Тарасова 
 (c) Courtesy of Demon's Eye VerlagsGmbH, 2000
 Оригинал этого текста расположен на странице
 http://members.aol.com/anatar1/
----------------------------------------------------------------------------

     - Ах, - сказала мышь, - мир становится все теснее  и  теснее  с  каждым
днем. Сначала он был таким широким,  что  мне  делалось  страшно,  я  бежала
дальше и была счастлива, что наконец видела вдали справа и слева  стены,  но
эти длинные стены с такой быстротой надвигаются друг на друга, что вот я уже
добежала до последней комнаты, а там в углу стоит  мышеловка,  в  которую  я
могу заскочить.
     - Тебе надо только изменить направление бега, - сказала кошка и сожрала
мышь.










Франц Кафка. Искусство голодания


---------------------------------------------------------------
 F.Kafka - Ein Hungerkuenstler
 (c) Перевод А. Тарасова 
 (c) Courtesy of Demon's Eye VerlagsGmbH, 1999
 Рассказ написан в 1922 г
 Оригинал этого текста расположен на странице
 http://members.aol.com/anatar1/
---------------------------------------------------------------

     За  последние  десятилетия  интерес к артистам, практикующим  искусство
голодания,  сильно упал. И если раньше  было очень даже  выгодно  устраивать
крупные представления подобного рода за собственные средства, то сегодня это
совершенно невозможно. Тогда были другие времена. Тогда весь город говорил о
голодающем  артисте, от  одного дня  голодания  к другому  число посетителей
увеличивалось,  каждый хотел увидеть голодающего  хотя бы раз  в  день; чуть
позже  уже появлялись  держатели  абонементов,  которые целыми днями  сидели
перед маленькой клеткой; и даже ночью зрелище продолжалось -- для увеличения
эффекта при свете факелов.  В хорошую погоду клетку выносили  на улицу и тут
уже  главными  зрителями  голодающего  артиста  были  дети.  В  то время как
взрослые зачастую видели  в нем просто забаву,  до  которой они  снисходили,
лишь повинуясь  моде, то дети смотрели на него с большим удивлением, раскрыв
рты,  держась на всякий случай за руки; смотрели, как он,  бледный, в черном
трико,  с сильно выступавшими  ребрами, не  принимавший даже стула, сидел на
подстилке  из соломы; вежливо кивая головой и с  усилием улыбаяь, отвечал на
вопросы и порой  протягивал  сквозь решетку руку, чтобы дать потрогать  свою
худобу,  но потом снова  полностью уходил  в себя, ни  на что не реагировал,
даже на столь важный для него бой часов -- единственного предмета обстановки
в его клетке, -- а только глядел перед  собой едва открытыми глазами и время
от времени прикладывался  к крошечной  чашечке с водой,  чтобы смочить  себе
губы.
     Помимо сменявшихся зрителей были там и постоянные, избираемые  публикой
надсмотрщики -- странным образом, обычно мясники, всегда трое по счету, -- в
обязанности которых входило ежедневное и еженощное наблюдение за голодающим,
чтобы  он, скажем,  как-нибудь украдкой не стал принимать пищу.  Но это было
простой  формальностью,  введенной  для  успокоения  масс,  ибо  посвященные
достаточно  хорошо знали,  что артист, практикующий искусство  голодания, во
время  голодания  никогда,  ни  при  каких обстоятельствах,  пусть  даже  по
принуждению, не брал в рот ни крошки; это запрещала ему честь его искусства.
Правда, не каждый надсмотрщик  мог это  понять;  случалось,  ночью  дежурили
группы,  которые вели наблюдение весьма небрежно, нарочно садились в дальний
угол  и  начинали играть  там в карты с  явным намерением  дать  голодающему
подкрепиться,  что  он,  по  их  мнению, мог  сделать,  извлеча  съестное из
каких-нибудь  своих  тайников.  Для  голодающего  артиста  не  было   ничего
мучительнее  таких надсмотрщиков; они повергали его в уныние, они превращали
для  него  голодание  в немыслимо  тяжелую задачу;  иногда, борясь  со своей
слабостью, он пел во время этих дежурств, столько, сколько ему позволяли его
силы, чтобы показать надсмотрщикам, как  несправедливы их подозрения. Однако
это мало помогало;  они  только удивлялись  его  ловкости есть даже во время
пения. Куда больше ему нравились стражи, которые  садились близко к решетке,
не  довольствовались  ночным  освещением зала, а еще сами высвечивали его  в
клетке электрическими фонарями, выделенными  им для  этой  цели  импресарио.
Яркий свет нисколько  не  мешал ему, ведь спать он вообще не мог, а  немного
забыться был в состоянии всегда,  при любом освещении  и в любой час, даже в
переполненном, гудящем зале. Он был весьма предрасположен проводить с такими
надсмотрщиками ночи совсем без сна; он был готов шутить с ними, рассказывать
им истории  из  своей странствующей жизни,  потом слушать их рассказы -- все
это для того, чтоб только поддерживать их в  бодрствующем  состоянии, чтобы,
не  переставая, показывать им,  что он не держит в клетке ничего съестного и
что голодает так, как не смог бы никто из  них. Но самое большое счастье  он
испытывал, когда наступало утро и им за его счет приносили обильный завтрак,
на который они набрасывались с аппетитом здоровых мужей после ночи усердного
бдения. Надо сказать, что и здесь были люди, хотевшие видеть в этом завтраке
акт неподобающего влияния на охрану, но это уже были решительные перегибы, и
когда  их спрашивали, не желали ли бы они сами с  целью проверки  отдежурить
всю ночь безо всякого  завтрака, они тут  же испарялись, но подозрений своих
так и не оставляли.
     Это,  однако,  было  уже  из  той  области  недоверия,  которую  вообще
невозможно  было  отделить  от  процесса  голодания.  Ведь  никто  не был  в
состоянии находиться рядом с  голодавшим в качестве надсмотрщика  дни и ночи
напролет,  а,  значит,  никто  не  мог  по  собственному  наблюдению  знать,
действительно ли  тот  беспрерывно и образцово  голодает  или  нет. Лишь сам
артист, практиковавший искусство голодания, мог это  знать, равно как только
он один мог быть удовлетворенным  своим голоданием зрителем. Но и он, в свою
очередь,  тоже  никогда не  был удовлетворен, что, правда,  имело  под собой
совсем иную причину. Быть может,  он отощал до такой степени  (до такой, что
некоторые  люди  не приходили на его  представления потому, что не  выносили
одного  только  его  вида)  совсем  не от голодания, а отощал так от чувства
недовольства самим собой. Ведь лишь он один знал, и  даже посвященным это не
было известно, каким  легким сам по себе  был процесс  голодания.  Это  было
самое легкое дело в мире. Артист, собственно,  и  не утаивал этого от людей,
но ему  не верили,  думали в лучшем случае, что он скромничает, а чаще всего
считали,  что просто  делает себе рекламу или же -- и  такое тоже бывало  --
видели  в  нем  обычного  шарлатана,  для  которого,  правда,  голодание  не
представляло особого труда, потому что  он знал,  как сделать  его для  себя
легким, и  у  которого еще хватало  дерзости  в этом чуть  ли не в  открытую
признаваться.
     Со всем этим ему приходилось мириться, да и с годами он привых к этому,
однако его неудовлетворенность постоянно грызла его изнутри, и  еще ни разу,
каким бы  длительным не был  период его голодания, -- и тут нужно отдать ему
должное,  -- он  не  покидал  свою  клетку  добровольно. Максимальным сроком
голодания импресарио определил  сорок  дней и никогда  не давал ему голодать
дольше этого, даже в крупных городах, имея на то хорошую причину,  а именно:
ка