али  инспектрису  - сидела за маленьким
ломберным столиком, накрытым белой скатертью, и завтракала.
     Она  подняла  на  меня свои сердитые, маленькие глазки с вопросительным
недоумением.
     - Medemoiselle,  -  начала  я  дрожащим  голосом,  -  я пришла сказать,
что... что... ворону принесла я.
     - Ты? - И еще большее недоумение отразилось в ее взоре.
     - Да, я, - на этот раз уже ясно и твердо отчеканила я.
     - Отчего же ты не созналась сразу, в классе?
     Я молчала, мучительно краснея.
     - Стыдись!    Только    что   поступила,   и   уже   совершаешь   такие
непростительные   шалости.  Зачем  ты  принесла  в  класс  птицу?  -  грозно
напустилась она на меня.
     - Она была такая исщипанная, в крови, мне было жалко, и я принесла.
     Боязнь за Нину придала мне храбрости, и я говорила без запинки.
     - Ты  должна была сказать m-lle Арно или дежурной пепиньерке, ворону бы
убрали  на задний двор, а не распоряжаться самой, да еще прятаться за спиной
класса...  Скверно,  достойно  уличного  мальчишки,  а  не  благовоспитанной
барышни!  Ты  будешь  наказана.  Сними  свой передник и отправляйся стоять в
столовой во время завтрака, - уже совсем строго закончила инспектриса.
     Я  замерла. Стоять в столовой без передника считалось в институте самым
сильным наказанием.
     Это  было  уже  слишком.  На  глазах  моих  навернулись слезы. "Попрошу
прощения, может быть, смягчится", - подумала я.
     "Нет,  нет,  - в ту же минуту молнией мелькнуло в моей голове, - ведь я
терплю  за  Нину  и, может быть, этим поступком верну если не дружбу ее, то,
по крайней мере, расположение".
     И,  стойко  удержавшись  от  слез,  я  быстро  сняла  передник, сделала
классной даме условный поклон и вышла из комнаты.
     Мое появление без передника в столовой произвело переполох.
     Младшие  повскакали  с мест, старшие поворачивали головы, с насмешкой и
сожалением поглядывая на меня.
     Я   храбро   подошла  к  m-lle  Арно  и  заявила  ей,  что  я  наказана
инспектрисой.  Но  за  что  я  наказана,  я  не объяснила. Затем я встала на
середину  столовой.  Мне  было  невыразимо  совестно и в то же время сладко.
Лицо  мое  горело,  как  в  огне. Я не поднимала глаз, боясь снова встретить
насмешливые улыбки.
     "Если  б  они  знали,  если б только знали, за что я терплю эту муку! -
вся  замирая  от  сладкого  трепета, говорила я себе. - Милая, милая княжна,
чувствуешь ли ты, как страдает твоя маленькая Люда?"
     Наши  "седьмушки",  видимо,  взволновались. Не зная, за что я наказана,
они строили тысячу предположений, догадок и то и дело оборачивались ко мне.
     Я  подняла  голову.  Мой  взгляд  встретился  с  Ниной.  Я не знаю, что
выражали  мои  глаза,  но  в  черных милых глазках Джавахи светилось столько
глубокого сочувствия и нежной ласки, что всю меня точно варом обдало.
     "Ты  жалеешь меня, милая девочка", - шептала я восторженно, и, стряхнув
с  себя  ложный,  как  мне  казалось,  стыд,  я подняла голову и окинула всю
столовую долгим, торжествующим взглядом.
     Но  меня  не  поняли,  да  и  не  могли  понять  эти беспечные, веселые
девочки.
     - Смотрите-ка,  mesdames  наказана, да еще и смотрит победоносно, точно
подвиг совершила, - заметил кто-то с ближайшего стола пятиклассниц.
     В ответ я только равнодушно пожала плечами.
     Лицо  мое  между  тем  горело  все  больше и больше и стало красное как
кумач. У меня сделался жар - неизменный спутник всех моих потрясений.
     М-lle  Арно  со своего места обратила внимание на мои пылающие щеки, на
неестественно  ярко  разгоревшиеся  глаза  и, оставив свое место, подошла ко
мне.
     - Тебе нехорошо?
     Я  отрицательно покачала головой, но она, приложив руку к моей пылающей
щеке, воскликнула:
     - Но  ты  больна, ты вся горишь! - и, подхватив меня под руку, поспешно
вывела из столовой мимо еще более недоумевающих институток.
     Пытка кончилась.
     Меня отвели в лазарет.


ГЛАВА XII

                           В лазарете. Примирение

     Лазарет  начинался  тотчас  за  квартирой  начальницы. Это было большое
помещение  с  просторными  палатами,  полными  воздуха  и  света.  Этот свет
исходил,  казалось, от самих чисто выбеленных стен лазарета. Вход в него был
через   темный   коридорчик,  примыкавший  к  нижнему  длинному  и  мрачному
коридору.  Первая  комната  называлась "перевязочная", сюда два раза в день,
по   лазаретному  звонку,  собирались  "слабенькие",  то  есть  те,  которым
прописано  было  принимать  железо,  мышьяк,  кефир  и рыбий жир. Заведовали
перевязочной   две  фельдшерицы:  одна  -  кругленькая,  беленькая,  молодая
девушка,  Вера  Васильевна,  прозванная  Пышкой, а другая - Мирра Андреевна,
или   Жучка  по  прозвищу,  раздражительная  и  взыскательная  старая  дева.
Насколько  Пышка  была  любима  институтками,  настолько презираема Жучка. В
дежурство  Пышки  девочки пользовались иногда вкусной "шипучкой" (смесь соды
с кислотою) или беленькими мятными лепешками...
     - Меня  тошнит,  Вера  Васильевна,  -  говорит  какая-нибудь  шалунья и
прижимает для большей верности платок к губам.
     И  Пышка открывает шкап, достает оттуда коробку кислоты и соды и делает
шипучку.
     - Мне бы мятных лепешек от тошноты, - тянет другая.
     - А  не  хотите  ли  касторового  масла?  - добродушно напускается Вера
Васильевна и сама смеется.
     Пропишет  ли  доктор  кому-либо  злополучную  касторку в дежурство Веры
Васильевны,  она  дает это противное масло в немного горьковатом портвейне и
тем  же  вином  предлагает  запить, между тем как в дежурство Жучки касторка
давалась в мяте, что составляло страшную неприятность для девочек.
     Из   перевязочной   вели   две  двери:  одна  -  в  комнату  лазаретной
надзирательницы,  а другая - в лазаретную столовую. В столовой стоял длинный
стол  для  выздоравливающих,  а  по  стенам расставлены были шкапы с разными
медицинскими препаратами и бельем.
     Из столовой шли двери в следующие палаты и маленькую комнату Жучки.
     Палат  было,  не считая маленькой, предназначенной для больных классных
дам,  еще  две больших и третья маленькая для труднобольных. Около последней
помещалась  Пышка.  Затем  шли  умывальня с кранами и ванной и кухня, где за
перегородкой помещалась Матенька.
     Матенька   была   не  совсем  обыкновенное  существо  нашего  лазарета.
Старая-старенькая  ворчунья, нечто вроде сиделки и кастелянши, она, несмотря
на свои 78 лет, бодро управляла своим маленьким хозяйством.
     - Матенька,   -   кричит   Вера  Васильевна,  -  лихорадочную  привели,
пожалуйста, дайте липки.
     И  липка, то есть раствор липового цвета, поспевает в две-три минуты по
щучьему велению.
     - Матенька,  помогите  забинтовать  больную. - И Матенька забинтовывает
быстро и ловко.
     И откуда силы брались у этой славной седенькой старушки?!
     Ворчлива  Матенька  была  ужасно,  но  и  ворчание ее было добродушное,
безвредное: сейчас побранит, сейчас же прояснится улыбкой.
     - Матенька,  -  увивается  около  нее какая-нибудь больная, - поджарьте
булочку, родная.
     - Ну  вот  что  выдумала,  шалунья, чтобы от Марьи Антоновны попало! Не
выдумывайте лучше!
     А  через  полчаса, смотришь, на лазаретном ночном столике, подле кружки
с  чаем,  лежит  аппетитно  подрумяненная  в  горячей золе булочка. Придется
серьезно  заболеть  институтке, Матенька ночи напролет просиживает у постели
больной,  дни  не  отходит от нее, а случится несчастье, смерть, она и глаза
закроет, и обмоет, и псалтырь почитает над усопшей.
     Такова была обстановка лазарета, мало, впрочем, меня интересовавшая.
     M-lle  Арно  дорогой старалась проникнуть в мою душу - и узнать, почему
я  наказана, но я упорно молчала. Настаивать же она не решалась, так как мои
пышущие от жара щеки и неестественно блестящие глаза пугали ее.
     - Что  с  девочкой?  -  спросила  Вера  Васильевна,  когда  мы пришли в
перевязочную.
     И,  не теряя ни минуты, она усадила меня на диван и поставила градусник
для измерения температуры.
     - Mademoiselle  Арно,  оставьте  ее  у  нас,  видите,  какая горячая, -
посоветовала фельдшерица.
     - Ведите  себя  хорошенько!  -  холодно  бросила  мне  классная  дама и
поспешила выйти из перевязочной.
     - Вы простудились, да? - допрашивала меня добрая девушка.
     - Да... нет... да... право, не знаю! - путалась я.
     Действительно,  может  быть, я простудилась как-нибудь. Я не сознавала,
что последние неприятности разрыва с Ниной могли так подействовать на меня.
     - У вас повышенная температура, - озабоченно покачала головой Пышка.
     - Матенька,  -  крикнула  она,  -  прикажите постлать постель в средней
палате и приготовьте липки.
     Поспела  постель, поспела и липка. Меня раздели и уложили. Голова моя и
тело горели. Обрывки мыслей носились в усталом мозгу.
     Точно тяжелый камень надавил сердце.
     Едва  я  забылась,  как  передо  мной  замелькали белые хатки, вишневая
роща,  церковь  с  высоко  горящим крестом и... мама. Я ясно видела, что она
склоняется  надо мною, обнимает и так любовно шепчет нежным, тихим, грустным
голосом: "Людочка, сердце мое, крошка, что с тобой сделали?"
     Я  открываю глаза, в комнате полумрак. Ноябрьский день уже погас. Около
меня кто-то плачет, судорожно, тихо.
     Я приподнимаюсь на подушках.
     "Мама?" - вдруг мелькает в моей голове безумная мысль.
     Нет, не мама.
     Надо  мной  склонилось  знакомое  бледное личико, все залитое обильными
слезами; глянцевитые черные косы упали мне на грудь.
     - Княжна!  Нина!  -  каким-то диким, не своим голосом вырвалось из моей
груди, и, полузадушенная рыданиями, я широко распахнула объятия.
     Мы замерли минуты на две, сжимая друг друга и обливаясь слезами.
     - Галочка,  моя бедная! - шептала между поцелуями Нина. - Что я с тобой
сделала!
     И  опять  слезы, горячие, детские слезы потерянного и вновь обретенного
счастья.
     - Ах,  милая,  глупая!  Зачем  ты... - лепетала Нина. - За меня ведь ты
наказана,  за  меня больна! Какая я злая, скверная! Боже мой! Простишь ли ты
меня, Люда?
     - Родная! - могла только выговорить я, потрясенная до глубины души.
     - Но  как же ты узнала? - спросила я, когда прошли первые острые минуты
радости.
     - Инспектриса пришла в класс и сказала, за что ты наказана... Ну...
     - Ну?.. - невольно дрожащим голосом проговорила я.
     - Я  созналась,  и  меня  стерли  с  доски и выключили из "парфеток", а
тобой  все  восхищаются...  Ты  стоишь этого, Людочка; ты такая прелесть, ты
ангел! - шептала княжна.
     - Но, Ниночка, ведь тебя стерли с доски, - встревожилась я.
     - Так  что  же? А ты что претерпела за меня! Я этого никогда не забуду!
- И княжна горячо поцеловала меня.
     - Да,   теперь   мы  будем  подругами  на  всю  жизнь!  -  торжественно
произнесла я.
     - А как же "триумвират"? - лукаво шепнула княжна.
     - А как же Бельская? - не потерялась я.
     И обе мы звонко расхохотались.
     Княжна  прилегла головой ко мне на подушку и, поглаживая мои непокорные
стриженые вихры, говорила, как тяжело ей было без меня последнее время.
     - Ни есть, ни спать не хотелось.
     - Как же ты ко мне пробралась?
     - А  вот!  -  И  она торжествующе в полутьме подняла свою правую ручку,
обвязанную чем-то белым.
     - Что это?
     - Взяла  чинить  карандаш,  да  и обрезала палец перочинным ножом, ну и
попала на перевязку, - гордо зазвенел ее гортанный голосок.
     В ответ она обняла меня и чуть слышно прошептала:
     - А что ты за меня вынесла, Люда!
     "Люда!"  Как  восхитительно  звучало мне мое имя в милых губках княжны:
не Галочка, а Люда.
     - Вы  что,  шалуньи,  притаились,  -  вдруг  прозвучал  у  нас над ухом
знакомый  голос  Матеньки.  -  Вы  ведь,  ваше  сиятельство  (она всегда так
обращалась  к  княжне),  под  кран  идти  изволили  ручку  смочить, а сами к
подруге больной свернули... Не дело... Им покой нужен.
     - Матенька, милушка, дайте еще посидеть, - упрашивала Нина.
     - Ни-ни,  что вы, матушка! А как в классе хватятся? Пойдите, родимая, -
ответила старушка.
     - Завтра приду, если не выпишешься! - шепнула Нина, целуя меня.
     - Выпишусь,   -   с  уверенностью  произнесла  я,  находя  себя  совсем
здоровой.
     Она  ушла,  а  я  еще  чувствовала  ее  около  себя  -  милую,  добрую,
великодушную Нину!
     В  эту  ночь  я  уснула крепким, здоровым сном, унесшим с собою всю мою
болезнь.
     На другой день к вечеру я уже выписалась из лазарета.
     Едва  я  появилась  в  классе, девочки устроили мне шумную овацию. Меня
обнимали,  целовали  наперерыв,  громко восхваляя за геройский подвиг. Потом
всем  классом  просили  инспектрису простить Нину - и на красной доске снова
появилось ее милое имя.
     Только  двое  из всего класса не приветствовали меня и бросали на нас с
княжной  сердитые  взгляды.  То  были  мои две прежние подруги, так не долго
господствовавшие  надо  мной.  Им  обеим  -  и  Крошке  и Мане - было крайне
неприятно  распадение  "триумвирата"  и  мое  примирение  с их врагом - моей
милой Ниной.


ГЛАВА XIII

                        Печальная новость. Подписка.

     - Mesdam'очки,  mesdam'очки,  знаете новость, ужасную новость? Сейчас я
была   внизу   и   видела   Maman,   она   говорила  что-то  нашей  немке  -
строго-строго...  A  Fraulein  плакала...  Я  сама  видела, как она вытирала
слезы! Ей-Богу...
     Все  это  протрещала  Бельская одним духом, ворвавшись ураганом в класс
после  обеда...  В  одну  секунду мы обступили нашего "разбойника" и еще раз
велели передать все ею виденное.
     - Это  Пугач  что-нибудь  наговорил  на  фрейлейн начальнице, наверное,
Пугач,  -  авторитетно  заявила Надя Федорова и сделала злые глаза в сторону
Крошки: "Поди, мол, сплетничай".
     - Да,   да,   она!   Я   слышала,   как   Maman  упрекала  фрейлейн  за
снисходительность  к  нам,  я даже помню ее слова: "Вы распустили класс, они
стали кадетами..." У-у! противная, - подхватила Краснушка.
     - А  вдруг  фрейлейн  уйдет! Тогда Пугач нас доест совсем! Mesdam'очки,
что нам делать? - слышались голоса девочек, заранее встревоженных событием.
     - Нет,  мы  не  пустим нашу дусю, мы на коленях упросим ее всем классом
остаться,   -  кричала  Миля  Корбина,  восторженная,  всегда  фантазирующая
головка.
     - Тише! Кис-Кис идет!
     Мы  разом  стихли. В класс вошла фрейлейн. Действительно, глаза ее были
красны и распухли, а лицо тщетно старалось улыбнуться.
     Она  села  на  кафедру и, взяв книгу, опустила глаза в страницу, желая,
очевидно,  скрыть  от  нас  следы  недавних  слез. Мы тихонько подвинулись к
кафедре и окружили ее.
     Додо,  наша  первая  ученица  и  самая  безукоризненная по поведению из
всего класса, робко произнесла:
     - Fraulein!
     - Was  wollen  sie,  Kinder  (что вам угодно, дети)? - дрожащим голосом
спросила нас наша любимица.
     - Вы  плакали?..  -  как  нельзя  более  нежно и осторожно осведомилась
Додо.
     - Откуда вы взяли, дети?
     - Да-да,   вы   плакали...  Дуся  наша,  кто  вас  обидел?  Скажите!  -
приставали мы...
     Кис-Кис  смутилась. Добрые голубые глаза ее подернулись слезами... Губы
задрожали от бесхитростных слов преданных девочек.
     - Спасибо,  милочки.  Я всегда была уверена в вашем расположении ко мне
и  очень,  очень  горжусь  моими  детками,  -  мягко  заговорила  она,  - но
успокойтесь, меня никто не обижал...
     - А  зачем  же  вы  давеча  плакали  в  коридоре, когда разговаривали с
Maman? Я все видела! - смело вырвалось у Бельской.
     - Ах  ты,  всезнайка!  -  сквозь  слезы улыбнулась фрейлейн. - Ну, если
видела,  придется  сознаться: я как мне ни грустно, а должна буду расстаться
с вами, дети...
     - Расстаться?  -  ахнул весь класс в один голос. - Расстаться навсегда!
За  что?  Разве  мы обидели вас, дуся? За что вы бросаете нас? - раздавались
здесь и там печальные возгласы "седьмушек".
     Потерять  горячо  любимую  фрейлейн  нам казалось чудовищным. Многие из
нас  уже  плакали, прижавшись к плечу подруг, а более сильные духом осаждали
кафедру.
     - Но,  Fraulein, дуся, - говорила Нина, встав за стулом нашей любимицы,
- зачем же вы уйдете? Разве мы огорчили вас?
     Глаза "Булочки" уже начали разгораться.
     - О,  нет!  Вы  были  всегда милые, добрые детки, - ласково потрепав по
щечке  княжну,  произнесла она. - Я вас очень, очень люблю и знаю, что вы не
огорчите  вашу  сердитую  Fraulein,  но  другие находят, что я очень слаба с
вами и что вы поэтому много шалите.
     - Я  знаю,  кто  это  сказал...  У-у!  Это противный Пугач, это Арно! -
пылко воскликнула княжна.
     - Wie  kannst  du so sprechen (как ты позволяешь себе так говорить)?! -
строго  остановила  ее  фрейлейн  и, сильно нахмурясь, добавила: - Вы должны
уважать ваших классных дам.
     - Мы  вас  уважаем и очень любим, Fraulein, дуся! - вырвалось, как один
голос, из груди 36 девочек.
     - Да-да,  знаю... я тронута, спасибо вам, ich danke sehr fur ihre Liebe
(благодарю  вас  за  вашу  любовь),  но вы не меня одну должны любить, у вас
есть еще другая дама - mademoiselle Арно...
     - Мы  ее  ненавидим!  -  звонко  крикнула  Бельская  и юркнула за спины
подруг.
     - Стыдись,   Бельская,   так  отзываться  о  mademoiselle  Арно,  твоей
наставнице.  Она  заботится  о вас не меньше меня. Она строгая - это правда,
но добрая и справедливая, - усовещивала Кис-Кис.
     - А  за что она Запольскую с доски прошлый месяц стерла? - не унимались
девочки.  -  А  почему  Нюшу  в  прием не пустила? Иванову за что в столовой
поставила?..
     - Ну,  Иванова  стоит,  -  серьезно  произнесла  Нина,  недолюбливавшая
Иванову.
     - Ну  довольно,  genug!  Что  делать, что делать, расстаться нам с вами
все-таки придется, - покачала головою добрая фрейлейн.
     - Нет-нет,  мы  вас  не  пустим,  мы  знаем, что на вас наябедничали, и
Maman,  верно,  что-нибудь  вам  неприятное  сказала, а вы и уходите! Да-да,
наверное!
     Бедная немка не рада была, что допустила этот разговор.
     Тихая  и  кроткая,  она  не любила историй и теперь раскаивалась в том,
что посвятила пылких девочек в тайну своего ухода из института.
     А  девочки  волновались,  кричали,  окружили  фрейлейн,  целовали ее по
очереди  и  даже  по  нескольку  сразу,  так  что  чуть не задушили, - одним
словом,  всячески  старались  выразить искреннюю привязанность своих горячих
сердечек.
     Растроганная  и  напуганная  этими  шумными проявлениями любви, Кис-Кис
кое-как уговорила нас успокоиться.
     Весь  остаток  дня мы всеми способами старались развлечь нашу любимицу.
Мы  не  отходили  от нее ни на шаг, рано выучили все уроки и безошибочно, за
некоторым  разве  исключением,  ответили  их дежурной пепиньерке и, наконец,
тесно  обступив кафедру, старались своими незатейливыми детскими разговорами
занять  и  рассмешить  нашу  любимую немочку. Краснушка, самая талантливая в
подражании,  изобразила в лицах, как каждая из нас выходит отвечать уроки, и
добилась того, что фрейлейн смеялась вместе с нами.
     Придя  в  дортуар,  мы  поскорее  улеглись  в постели, чтобы дать отдых
нашей  любимице.  Газ  был спущен раньше обыкновенного, и ничем не нарушимая
тишина воцарилась в дортуаре.
     Утром  держали  совет  всем  классом  и  после долгих споров решили: 1)
изводить  всячески  Пугача,  не  боясь  наказаний;  2)  идти в случае чего к
начальнице  и  просить  не отпускать Fraulein; 3) сделать любимой немочке по
подписке подарок.
     К   исполнению   последнего   решения   было   приступлено  немедленно.
Распорядителем-казначеем  по  покупке подарка выбрали Краснушку, славившуюся
у нас знанием счета.
     В  следующий  же  прием  все посещаемые родными "седьмушки" выпросили у
своих  родных  денег,  кто  рубль,  кто  двадцать  - тридцать копеек, каждая
сколько могла, и отдали эти деньги Краснушке