ейчас, сейчас, - откликалась та и спешила от скамейки к скамейке.
     Рядом  со  мною,  согнувшись над тетрадкой и забавно прикусив высунутый
язычок,   княжна   Джаваха,  склонив  головку  набок,  старательно  выводила
какие-то каракульки.
     Звонок  к обеду прекратил урок. Классная дама поспешно распахнула двери
с  громким  возгласом:  "Mettez-vous  par  paires,  mesdames" (становитесь в
пары).
     - Нина, можно с тобой? - спросила я княжну, становясь рядом с ней.
     - Я  выше  тебя,  мы  не  под  пару,  - заметила Нина, и я увидела, что
легкая  печаль  легла  тенью  на  ее  красивое  личико. - Впрочем, постой, я
попрошу классную даму.
     Очевидно,  маленькая  княжна  была  общей любимицей, так как m-lle Арно
(так звали наставницу) тотчас же согласилась на ее просьбу.
     Чинно  выстроились  институтки и сошли попарно в столовую, помещавшуюся
в нижнем этаже. Там уже собрались все классы и строились на молитву.
     - Новенькая,  новенькая,  -  раздался  сдержанный  говор,  и  все глаза
обратились  на  меня,  одетую  в "собственное" скромное коричневое платьице,
резким   пятном  выделявшееся  среди  зеленых  камлотовых  платьев  и  белых
передников - обычной формы институток.
     Дежурная  ученица  из  институток  старших классов прочла молитву перед
обедом, и все институтки сели за столы по 10 человек за каждый.
     Мне  было  не  до  еды.  Около  меня сидела с одной стороны та же милая
княжна,  а  с  другой  -  Маня  Иванова  - веселая, бойкая шатенка с коротко
остриженными волосами.
     - Влассовская,  ты  не  будешь есть твой биток? - на весь стол крикнула
Бельская. - Нет? Так дай мне.
     - Пожалуйста, возьми, - поторопилась я ответить.
     - Вздор!  Ты  должна  есть  и  биток,  и сладкое тоже, - строго заявила
Джаваха,  и  глаза  ее  сердито  блеснули.  -  Как  тебе не стыдно клянчить,
Бельская! - прибавила она.
     Бельская  сконфузилась,  но  ненадолго:  через  минуту  она уже звонким
шепотом передавала следующему "столу":
     - Mesdames, кто хочет меняться - биток за сладкое?
     Девочки  с  аппетитом уничтожали холодные и жесткие битки... Я невольно
вспомнила  пышные  свиные котлетки с луковым соусом, которые у нас на хуторе
так мастерски готовила Катря.
     - Ешь, Люда, - тихо проговорила Джаваха, обращаясь ко мне.
     Но я есть не могла.
     - Смотрите  на  Ренн, mesdames'очки, она хотя и получила единицу, но не
огорчена нисколько, - раздался чей-то звонкий голосок в конце стола.
     Я  подняла  голову и взглянула на середину столовой, где ленивая, вялая
Ренн без передника стояла на глазах всего института.
     - Она наказана за единицу, - продолжал тот же голосок.
     Это  говорила  очень  миловидная,  голубоглазая  девочка, лет восьми на
вид.
     - Разве  таких  маленьких  принимают  в  институт?  -  спросила я Нину,
указывая ей на девочку.
     - Да  ведь  Крошка  совсем  не  маленькая  -  ей уже одиннадцать лет, -
ответила  княжна  и  прибавила:  -  Крошка  -  это  ее прозвище, а настоящая
фамилия  ее  - Маркова. Она любимица нашей начальницы, и все "синявки" к ней
подлизываются.
     - Кого вы называете "синявками"? - полюбопытствовала я.
     - Классных  дам,  потому что они все носят синие платья, - тем же тоном
продолжала княжна, принимаясь за "бламанже", отдающее стеарином.
     Новый  звонок  возвестил  окончание обеда. Опять та же дежурная старшая
прочла молитву, и институтки выстроились парами, чтобы подняться в классы.
     - Ниночка,  хочешь  смоквы  и  коржиков?  - спросила я шепотом Джаваху,
вспомнив о лакомствах, заготовленных мне няней.
     Едва  я  вспомнила о них, как почувствовала легкое щекотание в горле...
Мне  захотелось  неудержимо  разрыдаться.  Милые,  бесконечно  близкие  лица
выплыли передо мной как в тумане.
     Я упала головой на скамейку и судорожно заплакала.
     Ниночка сразу поняла, о чем я плачу.
     - Полно,  Галочка,  брось...  Этим не поможешь, - успокаивала она меня,
впервые  называя  меня  за  черный цвет моих волос Галочкой. - Тяжело первые
дни,  а  потом  привыкнешь...  Я  сама  билась,  как  птица  в клетке, когда
привезли  меня сюда с Кавказа. Первые дни мне было ужасно грустно. Я думала,
что  никогда  не  привыкну. И ни с кем не могла подружиться. Мне никто здесь
не  нравился.  Бежать хотела... А теперь как дома... Как взгрустнется, песни
пою...  наши родные кавказские песни... и только. Тогда мне становится сразу
как-то веселее, радостнее...
     Гортанный  голосок  княжны  с заметным кавказским произношением приятно
ласкал  меня;  ее  рука  лежала  на  моей  кудрявой  головке  -  и мои слезы
понемногу иссякли.
     Через  минут  десять  мы  уже  уписывали принесенные снизу сторожем мои
лакомства,  распаковывали вещи, заботливо уложенные няней. Я показала княжне
мою  куклу  Лушу.  Но она даже едва удостоила взглянуть, говоря, что терпеть
не  может  кукол.  Я  рассказывала  ей  о  Гнедке, Милке, о Гапке и махровых
розах,  которые  вырастил Ивась. О маме, няне и Васе я боялась говорить, они
слишком  живо  рисовались  моему  воображению:  при воспоминании о них слезы
набегали мне на глаза, а моя новая подруга не любила слез.
     Нина внимательно слушала меня, прерывая иногда мой рассказ вопросами.
     Незаметно  пробежал  вечер.  В  восемь  часов звонок на молитву прервал
наши беседы.
     Мы  попарно отправились в спальню, или "дортуар", как она называлась на
институтском языке.


ГЛАВА IV

                                 В дортуаре

     Большая  длинная  комната  с  четырьмя  рядами  кроватей  -  дортуар  -
освещалась  двумя  газовыми  рожками.  К  ней  примыкала  умывальня с медным
желобом, над которым помещалась целая дюжина кранов.
     - Княжна  Джаваха,  новенькая  ляжет  подле  вас. Соседняя кровать ведь
свободна? - спросила классная дама.
     - Да, m-lle, Федорова больна и переведена в лазарет.
     Очевидно,   судьба   мне  благоприятствовала,  давая  возможность  быть
неразлучной с Ниной.
     Не  теряя  ни  минуты,  Нина  показала мне, как стлать кровать на ночь,
разложила  в  ночном  столике  все  мои  вещи  и,  вынув  из своего шкапчика
кофточку и чепчик, стала расчесывать свои длинные шелковистые косы.
     Я невольно залюбовалась ей.
     - Какие у тебя великолепные волосы, Ниночка! - не утерпела я.
     - У  нас  на  Кавказе  почти  у  всех  такие,  и у мамы были такие, и у
покойной  тети  тоже,  -  с  какой-то  гордостью и тихой скорбью проговорила
княжна.  -  А  это кто? - быстро прибавила она, вынимая из моего чемоданчика
портрет моего отца.
     - Это мой папа, он умер, - грустно отвечала я.
     - Ах  да,  я  слышала, что твой папа был убит на войне с турками. Maman
уже  месяц  тому  назад  рассказывала  нам,  что  у нас будет подруга - дочь
героя.  Ах,  как  это  хорошо!  Мой папа тоже военный... и тоже очень, очень
храбрый;  он - в Дагестане... а мама умерла давно... Она была такая ласковая
и  печальная...  Знаешь,  Галочка, моя мама была простая джигитка; папа взял
ее  прямо  из  аула и женился на ней. Мама часто плакала, тоскуя по семье, и
потом  умерла.  Я  помню  ее, какая она была красивая! Мы очень богаты!.. На
Кавказе  нас  все-все  знают... Папа уже давно начальник - командир полка. У
нас  на  Кавказе большое имение. Там я жила с бабушкой. Бабушка у меня очень
строгая...  Она бранила меня за все, за все... Галочка, - спросила она вдруг
другим  тоном,  -  ты  никогда  не  скакала  верхом?  Нет?  А  вот меня папа
выучил...  Папа  очень  любит меня, но теперь ему некогда заниматься мной, у
него  много дел. Ах, Галочка, как хорошо было ехать горными ущельями на моем
Шалом...  Дух  замирает...  Или  скакать  по долине рядом с папой... Я очень
хорошо  езжу верхом. А глупые девочки-институтки смеялись надо мной, когда я
им рассказывала про все это.
     Нина  воодушевилась...  В  ней сказывалась южанка. Глазки ее горели как
звезды.
     Я  невольно  преклонялась  перед  этой  смелой  девочкой, я - боявшаяся
сесть на Гнедка.
     - Пора  спать,  дети,  -  прервал  наш  разговор возглас классной дамы,
вошедшей из соседней с дортуаром комнаты.
     М-lle  Арно  собственноручно  уменьшила  свет в обоих рожках, и дортуар
погрузился в полумрак.
     Девочки  с  чепчиками на головах, делавших их чрезвычайно смешными, уже
лежали в своих постелях.
     Нина  стояла  на молитве перед образком, висевшим на малиновой ленточке
в изголовье кроватки, и молилась.
     Я  попробовала  последовать  ее  примеру и не могла. Мама, Вася, няня -
все  они,  мои  дорогие,  стояли  как  живые передо мной. Ясно слышались мне
прощальные   напутствия  моей  мамули,  звонкий,  ребяческий  голосок  Васи,
просивший:  "Не  уезжай,  Люда",  -  и  мне стало так тяжело и больно в этом
чужом  мне,  мрачном  дортуаре,  между  чужими  для  меня  девочками,  что я
зарылась в подушку головой и беззвучно зарыдала.
     Я  плакала  долго,  искренно,  тихо  повторяя  милые  имена, называя их
самыми  нежными  названиями.  Я  не  слышала,  как  m-lle Арно, окончив свой
обход,  ушла к себе в комнату, и очнулась только тогда, когда почувствовала,
что кто-то дергает мое одеяло.
     - Ты  опять плачешь? - тихим шепотом произнесла княжна, усевшись у моих
ног.
     Я ничего не ответила и еще судорожнее зарыдала.
     - Не  плачь  же, не плачь... Давай поболтаем лучше. Ты свесься вот так,
в "переулок" (переулком назывались пространства между постелями).
     Я подавила слезы и последовала ее примеру.
     В  таинственном полумраке дортуара долго за полночь слышался наш шепот.
Она  расспрашивала меня о доме, о маме, Васе. Я ей рассказывала о том, какой
был  неурожай  на  овес,  какой  у  нас славный в селе священник, о том, как
глупая  Гапка  боится  русалок,  о  любимой  собаке Милке, о том, как Гнедко
болел  зимой  и  как  его  лечил кучер Андрей, и о многом-многом другом. Она
слушала  меня  с  любопытством.  Все это было так ново для маленькой княжны,
знавшей  только  свои горные теснины Кавказа да зеленые долины Грузии. Потом
она   стала  рассказывать  сама,  увлекаясь  воспоминаниями...  С  особенным
увлечением  она  рассказывала  про  своего отца. О, она горячо любила своего
отца  и  ненавидела  бабушку,  отдавшую ее в институт... Ей было здесь очень
тоскливо порою...
     - Скорее  бы прошли эти скучные дни... - шептала Нина. - Весной за мной
приедет  папа  и увезет меня на Кавказ... Целое лето я буду отдыхать, ездить
верхом,  гулять  по  горам...  -  восторженно  говорила она, и я видела, как
разгорались   в   темноте   ее   черные   глазки,  казавшиеся  огромными  на
матово-бледном лице.
     Мы  уснули  поздно-поздно,  каждая  уносясь  мечтами  на  свою  далекую
родину...
     Не знаю, что грезилось княжне, но мой сон был полон светлых видений.
     Мне  снился  хутор в жаркий, ясный, июльский день... Наливные яблоки на
тенистых  деревьях  нашего  сада,  Милка, изнывающая от летнего зноя у своей
будки...   а   на   крылечке   за   большими   корзинами  черной  смородины,
предназначенной  для  варенья,  -  моя  милая,  кроткая мама. Тут же и няня,
расчесывающая  по  десять  раз в день кудрявую головенку Васи. "Но где же я,
Люда?"  - мелькнуло у меня в мыслях. Неужели эта высокая стриженая девочка в
зеленом  камлотовом  платьице  и  белом  переднике  - это я, Люда, маленькая
панночка  с  Влассовского хутора? Да, это - я, тут же со мной бледная княжна
Джаваха...  А кругом нас цветы, много-много колокольчиков, резеды, левкоя...
Колокольчики  звенят  на  весь  сад...  и  звон  их  пронзительно  звучит  в
накаленном воздухе...
     - Вставай  же,  соня,  пора,  -  раздался  над  моим ухом веселый окрик
знакомого голоса.
     Я открыла глаза.
     Звонок,  будивший  институток,  заливался  неистовым  звоном. Туманное,
мглистое утро смотрело в окна...
     В дортуаре царило большое оживление.
     Девочки,  перегоняя  друг друга, в тех же смешных чепчиках и кофточках,
бежали  в умывальню. Все разговаривали, смеялись, рассказывали про свои сны,
иные  повторяли  наизусть заданные уроки. Шум стоял такой, что ничего нельзя
было разобрать.
     Институтский день вступал в свои права.


ГЛАВА V

                         Немецкая дама. Гардеробная

     Торопясь  и  перегоняя  друг  друга,  девочки бежали умываться к целому
ряду медных кранов у стены, из которых струилась вода.
     - Я  тебе заняла кран, - крикнула мне Нина, подбирая на ходу под чепчик
свои длинные косы.
     В   умывальной   был  невообразимый  шум.  Маня  Иванова  приставала  к
злополучной  Ренн,  обдавая  ее  брызгами холодной воды. Ренн, выйдя на этот
раз из своей апатии, сердилась и выходила из себя.
     Крошка  мылась  подле  меня, и я ее разглядела... Действительно, она не
казалась  вблизи  такой деточкой, какою я нашла ее вчера. Бледное, худенькое
личико  в  массе  белокурых  волос  было  сердито и сонно; узкие губы плотно
сжаты;  глаза,  большие  и светлые, поминутно загорались какими-то недобрыми
огоньками. Крошка мне не нравилась.
     - Медамочки,  торопитесь!  -  кричала Маня Иванова и, хохоча, проводила
зубной  щеткой  по  оголенным  спинам  мывшихся  под кранами девочек. Нельзя
сказать,  чтобы  от  этого получалось приятное ощущение. Но Нину Джаваху она
не тронула.
     Вообще,   как   мне   показалось,   Нина   пользовалась  исключительным
положением между институтками.
     Вбежала сонная, заспанная Бельская.
     - Пусти,  Влассовская,  ты  после  вымоешься, - несколько грубо сказала
она мне.
     Я  покорно  уступила  было  мое  место,  но  Нина, подоспевшая вовремя,
накинулась на Бельскую.
     - Кран  занят мной для Влассовской, а не для тебя, - строго сказала она
той и прибавила, обращаясь ко мне: - Нельзя же быть такой тряпкой, Галочка.
     Мне  было  неловко  от  замечания Нины, сделанного при всех, но в то же
время   я   была   бесконечно  благодарна  милой  девочке,  взявшей  себе  в
обязанность защищать меня.
     К  восьми часам мы уже все были готовы и становились в пары, чтобы идти
на  молитву,  когда  в  дортуар вошла новая для меня классная дама, фрейлейн
Генинг,   маленькая,  полная  немка  с  добродушной  физиономией.  Она  была
совершенной противоположностью сухой и чопорной m-lle Арно.
     - Ах,  новенькая!..  -  воскликнула  она,  и  ее  добрые  глаза засияли
лаской. - Komm herr, mein Kind (подойди сюда, дитя мое).
     Я подошла, неистово краснея, и молча присела перед фрейлейн.
     Но  каково  же  было  мое изумление, когда классная дама наклонилась ко
мне  и  неожиданно  поцеловала меня... В горле моем что-то защекотало, глаза
увлажнились, и я чуть не разрыдалась навзрыд от этой неожиданной ласки.
     - Видишь,  какая  она  у нас добрая, - шепнула мне Маня Иванова, заметя
впечатление, произведенное на меня наставницей.
     Мы  сошли  в столовую. После молитвы, длившейся около получаса (сюда же
входило  обязательное  чтение  двух  глав  Евангелия),  каждая  из иноверных
воспитанниц  прочла  молитву  на  своем языке. Когда читала молитву высокая,
белокурая,  с  водянистыми  глазами  шведка, я невольно обратила внимание на
стоявшую подле меня Нину. Княжна вся вспыхнула от радости и прошептала:
     - Она выздоровела, ты знаешь?
     - Кто выздоровел? - шепотом же спросила я ее.
     - Ирочка...  ах!  да,  ведь ты ничего не знаешь; я тебе расскажу после.
Это - моя тайна.
     И она стала горячо молиться.
     За  чаем  Нина  сидела  как на иголках, то и дело поглядывая на дальние
столы,  где  находились  старшие  воспитанницы  и  пепиньерки.  Она, видимо,
волновалась.
     - Когда ж ты мне откроешь свою тайну? - допытывалась я.
     - В дортуаре... Фрейлейн уйдет, и я тебе все расскажу, Галочка.
     До  начала  уроков  оставалось  еще  полчаса, и мы, поднявшись в класс,
занялись диктовкой.
     Едва  я  тщательно  вывела  обычную  немецкую фразу: "Wie schon ist die
grune   Viese"   (как  прекрасен  зеленый  луг),  как  на  пороге  появилась
девушка-служанка, позвавшая меня в гардеробную.
     - Gehe,  mein  Kind  (ступай,  дитя  мое),  -  ласково  отпустила  меня
фрейлейн,  и  я  в сопровождении девушки спустилась в нижний этаж, где около
столовой,  в  полутемном коридоре, помещались бельевая и гардеробная, сплошь
заставленная  шкафами. В последней работало до десяти девушек, одетых, как и
моя  спутница,  в холстинковые полосатые платья и белые передники. На столах
были  беспорядочно  набросаны  куски  зеленого  камлота, старого и нового, а
между   девушками   сновала   полная  дама,  Авдотья  Петровна  Крынкина,  с
сантиметром на шее. Это была сама "гардеробша" - как ее называли девушки.
     - Вы  -  новенькая?  -  недружелюбно  поглядывая  на меня поверх очков,
задала  она  мне  довольно  праздный,  по  моему мнению, вопрос, так как мое
"собственное"   коричневое   платьице   наглядно   доказывало,  что  я  была
новенькая.
     Я присела.
     Не избалованная вежливым обращением, старуха смягчилась.
     Она  еще  раз  посмотрела на меня пристальным взглядом, смерив с головы
до ног.
     - Я  вам  дам  платье  с институтки Раевской, которую выключили весной:
новое шить недосуг, - ворчливым голосом сказала она мне и велела раздеться.
     - Маша,  -  обратилась  она  к пришедшей со мной девушке, - сбегай-ка к
кастелянше  и  спроси у нее белье и платье номер 174, знаешь, - Раевской; им
оно будет впору.
     Девушка поспешила исполнить поручение.
     Через  полчаса  я  была  одета  с  головы до ног во все казенное, а мое
"собственное"   платье  и  белье,  тщательно  сложенное  девушкой-служанкой,
поступило на хранение в гардероб, на полку, за номером 174.
     - Запомните  этот номер, - резко сказала Авдотья Петровна, - теперь это
будет ваш номер все время, пока вы в институте.
     Едва  я  успела  одеться,  как пришел парикмахер с невыразимо душистыми
руками  и  остриг мои иссиня-черные кудри, так горячо любимые мамой. Когда я
подошла к висевшему в простенке гардеробной зеркалу, я не узнала себя.
     В  зеленом камлотовом платье с белым передником, в такой же пелеринке и
"манжах",  с  коротко  остриженными  кудрями,  я  совсем не походила на Люду
Влассовскую - маленькую "панночку" с далекого хутора.
     "Вряд  ли  мама  узнает  меня", - мелькнуло в моей стриженой голове, и,
подняв  с пола иссиня-черный локон, я бережно завернула его в бумажку, чтобы
послать маме с первыми же письмами.
     - Совсем  на  мальчика  стали  похожи,  - сказала Маша, разглядывая мою
потешную маленькую фигурку.
     Я вздохнула и пошла в класс.


ГЛАВА VI

                              Сад. Тайна Нины.
                             Ирочка Трахтенберг

     Едва  я  переступила  порог,  как в классе поднялся шум и гам. Девочки,
шумя и хохоча, окружили меня, пользуясь переменой между двух уроков.
     - Ну,  Галочка,  ты  совсем  мальчишка,  -  заявила серьезно Нина, - но
знаешь, ты мне так больше нравишься, - кудри тебя портили.
     - Стрижка-ерыжка! - крикнула Бельская.
     - Молчи,  егоза,  -  заступилась  за меня Маня Иванова, относившаяся ко
мне с большой симпатией.
     Следующие  два  урока были рисование и немецкий язык. Учитель рисования
роздал  нам карточки с изображением ушей, носов, губ. Нина показала мне, что
надо  делать,  как  надо  срисовывать.  Учитель  - добродушнейшее, седенькое
существо  - после первой же моей черточки нашел меня очень слабой художницей
и переменил карточку на менее сложный рисунок.
     В  то  время  как  я, углубившись в работу, выводила палочки и углы, ко
мне  на  пюпитр упала бумажка, сложенная вчетверо. Я недоумевающе развернула
ее и прочла:

     "Душка  Влассовская!  У  тебя  есть  коржики  и  смоквы. Поделись после
завтрака.
                                                              Маня Иванова".

     - От кого это? - полюбопытствовала княжна.
     - Вот прочти, - и я протянула ей бумажку.
     - Иванова  ужасная подлиза, хуже Бельской, - сердито заметила княжна, -
она  узнала,  что  у  тебя  гос