тинцы,  и будет нянчиться с тобой. Советую не
давать... А то как хочешь... Пожалуй, еще прослывешь жадной. Лучше уж дай.
     Я  повернула  голову и, увидя Иванову, сидевшую возле Ренн на последней
скамейке,  кивнула  ей  в  знак  согласия.  Та  просияла и усиленно закивала
головой.
     Презрительная  гримаска  тронула  строгие  губы  моей  соседки.  Гордое
бескорыстие княжны нравилось мне все больше и больше.
     - Нина, а твоя тайна? - напомнила я ей.
     - Подожди немного, на гулянье, а то здесь услышат.
     Я сгорала от нетерпения, однако не настаивала.
     Урок рисования сменился уроком немецкого языка.
     Насколько  учитель-француз  был  "душка",  настолько  немец  - "аспид".
Класс  дрожал  на  его  уроке.  Он  вызывал  воспитанниц  резким,  крикливым
голосом,  прослушивал  заданное,  поминутно сбивая и прерывая замечаниями, и
немилосердно  сыпал  единицами.  Класс  вздохнул  свободно, заслыша желанный
звонок.
     После  завтрака, состоявшего из пяти печеных картофелин, куска селедки,
квадратика  масла  и  кружки  кофе  с  бутербродами, нам роздали безобразные
манто  коричневого  цвета, называемые клеками, с лиловыми шарфами и повели в
сад.  Большой,  неприветливый,  с  массой  дорожек,  он  был окружен со всех
сторон   высокой   каменной   оградой.   Посреди   площадки,  прилегавшей  к
внутреннему фасаду института, стояли качели и качалка.
     Едва  мы  сошли  со ступеней крыльца, как пары разбились и воспитанницы
разбрелись по всему саду.
     - Фрейлейн  в  свое  дежурство  позволяет  ходить на последнюю аллею, -
почему-то шепотом сообщила Нина, - пойдем, Галочка.
     Я  последовала  за  ней  на  самую  дальнюю дорожку, где нам попадались
редкие  пары  гуляющих.  Под нашими ногами шелестели упавшие листья... Там и
сям каркали голодные вороны.
     Мы сели на влажную от дождя скамейку, и Нина начала:
     - Видишь   ли,  Галочка,  у  нас  ученицы  младших  классов  называются
"младшими",  а  те,  которые  в  последних  классах,  -  это  "старшие". Мы,
младшие,  "обожаем"  старших.  Это уже так принято у нас в институте. Каждая
из  младших  выбирает  себе  "душку",  подходит  к ней здороваться по утрам,
гуляет  по  праздникам  с ней в зале, угощает конфетами и знакомит со своими
родными  во  время  приема,  когда  допускают  родных  на  свидание. Вензель
"душки"  вырезывается  перочинным  ножом на "тируаре" (пюпитре), а некоторые
выцарапывают  его  булавкой на руке или пишут чернилами ее номер, потому что
каждая  из  нас  в  институте  записана  под известным номером. А иногда имя
"душки"  пишется  на  стенах  и  окнах...  Для "душки", чтобы быть достойной
ходить  с  ней,  нужно  сделать  что-нибудь  особенное, совершить, например,
какой-нибудь  подвиг:  или  сбегать  ночью  на церковную паперть, или съесть
большой  кусок  мела,  -  да  мало  ли  чем  можно проявить свою стойкость и
смелость.  Я  никогда  не  обожала  еще,  Галочка,  я была слишком горда, но
недавно-недавно...  -  тут  вдруг прервала она: - Побожись мне три раза, что
ты никому не выдашь мою тайну.
     - Изволь, - и я исполнила ее желание.
     - Видишь  ли,  -  продолжала  Нина  оживленно,  -  незадолго  до твоего
поступления  к  нам я была больна лихорадкой и сильно кашляла. Пока я лежала
в   жару,  в  мое  отделение  привели  еще  одну  больную,  старшую,  Ирочку
Трахтенберг.  Она так ласково обращалась со мной, ничем не давая мне понять,
что  я  младшая,  "седьмушка",  а  она первоклассница. Мы вместе поджаривали
хлеб  в  лазаретной печке, целые ночи болтали о доме. Ирочка - шведка, но ее
родители  живут теперь здесь, в Петербурге; она непременно хочет познакомить
меня  с ними. Ее отец, кажется, консул или просто член посольства - не знаю,
только  что-то  очень  важное.  Ирочка  почему-то молчит, когда я ее об этом
спрашиваю.  У  них  под  Стокгольмом  большой  замок. Ах, Галочка, какая она
милочка,  дуся!  Какие  у  нее  глаза,  синие,  синие...  и волосы, как лен!
Впрочем,  ты  сама  сейчас  увидишь.  Только  ты  никому,  никому не говори,
Галочка,  о моем обожании, а то Бельская и Крошка поднимут меня на смех. А я
этого не позволю: княжна Джаваха не должна унижать себя.
     Последние   слова  Нина  произнесла  с  гордым  достоинством,  делавшим
особенно милым ее красивое личико.
     - Теперь ты увидишь "душку"!.. - таинственно сообщила она мне.
     В  последнюю  аллею  стали  приходить  старшие,  в таких же безобразных
клеках,  как  и  наши, но на их тщательно причесанных головках были накинуты
вместо   полинялых  лиловых  косынок  "собственные"  шелковые  шарфы  разных
цветов.
     Они разгуливали чинно и важно и разговаривали шепотом.
     - Смотри, вот она, - и Нина до боли сжала мне руку.
     В  конце  аллеи  появились  две  институтки  в возрасте от 16 до 18 лет
каждая.  Одна из них темная и смуглая девушка с нечистым цветом лица, другая
- светлая льняная блондинка.
     - Вот  она,  Ирочка, - волнуясь, шептала княжна, указывая на блондинку,
- с ней Анюта Михайлова, ее подруга.
     Девушки  поравнялись  с  нами, и я заметила надменно вздернутую верхнюю
губку  и  бесцветные,  водянистые  глаза  на  прозрачно-хрупком,  некрасивом
личике.
     - Это и есть твоя Ирочка? - спросила я.
     - Да, - чуть слышно, взволнованным голосом ответила княжна.
     "Душка"  Нины  мне  не  понравилась.  В  ее  лице  и фигуре было что-то
отталкивающее.  А  она,  моя  милая  княжна,  вся  вспыхнув от удовольствия,
подошла  поцеловать  Ирочку,  ничуть  не  стесняясь  ее  подруги,  очевидно,
посвященной  в  тайну...  Белокурая шведка совершенно равнодушно ответила на
приветствие княжны.
     - Ты  ее  очень  любишь?  - спросила я Нину, когда молодые девушки были
далеко от нас.
     - Ужасно,  Галочка!  Я  ее  люблю  первой после папы!.. За нее я готова
претерпеть все гонения "синявок"... Я ее буду обожать до самого выпуска.
     Все  это было сказано так восторженно-пылко, что у меня на душе, где-то
далеко-далеко,  зашевелилось  незнакомое  мне до сих пор чувство ревности. Я
ревновала  мою  милую,  славную  подружку  к  "белобрысой" шведке, как я уже
мысленно окрестила Ирочку Трахтенберг.


ГЛАВА VII

                             Суббота. В церкви.
                                  Письмо.

     Прошло  шесть  дней с тех пор, как стены института гостеприимно приняли
меня.   Наступила   суббота,  так  страстно  ожидаемая  всеми  институтками,
большими  и  маленькими.  С  утра субботы уже пахло предстоявшим праздничным
днем.  Субботний  обед  был  из  ряда  вон  плох,  что  нимало  не  огорчало
институток:  в воображении мелькали завтрашние пирожные, карамели, пастилки,
которые   приносились   "в  прием"  добрыми  родными.  Надежда  на  приятное
"немецкое"   дежурство  в  воскресенье  тоже  немало  способствовала  общему
оживлению.  М-lle  Арно,  Пугач,  как  ее  называли  институтки, была дружно
презираема  ими; за то милая, добрая Булочка, или Кис-Кис, - фрейлейн Генинг
- возбуждала общую симпатию своим ласковым отношением к нам.
     В  половине шестого нас отвели наверх в дортуар и приказали переодеться
перед всенощной в чистые передники.
     За   последние   шесть  дней  я  не  жила,  а  точно  неслась  куда-то,
подгоняемая  все  новыми и новыми впечатлениями. Моя дружба с Ниной делалась
все  теснее  и неразрывнее с каждым днем. Странная и чудная девочка была эта
маленькая  княжна!  Она  ни разу не приласкала меня, ни разу даже не назвала
Людой,  но  в ее милых глазках, обращенных ко мне, я видела такую заботливую
ласку,   такую   теплую  привязанность,  что  моя  жизнь  в  чужих,  мрачных
институтских стенах становилась как бы сноснее.
     В  тот  день  мы  решили  после  "спуска  газа", то есть после того как
погасят  огонь,  поболтать  о  "доме". Нина плохо себя чувствовала последние
два  дня;  ненастная  петербургская  осень  отразилась  на хрупком организме
южанки.  Миндалевидные  черные  глазки  Нины  лихорадочно загорались и тухли
поминутно,  синие  жилки  бились  под прозрачно-матовой кожей нежного виска.
Сердитый  Пугач  не раз заботливо предлагал княжне "отдохнуть" день-другой в
лазарете.
     - Ни  за что! - говорила она мне своим милым гортанным голоском. - Пока
ты не привыкнешь, Галочка, я тебя не оставлю.
     Мне   хотелось   в  эти  минуты  броситься  на  шею  моей  добровольной
покровительнице, но Нина не терпела "лизанья", и я сдерживалась.
     Суббота  улыбалась  нам обеим. Мы еще за три дня решили посвятить время
после церкви на писание писем домой.
     Ровно  в  шесть часов особенный, тихий и звучный продолжительный звонок
заставил  нас  быстро  выстроиться  в  пары  и  по нашей "парадной" лестнице
подняться в четвертый этаж.
     На  церковной  площадке  весь  класс  остановился  и, как один человек,
ровно  и  дружно  опустился  на  колени.  Потом, под предводительством m-lle
Арно,  все  чинно  по  парам  вошли  в  церковь  и  встали впереди, у самого
клироса, с левой стороны. За нами было место следующего, шестого класса.
     Небольшая,  но  красивая и богатая институтская церковь сияла золоченым
иконостасом,  большими  образами  в  золотых  ризах, украшенных каменьями, с
пеленами,  вышитыми  воспитанницами.  Оба клироса пока еще пустовали. Певчие
воспитанницы  приходили последними. Я рассматривала и сравнивала эту богатую
по  убранству  церковь с нашим бедным, незатейливым деревенским храмом, куда
каждый  праздник  мы  ездили  с  мамой...  Воспоминания  разом  нахлынули на
меня...
     Вот  славный  весенний  полдень...  В  нашей  церкви  служба  по случаю
праздника  Св.  Троицы. На коврике с правой стороны, подле стула, склонилась
милая  головка  мамы... Она, в своем сереньком простом оческовом "параде", с
большим  букетом  белой сирени в руках, казалась мне такой нарядной, молодой
и  красивой.  Рядом  Вася,  в новой красной канаусовой рубашечке и бархатных
штанишках  навыпуск, с нетерпением ожидал причастия... Я, Люда, в скромном и
изящном  белом  платьице маминой работы, с тщательно расчесанными кудрями...
Невдалеке  Гапка,  обильно  напомаженная  коровьим  маслом,  в ярком розовом
ситце...  Сзади нас старушка няня, кряхтя и вздыхая, отбивает поклоны... А в
открытые  окна  просятся  развесистые  яблони, словно невесты, разукрашенные
белыми цветами... Тонкий и острый аромат черемухи наполняет церковь...
     Наш  деревенский  старичок  священник - мой духовник и законоучитель, -
еле   внятно  произносивший  шамкающим  ртом  молитвы,  и  несложный  причт,
состоящий   из   сторожа,   дьячка  и  двух  семинаристов  в  летнее  время,
племянников  отца  Василия,  тянущих  в  нос,  - все это резко отличалось от
пышной обстановки институтского храма.
     Здесь,  в  институте, не то... Пожилой, невысокий священник с кротким и
болезненным  лицом  -  кумир целого института за чисто отеческое отношение к
девочкам  -  служит  особенно  выразительно  и  торжественно. Сочные молодые
голоса "старших" звучат красиво и стройно под высокими сводами церкви.
     Но  странное  дело...  Там,  в  убогой  деревенской церкви, забившись в
темный  уголок,  я  молилась горячо, забывая весь окружающий мир... Здесь, в
красивом  институтском  храме, молитва стыла, как говорится, на губах, и вся
я  замирала  от этих дивных, как казалось мне тогда, голосов, этой величавой
торжественной службы...
     Около  меня  все та же неизменная Нина, подняв на ближайший образ Спаса
свои черные глазки, горячо молилась...
     Я  невольно  поддалась ее примеру, и вдруг меня самое внезапно охватило
то   давно   мне   знакомое  религиозное  чувство,  от  которого  глаза  мои
наполнились слезами, а сердце билось усиленным темпом.
     Я  очнулась,  когда  соседка  слева,  Надя  Федорова, толкнула меня под
локоть.
     Мы  с  Ниной  поднялись  с  колен  и  посмотрели друг на друга сияющими
сквозь радостные слезы глазами.
     - О  чем  ты молилась, Галочка? - спросила она меня, осветленное личико
ее улыбалось.
     - Я,  право, не знаю, как-то вдруг меня захватило и понесло, - смущенно
ответила я.
     - Да и меня тоже...
     И  мы  тут же неожиданно крепко поцеловались. Это был первый поцелуй со
времени нашего знакомства...
     Придя в класс, усталые девочки расположились на своих скамейках.
     Я   вынула   бумагу  и  конверт  из  "тируара"  и  стала  писать  маме.
Торопливые,   неровные  строки  говорили  о  моей  новой  жизни,  институте,
подругах,  о  Нине. Потом маленькое сердечко Люды не вытерпело, и я вылилась
в  этом  письме  на  дальнюю  родину  вся  без изъятия, такая, как я была, -
порывистая,  горячая  и  податливая  на  ласку...  Я осыпала мою маму самыми
нежными  названиями,  на  которые  так щедра наша чудная Украина: "серденько
мое",  "ясочка",  "гарная  мамуся"  писала  я  и обливала мое письмо слезами
умиления.  Испещрив  четыре  страницы  неровным  детским почерком, я раньше,
нежели  запечатать  письмо,  понесла  его, как это требовалось институтскими
уставами,  m-lle  Арно,  торжественно  восседавшей на кафедре. Пока классная
дама  пробегала  вооруженными  пенсне  глазами мои самим сердцем диктованные
строки,  я  замирала от ожидания - увидеть ее прослезившеюся и растроганною,
но  каково  же  было мое изумление, когда "синявка", окончив письмо, бросила
его небрежным движением на середину кафедры со словами:
     - И  вы  думаете,  что  вашей  maman  доставит  удовольствие читать эти
безграмотные   каракули?   Я   подчеркну   вам   синим   карандашом  ошибки,
постарайтесь  их  запомнить. И потом, что за нелепые названия даете вы вашей
маме?..  Непочтительно  и неделикатно. Душа моя, вы напишете другое письмо и
принесете мне.
     Это   была   первая  глубокая  обида,  нанесенная  детскому  сердечному
порыву...  Я  еле  сдержалась  от  подступивших  к  горлу рыданий и пошла на
место.
     Нина, слышавшая все происшедшее, вся изменилась в лице.
     - Злюка!  -  коротко и резко бросила она почти вслух, указывая взглядом
на m-lle Арно.
     Я  замерла  от  страха  за  свою подругу. Но та, нисколько не смущаясь,
продолжала:
     - Ты  не  горюй, Галочка, напиши другое письмо и отдай ей... - и совсем
тихо  добавила: - А это мы все-таки пошлем завтра... К Ирочке придут родные,
и  они  опустят  письмо.  Я  всегда так делала. Не говори только нашим, а то
Крошка наябедничает Пугачу.
     Я  повеселела  и,  приписав,  по  совету  княжны,  на  прежнем письме о
случившемся  только  что  эпизоде,  написала  новое, почтительное и холодное
только, которое было благосклонно принято m-lle Арно.


ГЛАВА VIII

                      Прием. Силюльки. Черная монахиня

     Утро  воскресенья  было  солнечное  и  ясное.  Открыв заспанные глаза и
увидя  приветливое  солнышко, я невольно вспомнила другое такое утро, когда,
глубоко  потрясенная  предстоящей разлукой, я садилась в деревенскую линейку
между мамой и Васей...
     Сладко  потягиваясь, стала я одеваться. Некоторые из девочек встали "до
звонка", будившего нас в воскресные и праздничные дни на полчаса позже.
     Крошка  и  Маня Иванова - две неразлучные подруги - чинно прохаживались
по   "среднему"  переулку,  то  есть  по  пространству  между  двумя  рядами
кроватей, и о чем-то шептались.
     Обе  девочки  туго  заплели  волосы на ночь в мелкие косички и в чистых
передниках,  тщательно  причесанные, выглядели очень празднично. Подле меня,
широко раскинувшись на постели, безмятежно спала моя Нина.
     - Сегодня  у  нас  чай  с  розанчиками,  -  неожиданно выкрикнул чей-то
звонкий голосок, разбудивший княжну.
     - Влассовская,  завяжи  мне,  душка,  "оттажки",  - говорила, подойдя к
моей  постели,  Таня  Петровская, рябая, курносенькая брюнетка, удивительно,
до смешного похожая на Гапку.
     Я  завязала  ей  передник  красивым  бантом  и, полюбовавшись несколько
секунд  своим  произведением,  принялась  натягивать  на ноги грубые нитяные
казенные чулки.
     Фрейлейн  Генинг,  Булочка  или  Кис-Кис,  как  ее прозвали институтки,
вышла  из своей комнаты, помещавшейся на другом конце коридора, около девяти
часов  и,  не  дожидаясь звонка, повела нас, уже совсем готовых, на молитву.
Дежурная  пепиньерка  Корсак, миниатюрная блондинка - "душка" Мани Ивановой,
-  особенно  затянулась  в  свое  серое  форменное  платье  и казалась почти
воздушной.
     - Увидишь,   ее   выведут   сегодня  из  церкви,  -  говорила  Нина,  с
нескрываемым  удивлением  оглядывая  осиную  талию  Корсак,  - ее каждый раз
выводят.
     Слова  Нины  оправдались. Леночка Корсак не достояла и половины службы:
ей  сделалось  дурно.  Ее  едва успела подхватить стоявшая у стула Кис-Кис и
при помощи другой классной дамы вывела из церкви.
     Обедня прошла с еще большей торжественностью, нежели всенощная.
     В  12  часов  мы  уже  шли  завтракать.  Воскресный  завтрак состоял из
кулебяки  с  рисом  и  грибами.  На  второе  дали  чай  с  вкусными слоеными
булочками.
     Тотчас  после  завтрака,  когда  мы  не  успели  еще подняться в класс,
раздался звонок, возвещающий о приеме родных.
     На  лестницу  уже поднимались желанные посетители с разными тюричками и
корзиночками для своих любимиц.
     - Знаешь,   -   оживленно   шептала  Миля  Корбина  своей  "паре"  Даше
Муравьевой,  -  сегодня  тетя  обещала мне принести в муфте пузырек горячего
кофе.
     - Смотри,  как  бы  не  поймали,  -  озабоченно шепнула серьезная не по
летам Даша, или Додо, как ее прозвали институтки.
     - Дежурные  в  приеме,  в  зал,  -  раздался  голос  оправившейся после
обморока Корсак.
     Несколько  девочек, и в том числе княжна, вышли на середину класса. Это
были наши "сливки", то есть лучшие по поведению и учению институтки.
     - M-lle  Корсак, позвольте мне вам сказать по секрету, - робко произнес
гортанный голосок Нины.
     - Говори,  малютка, - и Корсак, любившая покровительствовать маленьким,
обняла Нину и отошла с ней к сторонке.
     - Мне  хочется  уступить  мою  очередь  кому-нибудь, - просящим шепотом
говорила княжна.
     При  всем  моем желании услышать, что говорила Нина, я не могла, только
видела, как глаза ее поблескивали да бледные щечки вспыхивали румянцем.
     Корсак  улыбнулась,  погладила  княжну  по  головке и перевела глаза на
меня.
     - Влассовская,   -   сказала  она,  -  Джаваха  передает  свою  очередь
дежурства  в  приеме  из-за  вас.  Если  бы  вы были назначены с ней, она не
лишила  бы  себя  этого  удовольствия. Вы только что поступили, но я попрошу
фрейлейн  Генинг назначить и вас дежурить в приеме. Одна ваша дружба с Ниной
говорит уже за вас.
     И,  поцеловав княжну, симпатичная девушка пошла просить за нас классную
даму.
     Кис-Кис,   разумеется,   согласилась,  и  мы,  веселые,  торжествующие,
побежали в приемный зал.
     - Право,  она  премилая, эта Леночка Корсак, - говорила по дороге Нина,
-  и  я  жалею,  что смеялась над ней. Знаешь, Галочка, мне кажется, что она
вовсе не затягивается.
     - Спасибо, - горячо поблагодарила я мою добрую подружку.
     - Э,  полно,  -  отмахнулась  она,  - нам с тобой доставит удовольствие
порадовать  других...  Если  б  ты  знала,  Галочка, как приятно прибежать в
класс  и  вызвать  к родным ту или другую девочку!.. В такие минуты я всегда
так  живо-живо  вспоминаю  папу.  Что  было  бы  со мной, если бы меня вдруг
позвали  к нему! Но постой, вот идет старушка, это мама Нади Федоровой, беги
назад и вызови Надю.
     Я  помчалась  исполнять данное мне Ниной поручение. Когда я вернулась в
зал,  меня  поразило  шумливое  жужжанье говора, по крайней мере, двух сотен
голосов.  Княжна  подвинулась  и  дала мне место на скамейке у дверей, между
собой и Дашей Муравьевой.
     - Ты  тоже  дежуришь,  привыкай,  -  со  своим  чуть  заметным немецким
акцентом  шепнула  мне  фрейлейн Генинг и углубилась в вязание трехаршинного
шарфа.
     Невдалеке   от   нас   сидела   Маня   Иванова   со   своим   маленьким
гимназистиком-братом.  Она разделила принесенное им