- Я помню это.
   - Ну вот. Конечно, они такие же брат с сестрой, как мы с вами,  но  все
равно, многим это не понравилось, и между ними Начались ссоры,  и  однажды
она просто уехала и больше не вернулась.
   Он допил кофе и вытер губы розовой ладонью.
   - Он сразу и сошел с ума. Хотите еще кофе, мистер Адамс?
   - Спасибо.
   - Я видел ее несколько раз, - продолжал негр.  -  Она  ужасно  красивая
женщина. Похожа на него как две капли воды. Он был бы совсем недурен, если
бы лицо ему не изуродовали.
   Он остановился. Казалось, рассказ на этом кончился.
   - Где вы с ним познакомились? - спросил Ник.
   - В тюрьме, - сказал негр. - Он стал бросаться на людей, с тех пор  как
она ушла, и его посадили в тюрьму. А меня - за то, что человека зарезал. -
Он улыбнулся и продолжал тихо: - Он  мне  сразу  понравился,  и,  когда  я
вышел, я разыскал его. Ему нравится считать меня сумасшедшим,  а  мне  все
равно. Мне нравится быть с ним, и я люблю путешествовать, и  воровать  для
этого не приходится. Мне нравится жить по-джентльменски.
   - Что же вы с ним делаете?
   - Да ничего. Просто ездим с места на место. У него есть деньги.
   - Он, наверно, здорово зарабатывал?
   - Еще бы! Хотя он  уже  все  прожил.  А  может  быть,  обворовали.  Она
присылает ему деньги.
   Он поправил костер.
   - Она замечательная женщина, - сказал он. - Она похожа на него как  две
капли воды.
   Негр оглянулся на  маленького  человечка,  который  тяжело  дышал.  Его
светлые  волосы  свисали  на  лоб.  Изуродованное  лицо   было   по-детски
безмятежно.
   - Я могу привести его в  чувство  в  любую  минуту,  мистер  Адамс.  Не
сердитесь, но я думаю, вам лучше уйти. Я не хочу быть невежливым, а  увидя
вас, он может опять выйти из себя.  Терпеть  не  могу  бить  его,  но  это
единственный способ его успокоить, когда  он  разойдется.  Мне  приходится
держать его подальше от людей. Вы не  сердитесь,  мистер  Адамс?  Нет,  не
благодарите меня, мистер Адамс. Мне следовало  предупредить  вас,  но  мне
показалось, что вы ему очень понравились, и я надеялся, что все  обойдется
хорошо. До города по полотну всего  две  мили.  Он  называется  Манселона.
Прощайте! Я с удовольствием пригласил бы вас переночевать с  нами,  но  об
этом и говорить нечего. Может,  возьмете  с  собой  хлеба  с  салом?  Нет?
Возьмите все-таки сандвич.
   Все это он говорил низким, ровным, вежливым голосом.
   - Вот и  хорошо.  Ну,  прощайте,  мистер  Адамс.  Прощайте!  Всего  вам
доброго!
   Ник  пошел  прочь  от  костра,   пересек   лужайку   и   направился   к
железнодорожным путям. Вступив в темноту,  он  прислушался.  Негр  говорил
низким, мягким голосом. Ник  не  различал  слов.  Потом  он  услышал,  как
маленький человечек сказал:
   - У меня ужасно болит голова, Багс.
   - Ничего, пройдет, мистер Фрэнсис, -  утешал  голос  негра.  -  Выпейте
чашку горячего кофе.
   Ник вскарабкался на насыпь и пошел по путям. Он заметил, что  держит  в
руке сандвич с салом, и сунул его в карман. Пока рельсы  не  повернули  за
холм, он оглядывался назад и видел отсвет костра у опушки леса.



6

   Ник сидел, прислонясь к стене церкви, куда его притащили с улицы, чтобы
укрыть от пулеметного огня. Ноги его неестественно  торчали.  У  него  был
задет позвоночник. Лицо его было потное  и  грязное.  Солнце  светило  ему
прямо в лицо. День был очень жаркий.  Ринальди  лежал  среди  разбросанной
амуниции ничком у стены, выставив широкую спину. Ник смотрел  прямо  перед
собой блестящими глазами. Розовая стена дома напротив рухнула, отвалившись
от крыши, и над улицей повисла  исковерканная  железная  кровать.  В  тени
дома, на груде щебня, лежали два убитых австрийца. Дальше  по  улице  были
еще убитые. Бой в городе приближался к концу. Все  шло  хорошо.  Теперь  с
минуты на минуту можно было  ожидать  санитаров.  Ник  осторожно  повернул
голову и посмотрел на Ринальди. "Senta [слушай (итал.)], Ринальди,  senta.
Оба мы с тобой заключили сепаратный мир".  Ринальди  неподвижно  лежал  на
солнце и тяжело  дышал.  "Мы  с  тобой  плохие  патриоты".  Ник  осторожно
отвернулся, силясь улыбнуться. Ринальди был безнадежным собеседником.



ОЧЕНЬ КОРОТКИЙ РАССКАЗ

   Душным вечером в Падуе его вынесли на крышу,  откуда  он  мог  смотреть
вдаль, поверх городских домов. В небе летали  стрижи.  Скоро  стемнело,  и
зажглись прожекторы. Все остальные пошли вниз и взяли с собой бутылки.  Он
и Люз слышали их голоса внизу, на балконе. Люз присела  на  край  кровати.
Она была свежая и прохладная в духоте ночи.
   Люз уже три месяца несла ночное дежурство. Ей охотно позволяли это. Она
сама готовила его к  операции;  и  они  придумали  забавную  шутку  насчет
подружки к кружки. Когда ему давали наркоз, он старался не потерять власти
над собой,  чтобы  не  сказать  чего-нибудь  лишнего  в  приступе  нелепой
болтливости. Как только ему разрешили передвигаться на костылях,  он  стал
сам разносить термометры раненым, чтобы  Люз  не  нужно  было  вставать  с
постели. Раненых было мало, и они знали обо всем. Они все любили  Люз.  На
обратном пути, проходя по коридору, он думал о том, что Люз  лежит  в  его
постели.
   Когда пришло время возвращаться на фронт,  они  пошли  в  Duomo  [собор
(итал.)] помолиться. Там было тихо и полутемно, и,  кроме  них,  были  еще
молящиеся. Они хотели пожениться,  но  времени  для  оглашения  оставалось
слишком мало, и  потом,  у  них  не  было  метрических  свидетельств.  Они
чувствовали себя мужем и женой, но им хотелось, чтобы все знали об этом  и
чтобы это было прочно.
   Люз писала ему много писем, которые дошли только после перемирия. Он их
получил на фронте, пятнадцать сразу, подобрал их по числам  и  прочел  все
подряд. В них говорилось о госпитальных новостях и о том, как  сильно  она
его любит, и как она жить без него не может, и как ей не  хватает  его  по
ночам.
   После перемирия они решили, что он поедет  на  родину  и  будет  искать
работу, чтобы они могли пожениться. Люз вернется только  тогда,  когда  он
получит хорошую работу и сможет встретить ее в  Нью-Йорке.  Он  не  должен
пить, и он не будет встречаться ни с кем из своих приятелей и вообще ни  с
кем в Штатах. Прежде всего - достать работу и  пожениться.  По  дороге  из
Падуи в Милан они поссорились из-за того, что она не хотела Сразу же ехать
домой.  На  миланском  вокзале,  когда   пришло   время   прощаться,   они
поцеловались, но ссора еще не была забыта. Ему было досадно, что  они  так
нехорошо простились.
   В Генуе он  сел  на  пароход,  отходивший  в  Америку.  Люз  поехала  в
Порденоне, где открывался новый госпиталь. Там было сыро и дождливо,  и  в
городе стоял батальон Ардитти. Коротая  зиму  в  этом  грязном,  дождливом
городишке, майор батальона стал ухаживать за Люз, а у нее раньше  не  было
знакомых итальянцев, и в конце концов она написала в Штаты, что их  любовь
была только детским увлечением.  Ей  очень  грустно,  и  она  знает,  что,
вероятно, он не поймет ее, но, быть может, когда-нибудь он простит и будет
ей благодарен, а теперь она  совершенно  неожиданно  для  себя  собирается
весной выйти замуж. Она по-прежнему любит его, но ей теперь ясно, что  это
только детская любовь. Она не сомневается, что перед ним большое  будущее,
и твердо верит в него. Она знает, что все это к лучшему.
   Майор не женился на ней ни весной, ни позже. Люз так и не  получила  из
Чикаго ответа на свое письмо. А он вскоре после того заразился гонореей от
продавщицы  универсального  магазина,  с  которой  катался  в   такси   по
Линкольн-парку.



7

   Когда артиллерийский огонь разносил окопы у Фоссальты, он лежал  плашмя
и, обливаясь потом, молился: "Иисусе,  выведи  меня  отсюда,  прошу  тебя,
Иисусе. Спаси, спаси, спаси меня. Сделай, чтобы меня не убили,  и  я  буду
жить, как ты велишь. Я верю в тебя, я всем буду  говорить,  что  только  в
тебя одного нужно верить. Спаси, спаси меня, Иисусе".  Огонь  передвинулся
дальше по линии. Мы стали исправлять окоп, а наутро взошло солнце, и  день
был жаркий, и  тихий,  и  радостный,  и  спокойный.  На  следующий  вечер,
вернувшись в Местре, он не сказал  ни  слова  об  Иисусе  той  девушке,  с
которой ушел наверх в "Вилла-Росса". И никому никогда не говорил.



ДОМА

   Кребс  ушел  на  фронт  из  методистского  колледжа  в  Канзасе.   Есть
фотография, на которой он стоит среди студентов-однокурсников, и все они в
воротничках совершенно  одинакового  фасона  и  высоты.  В  1917  году  он
записался во флот и вернулся в Штаты только после того, как вторая дивизия
была отозвана с Рейна летом 1919 года.
   Есть фотография, на которой он и еще один капрал сняты где-то на  Рейне
с двумя немецкими девушками. Мундиры на  Кребсе  и  его  приятеле  кажутся
слишком узкими. Девушки некрасивы. Рейна на фотографии не видно.
   К тому времени, когда Кребс  вернулся  в  свой  родной  город  в  штате
Оклахома, героев уже перестали чествовать.  Он  вернулся  слишком  поздно.
Всем жителям города, которые побывали на войне,  устраивали  торжественную
встречу. В этом было немало военной истерии. А теперь  наступила  реакция.
Всем как  будто  казалось,  что  смешно  возвращаться  так  поздно,  через
несколько лет после окончания войны.
   Сначала Кребсу, побывавшему под Белло Суассоном, в Шампани,  Сен-Мигеле
и в Аргоннском лесу, совсем не хотелось разговаривать  о  войне.  Потом  у
него возникла потребность говорить, но никому уже не хотелось  слушать.  В
городе  до  того  наслушались  рассказов   о   немецких   зверствах,   что
действительные события уже не производили впечатления.  Кребс  понял,  что
нужно врать, для того чтобы тебя слушали. И, соврав  дважды,  почувствовал
отвращение к войне и к разговорам о ней. Отвращение ко всему,  которое  он
часто испытывал на фронте, снова овладело  им  оттого,  что  ему  пришлось
врать. То время, вспоминая о котором он чувствовал внутреннее  спокойствие
и ясность, то далекое время, когда он  делал  единственное,  что  подобает
делать мужчине, делал легко и без принуждения, сначала утратило  все,  что
было в нем ценного, а потом и само позабылось.
   Врал он безобидно, приписывая себе то, что  делали,  видели  и  слышали
другие, и выдавая за правду фантастические слухи,  ходившие  в  солдатской
среде. Но в бильярдной эти выдумки не имели успеха. Его знакомые,  которые
слыхали  обстоятельные  рассказы  о  немецких  женщинах,   прикованных   к
пулеметам в Арденнском лесу, как патриоты не интересовались неприкованными
немецкими пулеметчиками и были равнодушны к его рассказам.
   Кребсу  стало  противно  преувеличивать  и  выдумывать,  и   когда   он
встречался с настоящим фронтовиком, то, поговорив с ним несколько минут  в
курительной на танцевальном вечере, он впадал  в  привычный  тон  бывалого
солдата среди других солдат: на  фронте  он,  мол,  все  время  чувствовал
только  одно  -  непрестанный,  тошнотворный  страх.  Так  он  потерял   и
последнее.
   Лето шло к концу, и все это время он вставал поздно, ходил в библиотеку
менять книги, завтракал дома, читал, сидя на крыльце, пока не  надоест,  а
потом отправлялся в город провести самые жаркие часы в прохладной  темноте
бильярдной. Он любил играть на бильярде.
   По вечерам он упражнялся на кларнете, гулял по городу, читал и  ложился
спать. Для двух младших сестер он  все  еще  был  героем.  Мать  стала  бы
подавать ему завтрак в постель, если бы он  этого  потребовал.  Она  часто
входила к нему, когда он лежал в постели, и просила рассказать ей о войне,
но слушала невнимательно. Отец его был неразговорчив.
   До того как Кребс  ушел  на  фронт,  ему  никогда  не  позволяли  брать
отцовский автомобиль. Отец его был агент по продаже  недвижимости,  и  ему
каждую минуту могла понадобиться машина, чтобы везти клиентов за город для
осмотра земельных участков. Машина всегда  стояла  перед  зданием  Первого
национального банка, где на втором этаже помещалась контора  его  отца.  И
теперь, после войны, машина была все та же.
   В  городе  ничего  не  изменилось,  только  девочки   стали   взрослыми
девушками. Но они жили в таком сложном мире давно установившейся дружбы  и
мимолетных ссор, что у Кребса не хватало ни энергии, ни смелости  войти  в
этот мир. Но смотреть на них он любил. Так много  было  красивых  девушек!
Почти все они были стриженые. Когда он уезжал,  стрижеными  ходили  только
маленькие девочки, а из  девушек  только  самые  бойкие.  Все  они  носили
джемперы и блузки с круглыми  воротниками.  Такова  была  мода.  Он  любил
смотреть с крыльца, как они прохаживаются  по  другой  стороне  улицы.  Он
любил смотреть, как они гуляют в  тени  деревьев.  Ему  нравились  круглые
воротнички, выпущенные из-под джемперов. Ему нравились  шелковые  чулки  и
туфли без каблуков. Нравились стриженые волосы, нравилась их походка.
   Когда он  видел  их  в  центре  города,  они  не  казались  ему  такими
привлекательными. В греческой кондитерской они просто не нравились ему.  В
сущности, он в них не нуждался. Они были слишком сложны для него. Было тут
и другое. Он смутно ощущал потребность в женщине. Ему нужна была  женщина,
но лень было ее добиваться. Он был не прочь иметь  женщину,  но  не  хотел
долго добиваться ее. Не хотел никаких уловок  и  ухищрений.  Он  не  хотел
тратить время на ухаживание. Не хотел больше врать. Дело того не стоило.
   Он не хотел себя связывать. Он больше не хотел себя связывать. Он хотел
жить, не связывая себя ничем. Да и не так уж была ему нужна женщина. Армия
приучила его жить без этого.  Было  принято  делать  вид,  что  не  можешь
обойтись без женщины. Почти  все  так  говорили.  Но  это  была  неправда.
Женщина была вовсе не нужна. Это и было  самое  смешное.  Сначала  человек
хвастался тем, что женщины для него ничего не значат, что он никогда о них
не думает, что они его не  волнуют.  Потом  он  хвастался,  что  не  может
обойтись без женщин, что он дня не может без них прожить, что он не  может
уснуть без женщины.
   Все это было вранье. И то и другое было вранье. Женщина вовсе не нужна,
пока не начнешь о ней думать. Он  научился  этому  в  армии.  А  тогда  ее
находишь, рано или поздно. Когда приходит время, женщина всегда  найдется.
И заботиться не надо. Рано или поздно оно само придет. Он научился этому в
армии.
   Теперь он был бы не прочь иметь женщину, но только так, чтоб она пришла
к нему сама и чтоб не нужно было разговаривать.  Но  здесь  все  это  было
слишком сложно. Он знал, что не сможет проделывать  все,  что  полагается.
Дело того не стоило. Вот чем были хороши француженки и немки. Никаких этих
разговоров. Много разговаривать было трудно, да оно и ни к чему. Все  было
очень просто и не мешало им оставаться друзьями. Он  думал  о  Франции,  а
потом начал думать о Германии. В общем, Германия ему  понравилась  больше.
Ему не хотелось уезжать из Германии. Не  хотелось  возвращаться  домой.  И
все-таки он вернулся. И сидел на парадном крыльце.
   Ему нравились девушки, которые прохаживались по другой  стороне  улицы.
По внешности они нравились ему гораздо больше, чем француженки и немки,  -
но мир, в котором они жили, был не тот мир, в котором жил он. Ему хотелось
бы, чтоб с ним была одна из них. Но дело того  не  стоило.  Они  были  так
привлекательны. Ему нравился этот тип. Он волновал его. Но ему не хотелось
тратить время на разговоры. Не так уж была ему нужна женщина. Дело того не
стоило. Во  всяком  случае  -  не  теперь,  когда  жизнь  только  начинала
налаживаться.
   Он сидел на ступеньках, читая книгу. Это была история войны, и он читал
обо всех боях, в которых ему пришлось  участвовать.  До  сих  пор  ему  не
попадалось книги интереснее этой.  Он  жалел,  что  в  ней  мало  карт,  и
предвкушал то удовольствие, с  каким  прочтет  все  действительно  хорошие
книги о войне, когда они будут  изданы  с  хорошими,  подробными  картами.
Только теперь он  узнавал  о  войне  по-настоящему.  Оказывается,  он  был
хорошим солдатом. Это совсем другое дело.
   Однажды утром, после того как он пробыл дома около месяца, мать вошла к
нему в спальню и присела на кровать. Разгладив складки на  переднике,  она
сказала:
   - Вчера вечером я говорила с отцом, Гарольд.  Он  разрешил  тебе  брать
машину по вечерам.
   - Да? - сказал Кребс, еще не совсем проснувшись. - Брать машину?
   - Отец  давно  предлагает,  чтоб  ты  брал  машину  по  вечерам,  когда
захочешь, но мы только вчера об этом уговорились.
   - Верно, это ты его заставила, - сказал Кребс.
   - Нет. Отец сам об этом заговорил.
   - Да? Как же! Верно, это ты его заставила.
   Кребс сел в постели.
   - Ты сойдешь вниз к завтраку, Гарольд? - спросила мать.
   - Как только оденусь, - ответил Кребс.
   Мать вышла из комнаты, и ему было слышно, как  что-то  жарилось  внизу,
пока он умывался, брился и одевался, готовясь сойти в  столовую.  Пока  он
завтракал, сестра принесла почту.
   - Здравствуй, Гарри! - сказала она. - Соня ты этакий! Ты бы  уж  совсем
не вставал.
   Кребс посмотрел на сестру. Он ее любил. Это была его любимица.
   - Газета есть? - спросил он.
   Она протянула ему "Канзас-Сити стар", и, разорвав коричневую бандероль,
он отыскал страничку спорта. Развернув газету и прислонив ее к  кувшину  с
водой, он придвинул к ней тарелку с кашей,  чтобы  можно  было  читать  во
время еды.
   - Гарольд, -  мать  стояла  в  дверях  кухни,  -  Гарольд,  не  изомни,
пожалуйста, газету. Отец не станет читать измятую.
   - Я не изомну, - сказал Кребс.
   Сестра, усевшись за стол, смотрела, как он читает.
   - Сегодня в школе мы  играем  в  бейсбол,  -  сказала  она.  -  Я  буду
подавать.
   - Это хорошо, - сказал Кребс. - Ну, как там у вас в команде?
   - Я подаю лучше многих мальчиков. Я им показала все, чему ты меня учил.
Другие девочки играют неважно.
   - Да? - сказал Кребс.
   - Я всем говорю, что ты - мой поклонник. Ведь ты мой поклонник, Гарри?
   - Ну, еще бы.
   - Разве брат не может ухаживать за сестрой, только потому, что он брат?
   - Не знаю.
   - Как же ты не знаешь? Ведь ты мог бы ухаживать за мной, если бы я была
взрослая?
   - Ну да. Я и теперь твой поклонник.
   - Правда, Гарри?
   - Ну да.
   - Ты меня любишь?
   - Угу.
   - И всегда будешь любить?
   - Ну да.
   - Ты пойдешь смотреть, как я играю?
   - Может быть.
   - Нет, Гарри, ты меня не любишь. Если бы ты меня любил, ты  захотел  бы
посмотреть, как я играю.
   Из кухни пришла мать Кребса. Она несла тарелку с яичницей и поджаренным
салом и другую тарелку с гречневыми блинчиками.
   - Поди к  себе,  Эллен,  -  сказала  она.  -  Мне  нужно  поговорить  с
Гарольдом.
   Она поставила перед Гарольдом яичницу  с  салом  и  принесла  кувшин  с
кленовой патокой к блинчикам. Потом села за стол против Кребса.
   - Может быть, ты оставишь газету на минутку, Гарольд? - сказала она.
   Кребс положил газету на стол и разгладил ее.
   - Ты еще не решил, что будешь делать, Гарольд? - спросила мать,  снимая
очки.
   - Нет еще, - сказал Кребс.
   - Тебе не кажется, что пора об этом подумать?
   Мать не хотела его уколоть. Она казалась озабоченной.
   - Я еще не думал, - сказал Кребс.
   - Бог всем велит работать, - сказала мать. - В царстве божием не должно
быть лентяев.
   - Я не в царстве божием, - ответил Кребс.
   - Все мы в царстве божием.
   Как всегда, Кребс чувствовал себя неловко и злился.
   - Я так беспокоюсь за тебя, Гарольд, - продолжала мать. - Я знаю, каким
ты подвергался искушениям. Я знаю, что мужчины слабы. Я еще не забыла, что
рассказывал твой покойный дедушка, а мой  отец,  о  Гражданской  войне,  и
всегда молилась за тебя. Я и сейчас целыми днями молюсь за тебя.
   Кребс смотрел, как застывает свиное сало у него на тарелке.
   - Отец тоже беспокоится, - продолжала она. - Ему кажется,  что  у  тебя
нет  честолюбия,  нет  определенной  цели  в  жизни.  Чарли  Симмонс  тебе
ровесник, а уже на хорошем месте и собирается женить