на хранение.
     Краснушка  тщательно  пересмотрела,  пересчитала  серебро  и  уложила в
большой  ящик  от  печенья, на крышке которого она старательно вывела самыми
красивыми буквами: "Касса".
     - А  как же я дам денег? Присланные мне мамой десять рублей находятся у
Fraulein? - искренно взволновалась я.
     - Ты,  Людочка,  не  беспокойся,  - ласково проговорила княжна (она уже
давно  заменила данное мне ею же прозвище ласкательным именем). - У меня еще
много своих денег у Пугача. Завтра спрошу себе и тебе.
     - А если она спросит, зачем?
     - Тогда я прямо скажу, что мы собираем на подарок.
     - Ай да молодец, Нина! Ужели так и скажешь? - восторгались наши.
     - Так  и  скажу,  ведь  я  ненавижу Пугача! Воображаю, как она озлится,
когда узнает, что мы все за нашу немку.
     И  действительно, в французское дежурство Джаваха смело подошла просить
из своих денег, отданных на попечение Арно, три рубля.
     - Зачем так много? - удивилась та.
     - Мы  хотим  делать  по  подписке  подарок  нашей  Fraulein. Дайте мне,
пожалуйста,  mademoiselle,  для  меня и на долю Влассовской, она отдаст, как
только  мы  купим  подарок, а то ведь ее деньги у Fraulein, и она, наверное,
не даст ей, узнав, на что мы берем деньги.
     - Пустые  выдумки!  -  процедила озлобленно m-lle Арно, однако отказать
не  решилась и выдала княжне три рубля. Краснушка торжественно присовокупила
их к сумме, лежащей уже в кассе.
     После  вторичного совещания решили купить на собранные деньги альбом, в
котором  все  должны  написать  что-нибудь  самым лучшим почерком на память.
"Только  из  своей головы, а не выученное", - прибавила Додо Муравьева, враг
зубрежки.  Альбом  было  поручено  купить  матери  Федоровой, которая охотно
исполнила  нашу  просьбу.  В  ближайшее  же воскресенье Надя Федорова не без
труда  притащила  в  класс  тяжелый,  в  папку  увязанный сверток. Краснушка
влезла  на  кафедру  и,  развязав  бумаги,  торжественно  извлекла альбом из
папки. Все мы запрыгали от радости.
     Это   оказалась  прелестная,  крытая  голубым  плюшем  и  с  бронзовыми
застежками  книга,  с золотыми кантами, с разноцветными страницами. В правом
углу  на бронзовой же доске было четко награвировано: "Незабвенной и дорогой
нашей  заступнице и наставнице Fraulein Гертруде Генинг от горячо ее любящих
девочек".  В  середине  был  вензель  Кис-Кис.  Каждая  из  нас  должна была
оставить  след на красивых листах альбома, и каждая по очереди брала перо и,
подумав  немного,  нахмурясь  и поджав губы или вытянув их забавно трубочкой
вперед,  писала,  тщательно  выводя  буквы. Краснушка, следившая из-за плеча
писавшей,    только   отрывисто   изрекала   краткие   замечания:   "Приложи
клякс-папир...  тише...  не замажь... Не спутай: е, а не е... ах какая!.. Ну
вот,   кляксу   посадила!"  -  пришла  она  в  неистовство,  когда  Бельская
действительно сделала кляксу.
     - Слижи языком, сейчас слижи, - накинулась она на нее.
     И Бельская не долго думая слизала.
     Лишь  только  надписи  были  готовы, Краснушка на весь класс прочла их.
Тут  большею  частью все надписи носили один характер: "Мы вас любим, любите
нас  и  будьте  с  нами до выпуска", - и при этом прибавление самых нежных и
ласковых  наименований,  на какие только способны замкнутые в четырех стенах
наивные, впечатлительные девочки.
     Не обошлось, конечно, без стихов.
     Петровская, к величайшему удивлению всех, написала в альбом:

                Бьется ли сердце, ноет ли грудь,
                Скушай конфетку и нас не забудь.

     - Ну уж и стихи! - воскликнула Федорова, заливаясь смехом.
     - А ты, Нина, тоже напишешь стихи в альбом? - спросила Бельская.
     - Нет, - коротко ответила княжна.
     Я невольно обратила внимание на надпись Нины.
     "Дорогая   Fraulein,   -   гласили   каракульки  моего  друга,  -  если
когда-нибудь  вы  будете  на  моем  родимом Кавказе, не забудьте, что в доме
князя  Джавахи  вы будете желанной гостьей и что маленькая Нина, доставившая
вам столько хлопот, будет рада вам как самому близкому человеку".
     - Как  ты  хорошо  написала,  Ниночка!  -  с  восторгом воскликнула я и
недолго думая, взяв перо, подмахнула под словами княжны:

     "Да, да, и в хуторе под Полтавой тоже.
                                                          Люда Влассовская".

     Когда  все уже написали свое "на память", решено было торжественно всем
классом нести альбом в комнату Кис-Кис.
     - Мы  попросим  ее  остаться,  а  если  она  не  согласится  - пойдем к
начальнице  и  скажем ей, какая чудная, какая милая наша Fraulein, - пылко и
возбужденно говорила Федорова.
     - Да-да,  идем,  идем, - подхватили мы и толпою бросились через коридор
на лестницу, пользуясь минутным отсутствием Арно.
     - Куда? Куда? - спрашивали нас с любопытством старшие.
     - "Седьмушки"  бунтуют!  -  кричали нам вдогонку наши соседки - шестые,
ужасно важничавшие перед нами своим старшинством.
     Никому  ничего  не  отвечая,  мы миновали лестницу, церковную паперть и
остановились перевести дыхание у комнаты Fraulein.
     - Ты,  ты  говори,  -  выбрали мы Нину, пользовавшуюся у нас репутацией
очень умной и красноречивой.
     - Kann  man  herein  (можно  войти)?  -  произнесла  княжна, постучав в
дверь.
     Голос ее дрожал от важности возложенного на нее поручения.
     - Herein (войдите)! - раздалось за дверью.
     Мы  вошли.  Fraulein  Генинг,  донельзя  удивленная  нашим  появлением,
встала  из-за  стола,  у  которого  сидела  за  письмом. На ней была простая
утренняя блуза, а на лбу волосы завиты в папильотки.
     - Was wunscht Ihr, Kinder (что вы желаете, дети)?
     - Fraulein,  дуся,  -  начала  Нина,  робея,  и  выступила вперед, - мы
знаем,   что   вас   обидели   и   вы   хотите  уйти  и  оставить  нас.  Но,
Frauleinehen-дуся,  мы пришли вам сказать, что "всем классом" пойдем к Maman
просить  ее  не  отпускать  вас и даем слово "всем классом" не шалить в ваше
дежурство.  А  это, Fraulein, - прибавила она, подавая альбом, - на память о
нас... Мы вас так любим!..
     Голос  княжны  оборвался,  и мы увидели то, чего никогда еще не видали:
Нина плакала.
     Тут  произошло  что-то  необычайное. Весь класс всхлипнул и разревелся,
как один человек.
     - Останьтесь!.. любим!.. просим!.. - лепетали, всхлипывая, девочки.
     Fraulein,  испуганная, смущенная и растроганная, с альбомом в руках, не
стесняясь нас, плакала навзрыд.
     - Девочки  вы мои... добренькие... дорогие... Liebchen... Herzchen... -
шептала  она,  целуя  и  прижимая  нас  к  своей любящей груди. - Ну как вас
оставить...  милые! А вот зачем деньги тратите на подарки?.. Это напрасно...
Не возьму подарка, - вдруг рассердилась она.
     Мы  обступили ее со всех сторон, стали целовать, просить, даже плакать,
с  жаром  объясняя  ей, как это дешево стоило, что Нина, самая богатая, и та
дала  за  себя  и  за  Влассовскую  только  три  рубля, а остальные - совсем
понемножку...
     - Нет, нет, не возьму, - повторяла Кис-Кис.
     С  трудом,  после  долгой  просьбы,  удалось нам уговорить растроганную
Кис-Кис принять наш скромный подарок.
     Она  перецеловала всех нас и, обещав остаться, отослала скорее в класс,
"чтобы не волновать mademoiselle Арно", прибавила она мягко.
     - И  чтобы  это было в последний раз, - заметила еще Кис-Кис, - никаких
больше подарков я не приму.
     Этот  день  был  одним  из  лучших в нашей институтской жизни. Мы могли
наглядно  доказать  нашу  горячую привязанность обожаемой наставнице, и наши
детские сердца были полны шумного ликования.
     Уже  позднее,  через  три-четыре года, узнали мы, какую жертву принесла
нам  Fraulein  Генинг.  Ее  действительно  не любили другие наставницы за ее
слишком  мягкое,  сердечное  отношение  к  институткам  и  не раз жаловались
начальнице  на некоторые ее упущения из правил строгой дисциплины, и она уже
решила  оставить  службу  в  институте.  Брат  ее достал ей прекрасное место
компаньонки  в  богатый  аристократический дом, где она получала бы вчетверо
больше  скромного  институтского  жалованья и где занятий у нее было бы куда
меньше...  Уход ее был решен ею бесповоротно. Но вот появилось ее "маленькое
стадо"  (так  она  в  шутку  называла  нас),  плачущее,  молящее остаться, с
доказательствами  такой неподкупной детской привязанности, которую не купишь
ни  за  какие деньги, что сердце доброй учительницы дрогнуло, и она осталась
с нами "доводить до выпуска своих добреньких девочек".


ГЛАВА XIV

                                 14 ноября

     Тезоименитство  Государыни  Императрицы  -  14 ноября - праздновалось у
нас  в  институте  с особенной пышностью. После обедни и молебна за старшими
приезжали  кареты  от Императорского двора и везли их в театр, а вечером для
всех - старших и младших - был бал.
     С  утра мы поднялись в самом праздничном настроении. На табуретах подле
постелей   лежали  чистые,  в  несколько  складочек  праздничные  передники,
носившие  название  "батистовых",  такие  же  пелеринки  с  широкими,  жирно
накрахмаленными бантами и сквозные, тоже батистовые рукавчики, или "манжи".
     За  утренним  чаем  в  этот день никто не дотронулся до казенных булок,
предвкушая  более  интересные  блюда.  Старшие явились в столовую тоненькие,
стянутые в рюмочку, с взбитыми спереди волосами и пышными прическами.
     Ирочка  Трахтенберг  воздвигла  на  голове  какую-то необычайную шишку,
пронзенную  красивою  золотою  пикой,  только  что  входившую  в моду. Но, к
несчастью,  Ирочка  попалась на глаза Елениной, и великолепная шишка с пикой
в минуту заменилась скромной прической в виде свернутого жгута.
     - Mesdames,  у кого я увижу подобные прически - пошлю перечесываться, -
сердилась инспектриса.
     Богослужение   в   этот   день   было   особенно   торжественно.  Кроме
институтского  начальства  были  налицо почетные опекуны и попечители. После
длинного  молебна  и  зычного троекратного возглашения диаконом "многолетия"
всему   царствующему  дому,  мы,  разрумяненные  душной  атмосферой  церкви,
потянулись  прикладываться  к  кресту.  Проходя  мимо Maman и многочисленных
попечителей,  мы  отвешивали  им  поясные  поклоны  (реверансов  в церкви не
полагалось) и выходили на паперть.
     - Ну  что,  привыкаешь?  -  раздался  над  моей  почтительно склоненной
головой знакомый голос начальницы.
     - Oui, Maman, - смущенно прошептала я.
     Княгиня-начальница  стояла  передо мной величественная, красивая, точно
картина,  в  своем  синем  шелковом  платье  с  массою  орденов  на  груди и
бриллиантовым шифром. Она трепала меня по щеке и ласково улыбалась.
     - C'est  la  fille  de  Wlassovsky, heros de Plevna (дочь Влассовского,
героя  Плевны),  -  пояснила  она  толстому,  увешанному орденами, с красной
лентой через плечо господину.
     - А-а, - протянул тот и тоже потрепал меня по щечке.
     Потом я узнала, что это был министр народного просвещения.
     За  завтраком  нам дали вместо кофе по кружке шоколаду с очень вкусными
ванильными  сухариками.  Барышни наскоро позавтракали и, не обращая внимания
на  начальство,  заглянувшее  в столовую, побежали приготовляться к выезду в
театр.
     - Счастливицы, - кричали мы им вслед, - возьмите нас с собою.
     Праздничный  день тянулся бесконечно... Мы сновали по залу и коридорам,
бегали  вниз  и  вверх,  раза  четыре  попадались на глаза злющей Елениной и
никак  не  могли  дождаться  обеда.  Более  деловитые  играли  в  куклы  или
"картинки"   -  своеобразную  институтскую  игру,  состоящую  в  том,  чтобы
подбросить  картинку,  заменяющую  институтку,  кверху; если картинка упадет
лицевой  стороной  -  это  считалось  хорошим  ответом  урока,  а  обратного
стороной  -  ошибка.  За  ответы  ставились  баллы в особую тетрадку и затем
подводились итоги. Игра эта была любимою у маленьких институток.
     Серьезная  Додо  извлекла  из своего стола толстую книгу с изображением
индейцев на обложке и погрузилась в чтение.
     К  обеду вернулись старшие. С шумом и хохотом пришли они в столовую. Их
щеки  горели  от удовольствия, вынесенного ими из театра. Они не дотронулись
даже  до  обеда,  хотя обед с кулебякой и кондитерским пирожным, с тетерькою
на второе был самый праздничный.
     В  пять  часов  нас  повели  в  дортуар,  чтобы  мы успели выспаться до
предстоящего  в этот вечер обычного бала, на котором нам, "седьмушкам", было
позволено оставаться до 12 часов.
     На  лестнице  нас  обогнала  Ирочка Трахтенберг с неизменной Михайловой
под  руку.  Она  с  улыбкой сунула в руки смущенной Нины полученную в театре
коробку конфект с вензелем Государыни на крышке.
     - Merci,   -  могла  только  пролепетать  сконфуженная  Нина  и  ужасно
покраснела.
     Спать  легли  весьма  немногие  из  нас, остальные же, большая половина
класса, разместились на кроватях небольшими группами.
     Кира  Дергунова,  "второгодница",  то  есть  оставшаяся на второй год в
классе  и,  следовательно,  видевшая  все  эти приготовления в прошлом году,
рассказывала окружившим ее институткам с большим увлечением:
     - И  вот,  mesdam'очки,  библиотека  будет украшена елками, и там будет
гостиная  для  начальства,  а в четвертом классе будет устроен буфет, но чай
будут  пить  только  кавалеры.  Кроме  того,  для  старших будут конфекты...
фрукты...
     - А  для  нас? - не утерпела Маня Иванова, начинавшая глотать слюнки от
предстоящего пиршества.
     - А  нам не дадут... - отрезала Кира. - Нет, то есть дадут, - поспешила
она поправиться, - только по яблоку и апельсину да по тюречку конфект...
     - А-а, - разочарованно протянула Маня.
     - Тебе  скучно?  -  спросила  меня  Нина,  видя, что я лежу с открытыми
глазами.
     - Да, домой тянет, - созналась я.
     - Ну,  Люда, потерпим, ведь теперь ноябрь уже в середине, до праздников
рукой   подать,  а  второе  полугодие  так  быстро  промелькнет,  что  и  не
увидишь... Там экзамены, Пасха... и лето...
     - Ах, лето! - с восторженным вздохом вырвалось у меня.
     - И  вот,  mesdam'очки, войдет Maman, оркестр заиграет марш... - тем же
тягучим, неприятным голосом повествовала Дергунова.
     В  7  часов началось необычайное оживление; "седьмушки" бежали под кран
мыть  шею,  лицо  и  чистить  ногти  и  зубы.  Это проделывалось с особенным
старанием,  хотя  "седьмушкам" не приходилось танцевать - танцевали старшие,
а нам разрешалось только смотреть.
     В  8 часов к нам вошла фрейлейн, дежурившая в этот день. На ней, поверх
василькового  форменного платья, была надета кружевная пелеринка, а букольки
на лбу были завиты тщательнее прежнего.
     - Какая вы красавица, нарядная! - кричали мы, прыгая вокруг нее.
     И  действительно,  ее  добродушное,  с  жилочками  на  щеках  личико, с
сиявшей на нем доброй улыбкой, казалось очень милым.
     - Ну-ну,  Dummheiten  (глупости)!  - отмахнулась она и повела нас вниз,
где выстроились уже шпалерами по коридору остальные классы.
     Внизу   было   усиленное  освещение,  пахло  каким-то  сильным,  в  нос
ударяющим курением.
     В  половине  девятого  в  конце  коридора  показалась  Maman,  в  целом
обществе опекунов и попечителей, при лентах, орденах и звездах.
     - Nous    avons   l'honneur   de   vous   saluer   (имеем   честь   вас
приветствовать)! - дружно приседая классами, восклицали хором институтки.
     За  начальством  прошли  кавалеры:  ученики  лучших  учебных  заведений
столицы,  приезжавшие  к  нам  по  "наряду".  Исключение составляли братья и
кузены  старших,  которые  попадали  на  наши  балы  по  особому приглашению
начальницы или какой-нибудь классной дамы.
     Под   звуки   марша   мы   все   вошли  в  зал  и  прошлись  полонезом,
предводительствуемые   нашим  танцмейстером  Троцким,  высоким,  стройным  и
грациозным  стариком,  с  тщательно  расчесанными  бакенбардами.  Maman  шла
впереди,  сияя  улыбкой,  в  обществе  инспектора - маленького, толстенького
человечка в ленте и звезде.
     Наконец  начальство  подошло  к небольшому кругу мягкой мебели, подобно
оазису  уютно  расположенному  в  почти  пустой  зале,  и заняло место среди
попечителей и гостей.
     Проходя   мимо  начальства,  мы  останавливались  парами  и  отвешивали
низкий,  почтительный  реверанс  и  потом  уже  занимали предназначенные нам
места.
     Полонез   сменился  нежными,  замирающими  звуками  ласкающего  вальса.
Кавалеры  торопливо  натягивали  перчатки  и  спешили  пригласить "дам" - из
числа  старших  институток.  Минута  - и десятки пар грациозно закружились в
вальсе.  Вон  белокурая  Ирочка  несется,  тонкая и стройная, согнув немного
талию,  с  длинным, угреватым лицеистом, а вон Михайлова кружится как волчок
с каким-то розовым белобрысым пажом.
     По  окончании  условных  двух  туров  (больше  двух  с  одним  и тем же
кавалером  делать  не  позволялось)  институтки приседали, опустив глазки, с
тихим,  еле  уловимым  "Merci,  monsieur". Отводить на место под руку строго
воспрещалось,  а еще строже - разговаривать с кавалером, чему плохо, однако,
подчинялись старшие.
     Я  с  Ниной  и  еще  несколькими  "седьмушками"  уселись  под портретом
императора  Павла,  основателя  нашего  института,  и смотрели на танцы, как
вдруг передо мной как из-под земли вырос длинный и худой как палка лицеист.
     - Mademoiselle,  - произнес он шепелявя, - puis-je vous engager pour un
tour de valse (могу я вас пригласить на тур вальса)?
     Я обомлела и крепко стиснула руку Нины, как бы ища защиты.
     - Merci,  monsieur,  -  вся  краснея от смущения пролепетала я, - je ne
danse pas (я не танцую), - и, встав, отвесила ему почтительный поклон.
     Но  было  уже поздно. Длинный лицеист не понял меня и, быстро обняв мою
талию, понесся со мною в вихре вальса.
     Лицеист  кружился  ужасно  скоро.  Мои  ноги  не  касались  пола, и я в
воздухе  выделывала  с  изумительной  точностью  все те па, которым учил нас
Троцкий на своих танцклассах.
     К   счастью   моему,  музыка  прекратилась,  и  длинный  лицеист  почти
бесчувственную  усадил меня на место, с изысканной любезностью прошепелявив:
"Merci, mademoiselle".
     - Счастливица!  Счастливица!  Танцевала  с большим кавалером, - со всех
сторон слышала я завистливые восклицания.
     Зал  стали  проветривать,  и  весь  институт  разбежался по коридорам и
классам, превращенным в гостиные.
     - Пойдем  пить!  Хочешь?  -  шепнула Нина, и мы побежали к двум красиво
задрапированным  бочонкам,  один  с  морсом,  другой с оршадом, из которых с
невозмутимым  хладнокровием  институтский  вахтер  Самойлыч  черпал стаканом
живительную влагу.
     Несмотря  на  упрощенный  способ нашего водочерпия, несмотря на большой
палец  вахтера, перевязанный тряпкой, пропитанной клюквенным морсом, я жадно
выпила поданный мне стакан.
     - Ай-ай,  пойдем  скорее,  сюда  идет  опять  этот  длинный  лицеист! -
невольно  вскрикнула  я,  увидя опять знакомого уже мне лицеиста, и потащила
Нину в сторону.
     - Постой, погоди, вон пришел батюшка!
     Действительно,   в  коридоре,  окруженный  младшими  классами,  сверкая
золотым  наперсным крестом на новой лиловой рясе, нам улыбался отец Филимон,
пришедший полюбоваться весельем своих "деточек".
     Мы с Ниной бросились к нему.
     - Что,  веселишься,  чужестраночка?  -  ласково  улыбнулся  и кивнул он
своей любимице Нине.
     Между тем из зала раздавались звуки контрданса.
     - Mesdam'очки,   идите  гостинцы  получать!  -  кричала  Маня  Иванова,
запихивая в рот целую треть апельсина, данного ей по дороге инспектором.
     Мы получили по тюречку кондитерских конфект, по яблоку и апельсину.
     - Что же, пойдем в зал? - спросила меня Нина.
     - Ай,  нет!  Ни  за  что!  -  в  ужасе произнесла я, невольно вспоминая
лицеиста.
     А  между  тем там царило веселье, насколько можно было назвать весельем
это   благонравное   кружен