с  широкими  стрехами.  Издали  он  выглядел  сплошь
блекло-желтым. Вблизи оконные рамы оказались  зелеными.  Краска  лупилась.
Ник палкой расстегнул зажим и сбросил лыжи.
   - Лучше понесем их, - сказал он.
   Он стал карабкаться по крутой  дорожке  с  лыжами  на  плече,  пробивая
ледяную кору шипами каблука. Он слышал за спиной дыхание Джорджа  и  треск
льда под его каблуками. Они прислонили лыжи к стене  гостиницы,  обмахнули
друг другу штаны, потоптались, стряхивая с башмаков снег, и вошли в дом.
   Внутри было почти темно. В углу комнаты поблескивала большая изразцовая
печь. Потолок был низкий. Вдоль стен стояли гладкие  деревянные  скамьи  и
темные, в винных пятнах, столы. У самой печки, покуривая трубку, потягивая
мутное молодое вино, сидели два швейцарца. Лыжники сняли куртки и  сели  у
стены по другую сторону печки. Голос, певший в соседней комнате, умолк,  и
в комнату вошла служанка в синем переднике и спросила, что им подать.
   - Бутылку сионского, - сказал Ник. - Согласен, Джорджи?
   - Можно, - сказал Джордж. - В этом ты больше понимаешь. Я  всякое  вино
люблю.
   Служанка вышла.
   - Нет ничего лучше лыж, правда? - сказал Ник. - Знаешь,  это  ощущение,
когда начинаешь съезжать по длинному спуску.
   - Да! - сказал Джордж. - Так хорошо, что и сказать нельзя.
   Служанка принесла вино,  и  они  никак  не  могли  откупорить  бутылку.
Наконец Ник вытащил пробку. Служанка вышла, и  они  услыхали,  как  она  в
соседней комнате запела по-немецки.
   - Кусочки пробки попали. Ну, не беда, - сказал Ник.
   - Как ты думаешь, есть у них какое-нибудь печенье?
   - Сейчас спросим.
   Служанка вошла, и Ник заметил, что у нее под передником  обрисовывается
круглый живот. "Странно, - подумал он,  -  как  это  я  сразу  не  обратил
внимания, когда она вошла".
   - Что это вы поете? - спросил он.
   - Это из оперы, из немецкой оперы. -  Она  явно  не  желала  продолжать
разговор. - У нас есть яблочная слойка, если хотите.
   - Не очень-то она любезна, - сказал Джордж.
   - Что ж ты хочешь? Она нас не знает и, наверно, подумала, что мы  хотим
посмеяться  над  ее  пением.  Она,  должно  быть,  оттуда,   где   говорят
по-немецки, и она стесняется, что она здесь. Да тут  еще  беременность,  а
она не замужем, вот и стесняется.
   - Откуда ты знаешь, что она не замужем?
   - Кольца нет. Да здесь ни  одна  девушка  не  выходит  замуж,  пока  не
пройдет через это.
   Дверь отворилась, и в клубах пара, топая облепленными снегом  сапогами,
вошла партия лесорубов. Служанка принесла им три бутылки молодого вина,  и
они,  сняв  шляпы,  заняли  оба  стола  и  молча  покуривали  трубки,  кто
прислонясь к стене, кто облокотившись на стол.  Время  от  времени,  когда
лошади,  запряженные  в  деревянные  сани,  встряхивали  головой,  снаружи
доносилось резкое звяканье колокольчиков.
   Джордж и Ник чувствовали себя отлично. Они очень любили друг друга. Они
знали, что впереди еще весь долгий обратный путь.
   - Когда тебе нужно возвращаться в университет? - спросил Ник.
   - Сегодня вечером, - сказал Джордж. - Мне надо поспеть на поезд  десять
сорок из Монтре.
   - Хорошо бы ты остался, мы бы завтра махнули на Дан-дю-Лис.
   - Я должен закончить свое образование, - сказал Джордж. - А  что.  Ник,
если бы нам пошататься вдвоем? Захватить лыжи и  поехать  поездом,  сойти,
где хороший снег, и идти куда глаза глядят, останавливаться в  гостиницах,
пройти насквозь Оберланд, и Вале, и Энгадин, а с собой взять только  сумку
с инструментами да положить в рюкзак запасной свитер и пижаму, и  к  черту
учение и все на свете!
   - И еще пройти через весь Шварцвальд. Ух, и места же!
   - Это где ты рыбу ловил прошлым летом?
   - Да.
   Они съели слойку и допили вино.
   Джордж прислонился к стене и закрыл глаза.
   - Вино всегда гак на меня действует, - сказал он.
   - Тебе плохо? - спросил Ник.
   - Нет, мне хорошо, только чудно как-то.
   - Понимаю, - сказал Ник.
   - Ну да, - сказал Джордж.
   - Закажем еще бутылочку? - спросил Ник.
   - Нет, довольно, - сказал Джордж.
   Они еще посидели. Ник - облокотившись на стол" Джордж  -  прислонясь  к
стене.
   - Что, Эллен ждет ребенка? - спросил Джордж,  отделившись  от  стены  и
тоже ставя локти на стол.
   - Да.
   - Скоро?
   - В конце лета.
   - Ты рад?
   - Да. Теперь рад.
   - Вы вернетесь в Штаты?
   - Очевидно.
   - Тебе хочется?
   - Нет.
   - А Эллен?
   - Тоже нет.
   Джордж помолчал. Он смотрел на пустую бутылку и на пустые стаканы.
   - Скверно, да? - спросил он.
   - Нет, ничего, - ответил Ник.
   - Так как же?
   - Не знаю, - сказал Ник.
   - Ты с ней будешь ходить на лыжах в Штатах?
   - Не знаю.
   - Там горы неважные, - сказал Джордж.
   - Неважные, - сказал Ник. - Слишком скалистые. И слишком много лесу.  И
потом, они очень далеко.
   - Верно, - сказал Джордж, - во всяком случае, в Калифорнии так.
   - Да, - сказал Ник, - повсюду так, где мне приходилось бывать.
   - Верно, - сказал Джордж, - повсюду так.
   Швейцарцы встали из-за стола, расплатились и вышли.
   - Жаль, что мы не швейцарцы, - сказал Джордж.
   - У них у всех зоб, - сказал Ник.
   - Не верю я этому.
   - И я не верю.
   Они засмеялись.
   - А что, Ник, если нам с тобой никогда больше не придется вместе ходить
на лыжах? - сказал Джордж.
   - Этого быть не может, - сказал Ник. - Тогда не стоит жить на свете.
   - Непременно пойдем, - сказал Джордж.
   - Иначе быть не может, - подтвердил Ник.
   - Хорошо бы дать друг другу слово, - сказал Джордж.
   Ник встал. Он наглухо застегнул  свою  куртку.  Потом  потянулся  через
Джорджа и взял прислоненные к стене лыжные палки. Он крепко всадил  острие
палки в половицу.
   - А что толку давать слово, - сказал он.
   Они открыли дверь и вышли. Было очень холодно. Снег подернулся  ледяной
коркой. Дорога шла в гору, сосновым лесом.
   Они взяли свои лыжи, прислоненные к стене. Ник надел  рукавицы,  Джордж
уже начал подыматься в гору с лыжами на плече.  Обратный  путь  еще  можно
проделать вместе.



13

   Я услышал бой барабанов на улице, а потом рожки и гудки,  а  потом  они
повалили из-за угла, и все плясали. Вся улица была  запружена  ими.  Маэра
увидел его, а потом и я его увидел. Когда музыка умолкла и танцоры присели
на корточки, он присел вместе со всеми, а когда музыка снова заиграла,  он
подпрыгнул и пошел, приплясывая, вместе с ними по улице. Понятно,  он  был
пьян.
   Спуститесь вы к нему, сказал Маэра, меня он ненавидит.
   Я спустился вниз, и нагнал их, и схватил его за плечо, пока он сидел на
корточках и  дожидался  музыки,  чтобы  вскочить,  и  сказал:  идем,  Луи.
Побойтесь бога, вам сегодня выступать. Он не слушал меня. Он  все  слушал,
не заиграет ли музыка.
   Я сказал: не валяйте дурака, Луи. Идемте в отель.
   Тут музыка снова заиграла, и он подпрыгнул, увернулся от меня  и  пошел
плясать. Я схватил его за руку, а он вырвался и сказал: да оставь ты  меня
в покое. Тоже папаша нашелся.
   Я вернулся в отель, а Маэра стоял на балконе и смотрел, веду я его  или
нет. Увидев меня, он вошел в комнату и спустился вниз взбешенный.
   В сущности, сказал я, он просто неотесанный мексиканский дикарь.
   Да, сказал Маэра, а кто будет убивать его  быков,  после  того  как  он
сядет на рог?
   Мы, надо полагать, сказал я.
   Да, мы, сказал Маэра. Мы будем убивать быков за них, за дикарей,  и  за
пьяниц, и за танцоров. Да. Мы будем убивать их. Конечно, мы будем  убивать
их. Да. Да. Да.



МОЙ СТАРИК

   Теперь, когда я об этом думаю, мне  кажется,  что  моему  старику  сама
природа предназначила быть толстяком, одним из тех маленьких,  кругленьких
толстячков, какие встречаются повсюду, но он так и  не  растолстел,  разве
только под конец,  а  это  было  уже  не  страшно,  потому  что  тогда  он
участвовал только в скачках с препятствиями, и ему можно было прибавлять в
весе. Помню, как он натягивал прорезиненную куртку поверх двух  фуфаек,  а
сверху еще толстый свитер, и утром заставлял меня бегать вместе с  ним  по
жаре. Бывало, он приедет из Турина часам к четырем утра и  отправляется  в
кэбе на ипподром, берет из конюшни Раццо какого-нибудь одра на проездку, а
потом, когда все кругом еще покрыто росой и солнце только что  всходит,  я
помогаю ему стащить  сапоги,  он  надевает  спортивные  туфли  и  все  эти
свитеры, и мы принимаемся за дело.
   - Двигайся, малыш, - скажет он, бывало,  разминая  ноги  перед  дверями
жокейской. - Пошли.
   И тут мы с ним пускаемся рысцой по скаковой дорожке, он впереди, обежим
раза два, а потом выбегаем за ворота на одну из тех  дорог,  что  идут  от
Сан-Сиро и по обе стороны обсажены деревьями. На дороге я  всегда  обгонял
его, я умел бегать в то время; оглянешься, а он трусит легкой рысцой  чуть
позади, немного погодя оглянешься еще раз, а он уже начинает потеть.  Весь
обливается потом, а все бежит за мной по пятам и смотрит мне  в  спину,  а
когда увидит, что я оглядываюсь, ухмыльнется и  скажет:  "Здорово  потею?"
Когда мой старик ухмылялся, нельзя  было  не  ухмыльнуться  ему  в  ответ.
Бежим, бывало, все прямо, к горам, потом мой старик  окликнет  меня:  "Эй,
Джо!" - оглянешься, а он уже сидит под деревом,  обмотав  шею  полотенцем,
которым был подпоясан.
   Повертываешь обратно и садишься рядом с ним, а он  достает  из  кармана
скакалку и начинает прыгать на самом припеке, и пот градом льется у него с
лица, а он все скачет в белой пыли, и скакалка хлопает,  хлопает  -  хлоп,
хлоп, хлоп, - а солнце печет все жарче, а он старается  все  пуще,  скачет
взад и вперед по дороге. Да, стоило  посмотреть,  как  мой  старик  скачет
через веревочку. Он то крутил ее быстро-быстро, то ударял о землю медленно
и на разные лады. Да, надо было видеть,  как  глазели  на  нас  итальяшки,
шагая мимо по дороге в город рядом с  крупными  белыми  волами,  тащившими
повозку. Видно было, что они принимают моего старика за полоумного. И  тут
он начинал так крутить веревку, что они останавливались  как  вкопанные  и
смотрели на него, а потом  понукали  волов  и,  ткнув  их  бодилом,  снова
трогались в путь.
   Я сидел под деревом и, глядя, как он работает на самом припеке, думал -
хороший у меня старик. Смотреть на него  было  весело,  и  работал  он  на
совесть, и заканчивал настоящей мельницей, так что пот ручьями струился  у
него по лицу, а потом вешал скакалку на  дерево  и,  обмотав  полотенце  и
свитер вокруг шеи, садился рядом со мной, прислонившись к дереву.
   - Чертова эта работа - сгонять  жир,  Джо,  -  скажет  он,  бывало,  и,
откинувшись назад, закроет глаза  и  сделает  несколько  долгих,  глубоких
вздохов, - теперь не то, что в молодости. - Потом постоит немножко,  чтобы
остынуть, и мы с ним рысцой пускаемся в обратный путь, к  конюшням.  Таким
манером он сгонял вес. Это не давало ему покоя. Другие жокеи  одной  ездой
могут согнать сколько угодно жиру.  Жокей  теряет  за  каждую  поездку  не
меньше кило, а мой старик вроде как пересох и не мог сгонять вес без  всей
этой тренировки.
   Помню, как-то раз в Сан-Сиро маленький итальяшка Реголи, жокей  конюшни
Бузони, шел через загон в бар выпить чего-нибудь,  похлопывая  по  сапогам
хлыстиком; он только что взвесился, и мой старик тоже только что взвесился
и вышел с седлом под мышкой,  весь  красный,  замученный,  и  остановился,
глядя на Реголи, который стоял перед верандой  бара,  совсем  мальчишка  с
виду и ни капельки не запаренный, и я сказал:
   - Ты что, папа? - Я было подумал, не толкнул ли его Реголи, а он только
взглянул на Реголи и сказал:
   - А, да ну его к черту! - пошел в раздевалку.
   Что ж, может, ничего бы и не случилось, если б мы остались в  Милане  и
работали в Милане и Турине,  потому  что  если  бывают  где-нибудь  легкие
скачки, так это именно там.
   - Пианола, Джо, да и только, - говорил мой старик, слезая  с  лошади  у
конюшни, после заезда, который этим итальяшкам казался верхом трудности. Я
как-то спросил его об этом. - Дорожка здесь такая, что сама  бежит.  Брать
препятствия опасно только при быстрой езде. Ну, а тут какая  уж  быстрота,
да и препятствия пустяковые. А впрочем, главное - всегда  быстрота,  а  не
препятствия.
   Такого замечательного ипподрома, как в  Сан-Сиро,  я  нигде  больше  не
видел, но мой старик ворчал, что  это  собачья  жизнь.  Таскаться  взад  и
вперед из Мирафьоре в Сан-Сиро, работать чуть ли не каждый  день,  да  еще
через день ездить по железной дороге.
   Я тоже был просто помешан на лошадях. Что-то  в  них  есть,  когда  они
выходят на старт и приближаются по дорожке к столбу. Словно танцуют, и все
такие подобранные, а жокей натягивает поводья изо всех сил, а может  быть,
и отпускает немножко, дает лошади пробежать несколько шагов. А  когда  они
подходят к старту, я просто сам не  свой.  Особенно  в  Сан-Сиро  -  такой
большой зеленый круг, и горы вдали, толстый  итальянец-стартер  с  длинным
хлыстом, жокеи сдерживают лошадей, и вдруг  ленточка  разрывается,  звонок
звонит, и все они разом срываются с места, а потом начинают  растягиваться
в одну линию. Да вы, верно,  знаете,  как  оно  бывает.  Когда  стоишь  на
трибуне с биноклем, видишь только, что все они тронулись с места, и звонок
начинает звонить, и кажется, что он звонит целую тысячу лет, и вот они уже
обогнули круг, вылетают из-за поворота. Мне всегда казалось,  что  с  этим
ничто не сравнится.
   А мой старик сказал как-то в уборной, когда переодевался после езды:
   - Это не лошади,  Джо.  В  Париже  всех  этих  одров  отправили  бы  на
живодерню. - Это было в тот день, когда он  взял  Коммерческую  премию  на
Ланторне, с такой силой  послав  ее  на  последних  ста  метрах,  что  она
вылетела вперед, как пробка из бутылки.
   Сразу после Коммерческой премии мы смотали удочки и убрались из Италии.
Мой старик, Голбрук и толстый итальянец в соломенной шляпе, который  то  и
дело утирал лицо носовым платком, поссорились из-за чего-то за столиком  в
Galleria [пассаж в Милане]. Говорили все время по-французски,  и  оба  они
приставали с чем-то к моему старику. Под конец он уже ничего не отвечал, а
только глядел на Голбрука, а они все приставали к нему, говорили то  один,
то другой, и толстяк все перебивал Голбрука.
   - Поди купи мне "Спортсмена", Джо, - сказал мой старик и  протянул  мне
два сольди, не сводя глаз с Голбрука.
   Я вышел из Galleria на площадь и перед "Ла Скала" купил газету, а потом
вернулся и стал немного поодаль, чтобы не  мешать,  а  мой  старик  сидит,
откинувшись на спинку стула, смотрит в чашку с кофе  и  играет  ложкой,  а
Голбрук с толстым  итальянцем  стоят  рядом,  и  толстяк,  качая  головой,
утирается платком. Подхожу ближе, а старик держит себя так, словно их  тут
и не бывало, и говорит:
   - Хочешь мороженого, Джо?
   Голбрук посмотрел на старика сверху вниз и сказал с расстановкой:
   - Ах ты, сукин сын! - и пошел  прочь  вместе  с  толстяком,  пробираясь
между столиками.
   Мой старик сидел и через силу улыбался мне, а сам весь бледный -  видно
было, что ему здорово не по себе, и я порядком струхнул и тоже  чувствовал
себя неважно, я видел,  что  что-то  случилось,  и  не  понимал,  как  это
возможно, чтобы кто-нибудь обозвал моего старика сукиным сыном и это сошло
бы ему с рук. Мой  старик  развернул  "Спортсмена"  и  стал  просматривать
отчеты о скачках, потом сказал:
   - Мало ли что приходится терпеть на этом свете, Джо.
   А через три дня мы навсегда уехали из Милана в Париж туринским поездом,
распродав с аукциона (перед конюшней Тернера) все, что  не  поместилось  в
сундук и чемодан.
   Мы приехали в Париж рано  утром,  поезд  подошел  к  длинному  грязному
вокзалу - Лионскому вокзалу, как сказал мне мой  старик.  По  сравнению  с
Миланом Париж очень большой город. В Милане кажется, что  все  куда-нибудь
идут, и трамваи идут известно куда, и нет никакой путаницы, а в  Париже  -
какой-то сплошной клубок, и никак его не распутаешь.
   Под конец мне там даже стало нравиться, пусть и не все, да и скачки там
самые лучшие в мире. Как будто на них все и держится,  и  в  одном  только
можно быть  уверенным:  что  каждый  день  автобусы  будут  идти  ко  всем
ипподромам и проедут через всю эту путаницу до самого ипподрома. Я  так  и
не узнал Парижа как следует, потому что приезжал туда с моим  стариком  из
Мезон-Лафит раза два в неделю, и он всегда вместе со всеми нашими из Мезон
сидел в кафе де Пари с той стороны, что ближе к Опере,  и,  по-моему,  это
самое бойкое место в городе. А ведь чудно, что в таком большом городе, как
Париж, нет своей Galleria, не правда ли?
   Ну, мы поселились у одной  миссис  Мейерс,  которая  держит  пансион  в
Мезон-Лафит; там живут почти все, кроме  той  компании,  что  в  Шантильи.
Мезон замечательное место, я никогда еще в таком не жил.  Самый  город  не
так хорош, зато есть озеро и замечательный лес, где мы, мальчишки, бывало,
пропадали целыми днями. Мой старик сделал мне рогатку, и мы настреляли  из
нее пропасть птиц, а всего лучше  была  сорока.  Маленький  Дик  Анткинсон
подстрелил из этой рогатки кролика, мы положили его под дерево  и  уселись
кругом, и Дик угостил нас сигаретами, как вдруг кролик вскочил и  удрал  в
кусты, и мы погнались за ним, но так и не догнали. Да, весело там  жилось!
Миссис Мейерс давала мне утром позавтракать, и я уходил на целый  день.  Я
скоро научился говорить по-французски. Это не очень трудный язык.
   Как только мы приехали в Мезон-Лафит, мой старик написал в Милан, чтобы
ему выслали жокейское свидетельство, и очень волновался, пока  не  получил
его. В Мезон он всегда сидел в кафе де Пари со всей компанией;  многие  из
тех,  кого  он  знал  еще  до  войны,  когда  работал  в  Париже,  жили  в
Мезон-Лафит, и у всех хватало времени сидеть в кафе, потому что вся работа
в скаковых конюшнях, то есть работа жокеев, кончается к девяти часам утра.
Первую партию лошадей выводят на проездку в половине шестого, а вторую - в
восемь часов утра. Значит, вставать надо рано и ложиться тоже  рано.  Если
жокей у кого-нибудь работает, ему нельзя много пить, потому что тренер  за
ним следит, если он мальчишка, а если не мальчишка, то  он  сам  за  собой
следит. Так вот, если жокей не работает, он по большей части сидит в  кафе
де Пари со всей компанией; возьмут стакан вермута с содовой и  сидят  часа
два-три, разговаривают, рассказывают анекдоты, играют на бильярде, и это у
них вроде клуба или миланской Galleria. Только это  не  совсем  похоже  на
Galleria, потому что там народ ходит взад и вперед, а здесь все  сидят  за
столиками.
   Ну так вот, мой старик в конце концов получил свои права.  Прислали  по
почте без всяких возражений, и он ездил раза два. В  Амьен,  в  провинцию,
все в таком роде, а  постоянной  работы  достать  не  мог.  Все  ему  были
приятели, и, как  ни  придешь  утром  в  кафе,  всегда  кто-нибудь  с  ним
выпивает, потому что мой старик был  не  какой-нибудь  скряга,  вроде  тех
жокеев, что заработали свой первый  доллар  на  международной  выставке  в
Сент-Луисе в девятьсот четвертом году. Так  говаривал  мой  старик,  когда
хотел поддразнить Джорджа  Бернса.  А  вот  лошадей  моему  старику  никто
почему-то не давал.
   Мы каждый день ездили на трамвае из Мезон-Лафит куда-нибудь на  скачки,
и это было самое интересное. Я был рад, когда после летнего сезона  лошади
вернулись из Довилля. Хотя теперь уже нельзя было больше бродить по лесам,
потому что мы с утра уезжали в Энгиен, Трамбле или Сен-Клу и  смотрели  на
скачки с жокейской трибуны. Само собой, я много узнал  о  скачках  в  этой
компании, а всего лучше было то, что мы ездили каждый день.
   Помню одну поездку в Сен-Клу. Там были большие скачки на приз в  двести
тысяч франков с семью заездами, и фаворитом был Ксар. Я  прошел  вместе  с
моим стариком в загон посмотреть лошадей;  таких  лошадей  вы,  верно,  не
видывали.  Этот  Ксар  был  крупный  соловый  жеребец,  весь  словно  одно
движение. Я таких еще не