видывал. Его водили по загону, и когда он  прошел
мимо нас, опустив голову, у меня засосало под ложечкой,  до  того  он  был
хорош. Трудно даже представить себе такую замечательную, статную,  сильную
лошадь. А Ксар шел по загону, неторопливо и осторожно переставляя ноги,  и
двигался так легко и точно, как будто сам  знал,  что  ему  делать,  и  не
дергался, не становился на дыбы, не косил  дико  глазами,  как  лошади  на
аукционе, когда их подпоят чем-нибудь. Толпа была такая густая, что я  его
почти не видел - только ноги мелькали да что-то желтое, и мой старик  стал
проталкиваться сквозь толпу,  а  я  за  ним,  к  жокейской  уборной  среди
деревьев, и там тоже толпился народ; но  человек  в  котелке,  стоявший  у
двери, кивнул моему  старику,  и  мы  прошли  внутрь;  там  все  сидели  и
одевались, натягивали рубашки через голову, надевали сапоги,  и  от  всего
этого несло потом, мазью и духотой, а снаружи толпа заглядывала в окна.
   Мой старик подошел к Джорджу Гарднеру, который надевал брюки, сел рядом
с ним и говорит: "Ну, что скажешь, Джордж?" - самым обыкновенным  голосом,
потому что нечего было и выведывать: Джордж сразу скажет, если знает.
   - Он не возьмет, - говорит Джордж очень тихо, наклоняясь  и  застегивая
штанину внизу на пуговицу.
   - А кто же? - говорит мой старик, нагибаясь к нему поближе, чтобы никто
не слыхал.
   - Керкоббин, - говорит Джордж, - и  если  он  возьмет,  оставь  парочку
билетов на мою долю.
   Мой  старик  сказал  что-то  Джорджу  обыкновенным  голосом,  и  Джордж
ответил: "Никогда не держи пари, вот что я  тебе  скажу",  -  будто  бы  в
шутку, и мы вышли и пробрались сквозь толпу к  стофранковой  кассе.  Но  я
понял, что дело серьезное, потому что Джордж едет на  Ксаре.  По  пути  он
купил желтую табличку ставок, и там было сказано, что за Ксара дают только
5 к 10, за Сефизидота - 3 к 1, в пятом же списке стоял Керкоббин - 8 к  1.
Мой старик поставил на  Керкоббина  пять  тысяч  в  ординаре  и  тысячу  в
двойном, и мы обошли трибуну, чтобы подняться по лестнице и отыскать  себе
место, откуда скачки были бы лучше видны.
   На трибуне было тесно, и сначала вышел человек в длинном сюртуке, сером
цилиндре и со свернутым хлыстом, а за ним показались лошади  с  жокеями  в
седле, одна за другой, и конюхи справа и слева вели их под  уздцы.  Первый
шел этот большой соловый Ксар. Сразу он не казался таким большим, а только
потом, когда разглядишь, какие у него длинные ноги и какие движения и  все
стати. Да, я таких лошадей никогда в жизни не видывал. На нем ехал  Джордж
Гарднер, и все они  двигались  медленно  за  стариком  в  сером  цилиндре,
который выступал, словно шталмейстер в цирке. За Ксаром, который  двигался
плавно и отливал золотом на солнце, шел статный вороной  конь  с  красивой
головой, на нем ехал Томми Арчибальд; а за вороным вытянулись в ленту  еще
пять лошадей, и все они проходили медленным шагом мимо  трибуны  к  весам.
Мой старик сказал, что вороной и есть Керкоббин,  и  я  стал  разглядывать
его, и он был ничего себе, славный конек, но никакого сравнения с Ксаром.
   Все захлопали  Ксару,  когда  он  проходил  мимо,  да  и  стоило  того:
замечательная была лошадь. Все  шествие  прошло  по  дальней  стороне,  за
кругом, а  потом  обратно,  к  нашему  концу  ипподрома,  и  распорядитель
приказал конюхам отпустить  лошадей  одну  за  другой,  чтобы  они  прошли
галопом мимо  трибуны  к  старту  и  всем  можно  было  бы  их  разглядеть
хорошенько. Не успели они подойти к старту, как зазвонил звонок, и вот они
уже далеко по ту сторону круга, скачут, сбившись все в кучу, и уже огибают
первый поворот, будто игрушечные лошадки. Я смотрел на них  в  бинокль,  и
Ксар здорово отстал, а вела одна из гнедых. Они показались из-за  поворота
и пронеслись мимо, и Ксар порядком отстал, когда они скакали мимо  нас,  а
этот Керкоббин был впереди и шел ровно. Ей-богу, просто  дух  захватывает,
когда они промчатся мимо тебя, и приходится смотреть им вслед, а  они  все
уходят и уходят, и становятся все меньше и меньше, и на повороте  собьются
все в кучу, а потом выходят на  прямую,  и  до  того  хочется  выругаться,
просто мочи нет. В конце концов они обогнули последний поворот и вышли  на
прямую, и этот Керкоббин был намного впереди. Все были озадачены и  как-то
растерянно повторяли "Ксар", а лошади подходили все ближе и ближе, и вдруг
что-то вынеслось вперед и мелькнуло в моем бинокле, словно желтая молния с
конской головой, и все завопили "Ксар", словно  полоумные.  Ксар  несся  с
такой  быстротой,  какой  я  ни  у  одной  лошади  не  видывал,  и  нагнал
Керкоббина, который шел не  быстрее  всякой  другой  лошади,  когда  жокей
нахлестывает ее изо всех сил, и около секунды оба они шли голова в голову,
хотя казалось, что Ксар идет чуть ли не вдвое быстрее, такие громадные  он
делал скачки и так вытянул шею, но столб они прошли  голова  в  голову,  и
когда вывесили номера, то первая была двойка,  а  это  значило,  что  взял
Керкоббин.
   Мне было как-то не по себе, я весь дрожал, а потом нас стиснули,  когда
толпа повалила вниз по лестнице к доске, где должны были вывесить, сколько
выдают на Керкоббина. Честное слово, глядя  на  скачки,  я  совсем  забыл,
какую уйму денег отец поставил на Керкоббина, До того мне хотелось,  чтобы
пришел Ксар. Но теперь, когда все кончилось, приятно было  знать,  что  мы
выиграли.
   - Правда, скачки были замечательные, папа? - сказал я ему.
   Он посмотрел на меня как-то странно, сдвинув котелок на затылок.
   - Джордж Гарднер замечательный наездник, это  верно,  -  сказал  он.  -
Нужно быть мастером, чтоб не дать Ксару прийти первым.
   Конечно, я все время знал, что дело неладно. Но от того, что мой старик
так прямо и сказал это, все удовольствие для меня пропало, и  даже,  когда
вывесили номера на доске и мы увидели, что за Керкоббина выдают  67.50,  я
все равно не почувствовал никакого удовольствия. Кругом все говорили:
   - Бедняга Ксар! Бедняга Ксар!
   А я думал:
   "Хорошо, если бы я был жокей и ездил бы  на  нем  вместо  этого  сукина
сына".
   Как-то чудно было думать, что Джордж Гарднер - сукин сын, потому что он
мне всегда нравился, и, кроме того, он же нам назвал  победителя,  но  все
равно, по-моему, он и есть сукин сын.
   После этих скачек у моего старика завелись большие деньги,  и  он  стал
чаще ездить в Париж. Если скачки бывали в Трамбле, то наши высаживали  его
в городе на обратном пути в Мезон-Лафит, и мы с ним сидели перед  кафе  де
ла Пэ и смотрели на прохожих. Сидеть там очень весело. Публика  идет  мимо
целым потоком, и к вам подходят разные люди и предлагают купить  то  одно,
то другое, и я очень любил сидеть там с моим стариком. Вот тогда мы больше
всего веселились. Там были продавцы игрушечных кроликов, которые  прыгают,
когда нажмешь баллон, они подходили к нам, и отец шутил с ними. Он говорил
по-французски вроде как по-английски, и все эти люди его узнавали -  жокея
всегда сразу видно, и потом мы всегда сидели за одним и тем же столиком, и
они уже привыкли к нам. Там  были  мальчишки,  которые  продавали  брачные
газеты, и девушки, которые продавали резиновые яйца - если пожмешь их,  то
выскочит петушок, - и был еще один старикашка, похожий на червяка, который
ходил и показывал открытки с  видами  Парижа,  и,  конечно,  никто  их  не
покупал, а он подходил еще раз и показывал, что у него внизу пачки, и  там
сплошь неприличные открытки, и многие рылись в них и покупали.
   Да, много бывало там занятных людей. Попозже вечером девушки искали, не
сведет ли их кто-нибудь поужинать, и заговаривали с моим  стариком,  а  он
отшучивался по-французски, и  они  гладили  меня  по  голове  и  проходили
дальше. Как-то вечером за соседний  столик  села  американка  с  маленькой
дочкой, обе они ели мороженое, а я все глядел на девочку, она  была  такая
хорошенькая, и я улыбнулся ей, и она тоже мне улыбнулась, но  этим  все  и
кончилось, потому что больше я их так и не видел, хотя каждый  день  ждал,
не придут ли они, и не знал, как с ней заговорить и отпустят ли ее со мной
в Отейль или в Трамбле, если мы познакомимся. Все равно из этого ничего не
вышло бы, потому что, как я теперь припоминаю,  мне  казалось,  что  всего
лучше было бы заговорить с ней так: "Может быть, вы разрешите мне  указать
вам победителя на сегодняшних скачках в Энгиене", - и она, верно, сочла бы
меня за "жучка" и не поверила бы, что я только хочу оказать ей услугу.
   Мы сидели, бывало,  в  кафе  де  Пари,  и  официант  был  к  нам  очень
внимателен, потому что мой старик пил виски, и это стоило пять франков,  и
полагалось давать хорошие чаевые, после того как  подсчитают  блюдечки.  Я
никогда раньше не видел, чтобы мой старик  столько  пил,  зато  теперь  он
совсем не ездил, да еще уверял, что от виски худеет. Но я-то видел, что он
толстеет. Он отбился от своей прежней компании из Мезон-Лафит, и  ему  как
будто нравилось вот так сидеть на бульваре вместе со мной.  Но  он  каждый
день играл на скачках. Если он проигрывал, то после скачек бывал  какой-то
скучный, пока не усядется за столик и не выпьет первую  рюмочку,  а  после
того сразу развеселится.
   Он всегда читал "Пари-спорт"; выглянет, бывало, из-за газеты и спросит:
"Где твоя милая, Джо?" - чтобы поддразнить меня, потому  что  я  рассказал
ему про девочку за соседним столиком. А я краснел, но  мне  было  приятно,
что меня ею дразнят. Мне это очень нравилось. "Гляди в оба, Джо, - говорил
он, - она еще вернется".
   Он расспрашивал меня о том о сем и иной раз  смеялся  моим  ответам.  А
потом сам начинал рассказывать. Про скачки в  Египте  и  в  Сен-Морице  по
льду, когда еще жива была моя мать, и во время войны, когда на юге Франции
устраивались настоящие скачки без призов, без пари,  без  публики,  просто
так, для того только, чтобы не перевелась порода. Настоящие скачки,  когда
жокеи загоняли лошадей чуть не до смерти.  Я  мог  слушать  моего  старика
целыми часами, особенно после того, как он выпьет, бывало, рюмочку-другую.
Он рассказывал мне про то, как  еще  мальчишкой  в  Кентукки  охотился  на
енота, и про старые времена в Штатах, еще  до  того,  как  все  там  пошло
прахом. И говаривал, бывало:
   - Джо, когда мы с тобой загребем хороший куш, ты вернешься  в  Штаты  и
будешь учиться.
   - Зачем же я  поеду  туда  учиться,  когда  там  все  пошло  прахом?  -
спрашивал я.
   - Это совсем другое дело, - говорил он и, подозвав официанта, платил за
стопку блюдечек, и мы брали такси до вокзала Сен-Лазар и садились на поезд
в Мезон-Лафит.
   Однажды в Отейле на аукционе мой старик купил  победителя  за  тридцать
тысяч франков. Пришлось  немного  надбавить,  но  в  конце  концов  лошадь
все-таки досталась моему старику, и через неделю он получил  свидетельство
и цвета. Ну и гордился же я, что мой  старик  сделался  собственником.  Он
договорился насчет денника с Чарльзом Дрэйком, бросил  ездить  в  Париж  и
опять начал тренироваться и сгонять вес, а конюхов было только двое  -  он
да я. Нашего жеребчика звали Гилфорд, он был ирландской породы  и  чудесно
брал препятствия. Мой старик рассчитал, что если самому тренировать его  и
самому ездить, то затрата окупится. Я всем этим гордился и считал, что наш
Гилфорд нисколько не хуже Ксара. Это был  славный  гнедой  жеребец,  очень
резвый на ровной дорожке, если его расшевелить хорошенько, и к тому же  на
редкость красивый.
   Ну и любил же я нашего Гилфорда! В первый же раз, как мой  старик  ехал
на нем, он пришел к финишу третьим в скачке с препятствиями на две  тысячи
пятьсот метров, и когда мой старик слез с седла, сияющий и весь в поту,  и
пошел взвешиваться, я так им гордился, как будто это была первая скачка, в
которой он занял место. Понимаете ли, когда человек давно не ездил, трудно
поверить,  что  он  когда-то  был  жокеем.  Теперь  все  это  было  совсем
по-другому, потому что в Милане мой старик был равнодушен даже  к  большим
скачкам и, если выигрывал, нисколько не волновался, а теперь было так, что
я совсем не спал в ночь  перед  скачками  и  знал,  что  мой  старик  тоже
волнуется, хоть и не показывает этого. Совсем другое  дело  -  скакать  на
своей лошади.
   Второй  раз  Гилфорд  с  моим  стариком  стартовал  в  одно   дождливое
воскресенье в Отейле, в скачках с препятствиями на четыре  тысячи  пятьсот
метров на приз Марата. Как только  он  выехал  на  старт,  я  забрался  на
трибуну с новым биноклем, который мой старик для того и купил мне, чтоб  я
на них смотрел. Старт был далеко, на дальнем конце ипподрома, и у  барьера
сначала что-то не ладилось. Какая-то лошадь в темных шорах все нервничала,
становилась на дыбы и раз даже наскочила на барьер, но мне было видно, что
мой старик в нашем черном камзоле с белым крестом и в черном картузе сидит
на Гилфорде и оглаживает его. Потом они поскакали и скрылись  из  виду  за
деревьями, и звонок звонил что есть мочи, и  окна  кассы  захлопнулись  со
стуком. Ох, я до  того  волновался,  просто  боялся  на  них  смотреть,  а
все-таки навел бинокль на то место, где они должны были  показаться  из-за
деревьев, и они показались; наш черный  камзол  шел  третьим,  и  все  они
перелетели через ров как птицы. Тут они  опять  скрылись  из  виду,  потом
показались и поскакали вниз по косогору, и шли  ровно,  легко  и  красиво,
плавно взяли изгородь все разом, потом стали  удаляться  от  нас  сплошной
массой. Казалось, можно было прямо шагать по их спинам, так они слились  в
одно целое и так ровно шли. Потом, распластавшись, они  перенеслись  через
двойную ирландскую банкетку, и кто-то упал. Мне не видно было,  кто  упал,
но через  минуту  лошадь  поднялась  и  поскакала  галопом  в  сторону,  а
остальные, все еще сгрудившись, обогнули длинный левый поворот и вышли  на
прямую. Они перескочили каменную стенку и поскакали  по  треку  ко  рву  с
водой напротив трибун.  Я  видел,  как  они  подходят,  и  окликнул  моего
старика, когда он проскакал мимо; он был впереди почти на целый  корпус  и
немножко в стороне, легкий, как обезьяна, и  все  они  скакали  ко  рву  с
водой. Все разом взяли высокую изгородь у рва, и вдруг послышался треск, и
все смешалось, и две лошади выскочили оттуда боком и поскакали  дальше,  а
три остались лежать. Моего  старика  нигде  не  было  видно.  Одна  лошадь
поднялась на колени, и жокей ухватился за повод, сел и отправился получать
свои деньги за место. Другая лошадь поднялась сама и пошла галопом,  мотая
головой, с повисшими поводьями, а жокей, пошатываясь,  отошел  с  трека  к
ограде. И тут Гилфорд откатился в сторону от моего старика, встал и  пошел
прочь на трех ногах, волоча правое копыто, а мой старик лежал как пласт на
траве, лицом кверху, и голова у него была вся в крови  с  одного  бока.  Я
сбежал с трибуны вниз и протолкался  сквозь  толпу  к  самой  ограде,  тут
полицейский схватил  меня  и  не  выпускал,  и  двое  рослых  санитаров  с
носилками пошли за моим стариком, а далеко, на другой стороне ипподрома, я
увидел, как три лошади, вытянувшись в ленточку, показались из-за  деревьев
и взяли препятствие.
   Мой старик был уже мертв, когда его принесли, и в то время, как  доктор
слушал его сердце какой-то штукой, вставленной в уши, я услышал выстрел на
треке и понял, что это убили Гилфорда. Когда  носилки  внесли  в  приемный
покой, я лег рядом со стариком, уцепился за носилки и плакал, плакал, а он
был такой бледный и осунувшийся, такой мертвый, и все-таки  я  не  мог  не
думать, что раз уж мой старик умер, незачем было  пристреливать  Гилфорда.
Копыто у него еще зажило бы. Не знаю, право. Я так любил моего старика.
   Потом вошли какие-то двое, и  один  из  них  похлопал  меня  по  спине,
подошел к моему старику и посмотрел на него, потом стянул простыню с койки
и прикрыл его; а другой говорил в телефон  по-французски,  чтобы  прислали
санитарную карету и отвезли его в Мезон. А я все не мог перестать и плакал
навзрыд, а тут вошел Джордж Гарднер, сел на пол рядом со мной, обнял  меня
и сказал:
   - Ну, будет,  Джо,  вставай,  пойдем  на  улицу  дожидаться  санитарной
кареты.
   Мы с Джорджем вышли за ворота, и я старался больше не  плакать.  Джордж
вытер мне лицо своим платком, и мы отошли немножко в сторону,  пока  толпа
выходила из ворот, и какие-то двое остановились  рядом  с  нами,  пока  мы
дожидались, чтобы все вышли из ворот, и один из них  сказал,  пересчитывая
пачку билетов:
   - Ну! Доигрался-таки Бэтлер в конце концов.
   Другой сказал:
   - Ну и  черт  с  ним,  с  мошенником.  Того  и  надо  было  ждать,  сам
напрашивался.
   - Конечно, сам напрашивался, - сказал первый и разорвал  пачку  билетов
пополам.
   Джордж Гарднер взглянул на меня, слышал я или нет; само  собой,  я  все
слышал, и он сказал:
   - Не слушай этих дураков, Джо. Твой отец был молодчина.
   Не знаю, право. Похоже, что стоит им  только  взяться,  и  от  человека
ничего не останется.



14

   Маэра лежал неподвижно, уткнувшись лицом в песок, закрыв голову руками.
Под ним было тепло и липко от крови. Он всякий раз чувствовал  приближение
рогов. Иногда бык только толкал его головой. Раз он почувствовал, как  рог
прошел сквозь его тело и воткнулся в песок. Кто-то схватил быка за  хвост.
Все кричали на быка и махали плащами перед его мордой.  Потом  бык  исчез.
Какие-то люди подняли Маэру и бегом пронесли его  по  арене,  потом  через
ворота, кругом по проходу под трибунами,  в  лазарет.  Маэру  положили  на
койку, и кто-то пошел  за  доктором.  Остальные  столпились  возле  койки.
Доктор прибежал прямо из корраля, где он зашивал животы лошадям пикадоров.
Ему пришлось сперва вымыть руки. Сверху, с трибун,  доносился  рев  толпы.
Маэра почувствовал, что все кругом становится все больше и больше, а потом
все меньше и меньше. Потом опять больше, больше и больше и снова меньше  и
меньше. Потом все побежало мимо, быстрей и быстрей, - как  в  кино,  когда
ускоряют фильм. Потом он умер.



НА БИГ-РИВЕР (I)

   Поезд исчез за поворотом, за холмом, покрытым обгорелым лесом. Ник  сел
на свой парусиновый мешок с припасами и постелью, который ему выбросили из
багажного вагона.  Города  не  было,  ничего  не  было,  кроме  рельсов  и
обгорелой земли. От тринадцати салунов  на  единственной  улице  Сенея  не
осталось и следа. Торчал из земли голый фундамент "Гранд-отеля". Камень от
огня потрескался и раскрошился. Вот и все, что осталось от  города  Сенея.
Даже верхний слой земли обратился в пепел.
   Ник оглядел обгорелый склон, по которому раньше были  разбросаны  дома,
затем пошел вдоль путей к мосту  через  реку.  Река  была  на  месте.  Она
бурлила вокруг деревянных свай. Ник посмотрел  вниз,  в  прозрачную  воду,
темную от коричневой гальки, устилавшей дно, и  увидел  форелей,  которые,
подрагивая плавниками, неподвижно висели в потоке. Пока  он  смотрел,  они
вдруг изменили положение, быстро вильнув под  углом,  и  снова  застыли  в
несущейся воде. Ник долго смотрел на них.
   Он смотрел, как  они  держатся  против  течения,  множество  форелей  в
глубокой, быстро бегущей воде, слегка искаженных,  если  смотреть  на  них
сверху, сквозь стеклянную выпуклую  поверхность  бочага,  в  котором  вода
вздувалась от напора на сваи моста. Самые крупные форели держались на дне.
Сперва Ник их не заметил. Потом он вдруг увидел их на дне бочага - крупных
форелей, старавшихся удержаться против течения на песчаном  дне  в  клубах
песка и гравия, взметенных потоком.
   Ник смотрел в бочаг с моста.  День  был  жаркий.  Над  рекой  вверх  по
течению пролетел зимородок. Давно уже Нику не случалось смотреть в речку и
видеть форелей. Эти были очень хороши. Когда тень зимородка скользнула  по
воде, вслед за ней метнулась большая форель, ее тень вычертила угол; потом
тень исчезла, когда рыба выплеснулась из воды и  сверкнула  на  солнце;  а
когда она опять погрузилась, ее тень, казалось, повлекло течением вниз, до
прежнего места под мостом, где фо