ся. Все  молодые  люди
устраиваются, все хотят чего-нибудь добиться. Ты сам  видишь,  что  такие,
как Чарли Симмонс, уже вышли на дорогу, и общество может гордиться ими.
   Кребс молчал.
   - Не гляди так, Гарольд, - сказала мать. - Ты знаешь, мы любим тебя,  и
я для твоей же пользы хочу поговорить с  тобой.  Отец  не  хочет  стеснять
твоей свободы.  Он  разрешает  тебе  брать  машину.  Если  тебе  захочется
покатать какую-нибудь девушку из хорошей семьи, мы будем только рады. Тебе
следует развлечься. Но нужно же искать работу, Гарольд. Отцу все равно, за
какое бы дело ты  ни  взялся.  Всякий  труд  почетен,  говорит  он.  Но  с
чего-нибудь надо же начинать. Он просил меня поговорить с  тобой  сегодня.
Может быть, ты зашел бы к нему в контору?
   - Это все? - спросил Кребс.
   - Да. Разве ты не любишь свою мать, милый мой мальчик?
   - Да, не люблю, - сказал Кребс.
   Мать смотрела на него через стол. Ее глаза блестели. На них навернулись
слезы.
   - Я никого не люблю, - сказал Кребс.
   Безнадежное дело. Он не  мог  растолковать  ей,  не  мог  заставить  ее
понять. Глупо было говорить так. Он только огорчил мать. Он подошел к  ней
и взял ее за руку. Она плакала, закрыв лицо руками.
   - Я не то хотел сказать. Я просто был раздражен, - сказал Кребс. - Я не
хотел сказать, что я не люблю тебя...
   Мать все плакала. Кребс обнял ее за плечи.
   - Ты не веришь мне, мама?
   Мать покачала головой.
   - Ну, прошу тебя, мама. Прошу тебя, поверь мне.
   - Хорошо, - сказала мать, всхлипывая, и взглянула на  него.  -  Я  верю
тебе, Гарольд.
   Кребс поцеловал ее в голову. Она прижалась к нему лицом.
   - Я тебе мать, - сказала она. - Я носила тебя на руках,  когда  ты  был
совсем крошкой.
   Кребс почувствовал тошноту и смутное отвращение.
   - Я знаю, мамочка, - сказал он. - Я постараюсь быть тебе хорошим сыном.
   - Может быть, ты  станешь  на  колени  и  помолишься  вместе  со  мной,
Гарольд? - спросила мать.
   Они стали на колени  перед  обеденным  столом,  и  мать  Кребса  прочла
молитву.
   - А теперь помолись ты, Гарольд, - сказала она.
   - Не могу, - ответил Кребс.
   - Постарайся, Гарольд.
   - Не могу.
   - Хочешь, я помолюсь за тебя?
   - Хорошо.
   Мать помолилась за него, а потом они встали, и Кребс поцеловал  мать  и
ушел из дому. Он так старался не осложнять  свою  жизнь.  Однако  все  это
нисколько его не тронуло. Ему стало жаль мать, и  поэтому  он  солгал.  Он
поедет в Канзас-Сити, найдет себе работу, и тогда  она  успокоится.  Перед
отъездом придется, может быть, выдержать еще одну сцену. К отцу в  контору
он не пойдет. Избавится хоть  от  этого.  Ему  хочется,  чтобы  жизнь  шла
спокойно. Без этого  просто  нельзя.  Во  всяком  случае,  теперь  с  этим
покончено. Он пойдет  на  школьный  двор  смотреть,  как  Эллен  играет  в
бейсбол.



8

   В два часа утра  двое  венгров  забрались  в  табачную  лавку  на  углу
Пятнадцатой улицы и Гранд-авеню. Древитс и Бойл приехали туда в "форде" из
полицейского участка  на  Пятнадцатой  улице.  Грузовик  венгров  как  раз
выезжал задним ходом  из  тупичка.  Бойл  застрелил  сначала  сидевшего  в
кабине, потом - того, который был в грузовике.  Древитс  испугался,  когда
увидел, что они убиты наповал.
   - Стой. Джимми, - сказал он. - Что же ты наделал! Знаешь, какой  теперь
тарарам поднимется!
   - Ворье они или не ворье?  -  сказал  Бойл.  -  Итальяшки  они  или  не
итальяшки? Кто будет поднимать из-за них тарарам?
   - Ну, может, на этот раз сойдет, - сказал Древитс, - но, почем ты знал,
что они итальяшки, когда стрелял в них?
   - В итальяшек-то? - сказал Бойл. - Да я итальяшек за квартал вижу.



РЕВОЛЮЦИОНЕР

   В 1919 году он  разъезжал  по  железным  дорогам  Италии  с  квадратным
кусочком  клеенки,  выданным  партийной  организацией,  на  котором   было
написано химическим карандашом, что предъявитель сего сильно потерпел  при
белых  в  Будапеште  и  что  товарищей  просят  оказывать  ему   всяческое
содействие.  Этот  кусочек  клеенки  служил  ему  вместо  железнодорожного
билета.  Он  был  очень  застенчивый  и  совсем  еще  юный,  и  проводники
передавали его от одной бригады к другой. Денег у  него  не  было,  и  его
кормили в станционных буфетах позади стойки.
   Италия ему очень полюбилась. Какая прекрасная страна, говорил он.  Люди
здесь такие приветливые. Он побывал во  многих  городах,  много  ходил  по
улицам, посещал картинные галереи. Он покупал репродукции с картин Джотто,
Мазаччо и Пьеро делла Франческа и заворачивал их в старый номер  "Аванти".
Мантенья ему не понравился.
   В Болонье он явился в местную организацию, и  я  взял  его  с  собой  в
Романью, где мне надо  было  встретиться  с  одним  человеком.  Мы  хорошо
провели время в дороге. Стояли первые дни сентября, и все вокруг  радовало
глаз. Он был мадьяр -  очень  милый,  очень  застенчивый  юноша.  Хортисты
обошлись с ним жестоко. Кое о чем он порассказал мне. Несмотря на то,  что
произошло в Венгрии, он безоговорочно верил в мировую революцию.
   - А как развивается движение у вас, в Италии? - спросил он.
   - Из рук вон плохо, - ответил я.
   - Дальше дела пойдут лучше, - сказал он. - У вас  для  этого  есть  все
условия. Италия - единственная страна, в которой никто не  сомневается.  С
нее дальше все и пойдет.
   Я промолчал.
   В Болонье он простился с нами перед отъездом в Милан, из Милана  поехал
в Аосту, а оттуда должен был идти пешком  через  перевал  в  Швейцарию.  Я
заговорил с ним о картинах Мантеньи в Милане, Нет, застенчиво  сказал  он,
Мантенья ему не нравится. Я написал на клочке бумаги, где его  покормят  в
Милане,  и  дал  адреса  товарищей.  Он   горячо   благодарил   меня,   но
чувствовалось, что мысли его  уже  далеко  -  на  перевале.  Ему  хотелось
совершить переход, пока погода не испортилась. Он  любил  горы  осенью.  В
Сионе швейцарцы посадили его в тюрьму, и это было последнее, что я  о  нем
слышал.



9

   Первому матадору бык проткнул правую руку, и  толпа  гиканьем  прогнала
его с арены. Второй матадор поскользнулся, и бык пропорол ему живот, и  он
схватился одной рукой за рог, а другой зажимал рану, и бык грохнул  его  о
барьер, и он выпустил рог и упал, а потом поднялся, шатаясь, как пьяный, и
вырывался от людей, уносивших его, и кричал,  чтобы  ему  дали  шпагу,  но
потерял сознание. Вышел третий, совсем еще мальчик, и ему пришлось убивать
пять быков, потому что  больше  трех  матадоров  не  полагается,  и  перед
последним быком он уже так устал, что никак не  мог  направить  шпагу.  Он
едва двигал рукой. Он нацеливался пять раз, и толпа  молчала,  потому  что
бык был хороший и она ждала, кто кого, и наконец нанес удар. Потом он  сел
на песок, и его стошнило, и его прикрыли плащом, а толпа ревела и  швыряла
на арену все, что попадалось под руку.



МИСТЕР И МИССИС ЭЛЛИОТТ

   Мистер и миссис Эллиот очень старались иметь ребенка. Они поженились  в
Бостоне и пароходом отбыли в Европу. Пароход был очень дорогой, и  рейс  в
Европу должен был занять шесть суток. Но на пароходе миссис Эллиот  совсем
разболелась. Ее мутило от качки, а когда ее мутило,  то  мутило  так,  как
мутит всех южанок, то есть уроженок южной части  Соединенных  Штатов.  Как
все южанки, миссис Эллиот очень быстро расклеивалась от  морской  болезни,
оттого, что приходилось путешествовать ночью и слишком  рано  вставать  по
утрам. Многие пассажиры на пароходе были уверены, что  она  мать  Эллиота.
Другие, знавшие, что это муж и жена, думали, что она беременна.  На  самом
деле ей просто было сорок лет. Ее возраст сразу дал себя знать, когда  она
начала путешествовать.
   Она казалась много моложе, вернее -  казалась  женщиной  без  возраста,
когда Эллиот женился на  ней  после  того  как  несколько  недель  за  ней
ухаживал после того как долгое время ходил в ее кафе до того  как  однажды
вечером поцеловал ее.
   Перед  женитьбой  Хьюберт  Эллиот  прошел  курс  юридических   наук   в
Гарвардском университете и был оставлен при кафедре. Он был поэтом и  имел
около десяти тысяч  долларов  годового  дохода.  Он  писал  очень  длинные
стихотворения и очень быстро. Ему было двадцать пять лет, и он ни разу  не
спал с женщиной до того, как женился на миссис Эллиот. Он  хотел  остаться
чистым, чтобы принести своей жене ту же душевную и телесную чистоту, какую
ожидал найти в ней. Про себя он называл это - вести нравственную жизнь. Он
несколько раз был влюблен до того, как поцеловал миссис Эллиот, и рано или
поздно сообщал каждой девушке, что до сих  пор  хранит  целомудрие.  После
этого  почти  все  они  переставали  им  интересоваться.  Его  поражало  и
прямо-таки приводило в ужас, как это девушки решались на помолвку  и  даже
на брак с мужчинами, зная, какому разврату они  предавались  до  женитьбы.
Однажды он попробовал отговорить знакомую девушку от  брака  с  человеком,
который, как  он  знал  почти  наверняка,  вел  распутный  образ  жизни  в
студенческие годы, и это привело к очень неприятному инциденту.
   Миссис Эллиот  звали  Корнелия.  Она  захотела,  чтобы  он  называл  ее
Калютина, как ее прозвали на Юге, в семье. Его мать расплакалась, когда он
после свадьбы привез Корнелию к ней в гости, но, узнав, что они будут жить
за границей, сразу повеселела.
   Когда он сообщил Корнелии, что оставался невинным в  ожидании  ее,  она
сказала: "Мой милый, дорогой мальчик", - и  обняла  его  крепче  обычного.
Корнелия тоже была невинна. "Поцелуй меня так еще раз", - сказала она.
   Хьюберт объяснил ей, что об этом способе целоваться ему рассказал  один
приятель. Он был в восторге от своего  открытия,  и  они  совершенствовали
его, насколько было возможно. Иногда, после того как они долго целовались,
Корнелия просила его еще раз повторить ей, что он действительно  оставался
невинным в ожидании ее. Это признание неизменно придавало ей сил.
   Сначала Хьюберту и в голову  не  приходило  жениться  на  Корнелии.  Он
никогда не думал о ней как о женщине. Они были просто  друзьями;  а  потом
как-то вечером они танцевали под  граммофон  в  маленькой  комнате  позади
кафе, пока за кассой сидела ее подруга, и она посмотрела ему в глаза, и он
поцеловал ее. Он так и не мог потом припомнить, когда именно было  решено,
что они поженятся. Но они поженились.
   Ночь после  свадьбы  они  провели  в  Бостоне,  в  отеле.  Оба  ожидали
большего, но в конце концов Корнелия  уснула.  Хьюберт  не  мог  уснуть  и
несколько раз вставал и ходил взад и вперед  по  коридору  отеля  в  новом
егеровском халате, который он купил для свадебного путешествия. Он смотрел
на бесконечные пары ботинок  -  маленьких  туфель  и  больших  штиблет,  -
выставленных за двери номеров. От этого  сердце  у  него  забилось,  и  он
поспешил к себе в номер, но Корнелия спала. Ему не захотелось будить ее, и
скоро все снова пришло в порядок и он мирно заснул.
   На следующий день они были с визитом у его матери,  а  еще  через  день
отплыли в Европу. Теперь они имели  возможность  подумать  о  ребенке,  но
Корнелия не особенно часто была  расположена  к  этому,  хотя  они  желали
ребенка больше всего на свете.
   Дни на пароходе тянулись очень долго и все были один как другой,  разве
что иногда светило солнце, а ветер дул не переставая, и, хотя пароход  был
очень  дорогой,  с  лифтами  и  бассейном,  и  все  пассажиры  говорили  с
английским акцентом, до Европы они доплыли только через восемь суток.  Они
высадились в Шербуре и приехали в Париж.
   В Париже было неинтересно и все время шел дождь. Им все больше хотелось
иметь ребенка, и хотя кто-то показал им в кафе Эзру Паунда, и  в  Трианоне
они видели, как обедает Джеймс Джойс, и их чуть не познакомили с человеком
по имени Лео Стайн, пообещав потом объяснить, кто он такой, -  они  решили
поехать в Дижон, где открылся летний университет и куда поехали многие  из
тех, кто был с ними на пароходе.
   В Дижоне, как выяснилось, нечего было делать.  Впрочем,  Хьюберт  писал
очень много стихов, а Корнелия печатала их  на  машинке.  Все  стихи  были
очень длинные. Он очень  строго  относился  к  опечаткам  и  заставлял  ее
переписывать заново целую страницу, если на ней была хоть  одна  опечатка.
Она часто плакала, и до отъезда из  Дижона  они  несколько  раз  старались
иметь ребенка.
   Они вернулись в Париж,  и  многие  из  их  знакомых  по  пароходу  тоже
вернулись туда. Дижон им надоел, к тому же они теперь получили возможность
рассказывать, что, окончив курс в Гарвардском, или в Колумбийском,  или  в
Уобашском университете, они слушали лекции в Дижоне, департамент Кот-д'Ор.
Многие из них предпочли бы поехать в  Лангедок,  Монпелье  или  Перпиньян,
если только там есть университеты. Но все это слишком далеко. Дижон  всего
в  четырех  с  половиной  часах  езды  от  Парижа,   и   в   поезде   есть
вагон-ресторан.
   Так и случилось, что все они несколько  дней  ходили  в  кафе  "Купол",
избегая показываться в "Ротонде" напротив, потому  что  там  всегда  полно
иностранцев, а потом Эллиоты, по объявлению в  "Нью-Йорк  геральд",  сняли
chateau [замок (фр.)] в Турени.  Эллиот  успел  приобрести  много  друзей,
восхищавшихся его стихами, а  миссис  Эллиот  уговорила  его  выписать  из
Бостона ее подругу, которая работала с нею  в  кафе.  С  приездом  подруги
миссис Эллиот заметно повеселела, и они не раз всплакнули вдвоем.  Подруга
была на несколько лет старше Корнелии и называла  ее  "крошка".  Она  тоже
была южанка, родом из очень старинной семьи.
   Они трое и еще несколько друзей Эллиота, называвших его Хьюби,  поехали
вместе в туреньский chateau. Турень оказалась  плоской,  жаркой  равниной,
очень напоминавшей Канзас. У Эллиота  к  этому  времени  набралось  стихов
почти на целый томик. Он решил  выпустить  его  в  Бостоне  и  уже  послал
издателю чек и заключил с ним договор.
   Скоро друзья один за другим потянулись в  Париж.  Турень  не  оправдала
надежд, которые на нее возлагали. Через некоторое время все друзья  уехали
на приморский курорт близ Трувиля с  одним  молодым  американским  поэтом,
богатым и холостым. Там все они были очень счастливы.
   Эллиот остался в туреньском chateau, потому что  он  снял  его  на  все
лето. Они с миссис Эллиот  спали  в  большой  жаркой  спальне  на  большой
жесткой кровати. Им все еще очень хотелось иметь  ребенка.  Миссис  Эллиот
училась писать на машинке по слепой системе, и оказалось, что хотя  писать
так быстрее, но опечаток получается  больше.  Почти  все  рукописи  теперь
переписывала подруга.  Она  работала  очень  аккуратно  и  быстро,  и  это
занятие, видимо, доставляло ей удовольствие. Эллиот стал пить много белого
вина и перебрался в отдельную спальню. По ночам он писал  стихи,  и  утром
вид у него бывал утомленный. Миссис  Эллиот  и  ее  подруга  теперь  спали
вместе на большой средневековой кровати.  Они  всласть  поплакали  вдвоем.
Вечером они все вместе обедали в саду под платаном; дул  горячий  вечерний
ветер, Эллиот пил белое вино, миссис Эллиот и подруга разговаривали, и все
они были вполне счастливы.



10

   Белого коня хлестали по ногам, пока он не поднялся на  колени.  Пикадор
расправил стремена, подтянул подпругу и вскочил в седло. Внутренности коня
висели голубым клубком и  болтались  взад  и  вперед,  когда  он  пустился
галопом, подгоняемый моно [прислужники на  арене],  которые  хлестали  его
сзади прутьями по ногам. Судорожным галопом он  проскакал  вдоль  барьера.
Потом сразу остановился, и один из моно взял его под уздцы и повел вперед.
Пикадор вонзил шпоры, пригнулся и погрозил быку пикой. Кровь  била  струей
из раны между передними ногами коня. Он дрожал и шатался. Бык никак не мог
решить, стоит ли ему нападать.



КОШКА ПОД ДОЖДЕМ

   В отеле было только двое американцев. Они не знали никого из тех, с кем
встречались на лестнице, поднимаясь в свою комнату.  Их  комната  была  на
втором  этаже,  из  окон  было  видно  море.  Из  окон  были  видны  также
общественный сад и памятник жертвам войны. В саду были  высокие  пальмы  и
зеленые скамейки. В хорошую погоду там всегда сидел какой-нибудь  художник
с мольбертом. Художникам нравились пальмы и яркие фасады гостиниц с окнами
на море и сад. Итальянцы приезжали издалека, чтобы посмотреть на  памятник
жертвам войны. Он был бронзовый и блестел под  дождем.  Шел  дождь.  Капли
дождя падали с пальмовых листьев. На посыпанных  гравием  дорожках  стояли
лужи. Волны под дождем длинной полосой разбивались о  берег,  откатывались
назад и снова набегали  и  разбивались  под  дождем  длинной  полосой.  На
площади у памятника не осталось ни одного автомобиля. Напротив,  в  дверях
кафе, стоял официант и глядел на опустевшую площадь.
   Американка стояла у окна  и  смотрела  в  сад.  Под  самыми  окнами  их
комнаты, под зеленым столом, с которого капала вода, спряталась кошка. Она
старалась сжаться в комок, чтобы на нее не попадали капли.
   - Я пойду вниз и принесу киску, - сказала американка.
   - Давай я пойду, - отозвался с кровати ее муж.
   - Нет, я сама. Бедная киска! Прячется от дождя под столом.
   Муж продолжал читать, полулежа на  кровати,  подложив  под  голову  обе
подушки.
   - Смотри не промокни, - сказал он.
   Американка  спустилась  по  лестнице,  и,  когда  она  проходила  через
вестибюль, хозяин отеля встал и  поклонился  ей.  Его  конторка  стояла  в
дальнем углу вестибюля. Хозяин отеля был высокий старик.
   - Il piove [дождь идет (итал.)],  -  сказала  американка.  Ей  нравился
хозяин отеля.
   - Si, si, signora,  brutto  tempo  [да,  да,  синьора,  ужасная  погода
(итал.)]. Сегодня очень плохая погода.
   Он стоял у конторки в дальнем  углу  полутемной  комнаты.  Он  нравился
американке. Ей нравилась необычайная серьезность, с которой он  выслушивал
все жалобы. Ей нравился его почтенный вид. Ей нравилось, как  он  старался
услужить ей. Ей нравилось, как он относился  к  своему  положению  хозяина
отеля. Ей нравилось его старое массивное лицо и большие руки.
   Думая о том, что он ей нравится, она открыла дверь и выглянула  наружу.
Дождь лил еще сильнее. По пустой площади, направляясь к кафе, шел  мужчина
в резиновом пальто. Кошка должна быть где-то  тут,  направо.  Может  быть,
удастся пройти под карнизом. Когда она стояла на  пороге,  над  ней  вдруг
раскрылся зонтик. За спиной стояла служанка,  которая  всегда  убирала  их
комнату.
   - Чтобы вы не промокли, - улыбаясь, сказала она по-итальянски. Конечно,
это хозяин послал ее.
   Вместе со служанкой, которая держала  над  ней  зонтик,  она  пошла  по
дорожке под окно  своей  комнаты.  Стол  был  тут,  ярко-зеленый,  вымытый
дождем, но кошки не было. Американка  вдруг  почувствовала  разочарование.
Служанка взглянула не нее.
   - Ha perduta qualque cosa, signora? [Вы что-нибудь  потеряли,  синьора?
(итал.)]
   - Здесь была кошка, - сказала молодая американка.
   - Кошка?
   - Si, il gatto [да, кошка (итал.)].
   - Кошка? - Служанка засмеялась. - Кошка под дождем?
   - Да, - сказала она, - здесь, под столиком. - И  потом:  -  А  мне  так
хотелось ее, так хотелось киску...
   Когда она говорила по-английски, лицо служанки становилось напряженным.
   - Пойдемте, синьора, - сказала она, - лучше вернемся. Вы промокнете.
   - Ну что же, пойдем, - сказала американка.
   Они пошли обратно по усыпанной гравием дорожке и вошли в дом.  Служанка
остановилась у входа, чтобы закрыть  зонтик.  Когда  американка  проходила
через вестибюль,  padrone  [хозяин  (итал.)]  поклонился  ей  из-за  своей
конторки. Что-то в ней судорожно сжалось в комок.  В  присутствии  padrone
она чувствовала себя очень маленькой и в  то  же  время  значительной.  На
минуту она почувствовала себя необычайно значительной.  Она  поднялась  по
лестнице. Открыла дверь в комнату. Джордж лежал на кровати и читал.
   - Ну, принесла кошку? - спросил он, опуская книгу.
   - Ее уже нет.
   - Куда же она девалась? - сказал он, на секунду отрыва