рком, теплым и освежающим. Я
оглянулась  на  Ренн.  Губы ее что-то шептали. Глаза без признака мысли были
устремлены в пространство.
     - Ренн, - окликнула я ее, - Ренн, учись!
     Она   неторопливо   повернула   голову   и   перевела  на  меня  те  же
бессмысленные глаза.
     - А что?
     - Как  "что"?  -  возмутилась  я  и  даже  вся  покраснела.  -  Ведь ты
провалишься на экзамене.
     - Провалюсь, - певуче и равнодушно согласилась она.
     - Останешься в классе, - продолжала я.
     - Останусь, - спокойно ответила она.
     Я начинала серьезно раздражаться и крикнула ей с сердцем:
     - И тебя исключат!
     - Исключат, - как эхо отозвалась Ренн.
     - Да что ж тут хорошего?
     - Не  стоит  учиться,  -  брякнула она и так же равнодушно отвернула от
меня голову.
     - Что  ж ты будешь делать недоучкой-то? - осведомилась я, перестав даже
сердиться от неожиданности.
     - Дома  жить  буду,  огород  разведу  в имении, цветы, булки буду печь,
варенье варить, - я очень хорошо все это умею, - а потом...
     - А потом? - перебила я.
     - Замуж  выйду! - закончила она простодушно и стала следить за какой-то
ползущей в траве золотистой букашкой.
     Я   засмеялась.   Рассуждения   четырнадцатилетней   девочки,  "бабушки
класса",  как  мы  ее  называли  (она  была  старше  нас  всех),  несказанно
рассмешили  меня.  Однако  оставить ее на произвол судьбы я не решилась, и с
грехом   пополам   мы  прошли  с  Ренн  историю  Нового,  Ветхого  завета  и
необходимые молитвы. А время не шло, а бежало...
     Наступил  день  первого  и  потому особенно страшного для нас экзамена.
Хотя  батюшка был очень добр и снисходителен, но кроме него присутствовали и
другие   ассистенты-экзаменаторы,   в   том   числе   чужой   священник,   с
академическим  знаком  и  поразительно  розовым  лицом,  пугавший  нас своим
строгим, несколько насмешливым видом.
     - Все  билеты успела пройти? - спросила меня Даша Муравьева, взглядывая
на меня усталыми от долбежки глазами.
     - Все... Меня вот только Ренн беспокоит. Ведь она провалится...
     - Конечно, провалится! - убежденно подтвердила Додо.
     В  9  часов  утра  в  класс вошли начальство и экзаменаторы-ассистенты.
После  прочитанной  молитвы  "Пред  ученьем"  все  разместились  за  длинным
зеленым  столом,  и отец Филимон, смешав билеты, начал вызывать воспитанниц.
Он  был  в  новой темно-синей рясе и улыбался ласково и ободряюще. "Сильные"
вызывались в конце, "слабых" же экзаменовали раньше.
     - Мария  Запольская,  Клавдия  Ренн, Раиса Бельская, - немного певучими
носовыми звуками произнес отец Филимон.
     Все вызванные девочки считались самыми плохими ученицами.
     - Выучила  все? - шепотом спросила я проходившую мимо меня Краснушку. В
ответ она только лихо тряхнула красной маковкой.
     Экзаменаторы,  ввиду крайней тупости Ренн, предлагали ей самые легкие и
доступные   вопросы,   на  которые  она  едва-едва  отвечала.  Я  мучительно
волновалась за свою невозможную ученицу.
     Maman,  видевшая  на  своему веку не один десяток поколений институток,
не  утерпела:  с  едва  заметной  улыбкой  презрения она заметила, что такой
лентяйки,  как  Ренн,  ей  не  встречалось  до  сих  пор.  Батюшка, добрый и
сердечный,   никогда  ни  на  что  не  сердившийся,  неодобрительно  покачал
головою,  когда  Ренн объявила экзаменующим, что Ной был сын Моисея и провел
три  дня  и  три  ночи  во  чреве  кита.  Отец  Дмитрий,  чужой  священник с
академическим знаком, насмешливо усмехался себе в бороду.
     - Довольно,   пощадите   нас!   -   вырвалось   у   Maman  раздраженное
восклицание, и она отпустила Ренн на место.
     Последняя  без  всякого смущения села на свою лавку. Ничем не нарушимое
спокойствие сияло на ее довольном, сытом и тупом лице.
     Ренн провалилась, в этом не могло быть сомнения.
     Меня  охватило какое-то глухое раздражение, почти ненависть против этой
маленькой лентяйки.
     Между  тем  вызывали  все  новых  и  новых  девочек,  отвечавших  очень
порядочно.  Закон  Божий  старались  учить  на  лучший  балл - 12. Тут имела
значение  не  одна  детская религиозность; уж очень мы любили нашего доброго
батюшку.
     - Людмила  Влассовская, - чуть ли не последнюю вызвал меня наконец отец
Филимон.
     Я  была  слишком  уверена  в себе, чтобы бояться... но невольно дыхание
мое  сперло  в  груди,  когда  я  потянула  к  себе  беленький билетик... На
билетике  стоял  Э  12:  "Бегство  иудеев  из  Египта".  Эту историю я знала
отлично,  и,  ощутив  в  душе сладостное удовлетворение, я не спеша, ровно и
звонко  рассказала  все,  что  знала.  Лицо  Maman  ласково  улыбалось; отец
Филимон  приветливо  кивал  мне  головою,  даже  инспектор  и  отец Дмитрий,
скептически  относившийся  к  экзаменам  "седьмушек",  не  без  удовольствия
слушали меня...
     Я кончила.
     Мне  предложено  было  прочесть  тропарь празднику Крещения и перевести
его  со славянского языка, что я исполнила без запинки с тою же уверенностью
и положительностью, которые невольно приобретаются с познаниями.
     - Отлично, девочка, - прозвучал ласковый голос княгини.
     - Хорошо, очень хорошо! - подтвердил инспектор.
     "Наш"  батюшка  только  улыбнулся  мне,  а "чужой" часто и одобрительно
закивал головою.
     Экзамен кончился.
     Мы  гурьбою  высыпали  из  класса и в ожидании чтения отметок ходили по
коридору.  А в классе в это время обсуждались наши ответы и ставились баллы.
Мне было поставлено 12 с плюсом.
     - Если  б  принято  было  со  звездою  ставить, я бы звезду поставил, -
пошутил инспектор.
     Злосчастная  Ренн  получила  6  -  неслыханно  плохую отметку по Закону
Божию!..
     Один   экзамен  сбыли.  Оставалось  еще  целых  пять,  и  в  том  числе
география,   которая   ужасно   смущала  меня.  География  мне  не  давалась
почему-то:   бесчисленные  наименования  незнакомых  рек,  морей  и  гор  не
укладывались  в  моей  голове.  К  географии, к тому же, меня не подготовили
дома,  между  тем  как  все  остальные  предметы  я  прошла с мамой. Экзамен
географии   был   назначен   по  расписанию  четвертым,  и  я  старалась  не
волноваться. А пока я усердно занялась следующим по порядку русским языком.
     От  Ренн,  несмотря на все мои человеколюбивые помыслы, я открещивалась
обеими  руками.  "Только отнимет она от меня даром время, а толку не будет",
-  успокаивала  я как могла мою возмутившуюся было совесть. И действительно,
Ренн   отложила  всякое  попечение  об  экзаменах,  почти  совсем  перестала
готовиться  и погрузилась в рисование каких-то домиков и зверей, в чем, надо
ей отдать справедливость, она была большая искусница.
     "Русский" экзамен сошел точно так же, как и Закон Божий.
     Готовились  добросовестно.  "Стыдно  проваливаться на родимом языке", -
говорили девочки и, как говорится, "поддали жару".
     Зато  следующий  за  ним  французский  экзамен  был  полон  ужасов  для
несчастного  monsieur  Ротье,  которому приходилось краснеть за многих своих
учениц.   Уж  не  говоря  о  Ренн,  которая  на  тарабарском  наречии  несла
всевозможную  чушь  перед  зеленым  столом,  провалились  еще три или четыре
девочки,  в  том  числе  Бельская  и  Краснушка,  недурно учившаяся по этому
предмету.  Последняя горько плакала о своей неудаче после экзамена и чуть не
отклонила  предложенной  ей  переэкзаменовки.  Однако  мы не допускали мысли
лишиться  этой  веселой, умной и доброй товарки, успевшей завоевать симпатию
класса, и заставили ее просить о переэкзаменовке.
     Провалилась  и  Иванова,  но на нее мы не обратили внимания; Иванову не
любили за ее подлизывание перед Крошкой и неимоверную жадность.
     Бельская,  много  исправившаяся  за  последнее  время,  мало горевала о
своем провале.
     - Не  повезло  на  французском  экзамене,  так  на  другом  повезет,  -
улыбалась она сквозь гримасу досады.
     А  сад  между  тем  оделся  в  свой  зеленый  наряд. Лужайки запестрели
цветами.  Пестрые  бабочки  кружились в свежем, весеннем воздухе. Уже балкон
начальницы,  выходящий на главную площадку, обили суровым холстом с красными
разводами, - приготовляясь к лету.
     На  лазаретную  веранду  выпускались  больные,  и в том числе моя Нина,
ставшая  еще бледнее и прозрачнее за последнее время. Она сидела на балконе,
маленькая  и  хрупкая,  все  ушедшая в кресло, с пледом на ногах. Мы подолгу
стояли  у  веранды,  разговаривая  с  нею. Ее освободили от экзаменов, и она
ожидала   того   времени,  когда  улучшение  ее  здоровья  даст  возможность
телеграфировать отцу - приезжать за нею.
     - Ну  что? Как экзамены? - было первым ее вопросом, когда я прибегала к
ней в лазарет, урвав две-три свободные минутки.
     Она  интересовалась  ходом  институтской жизни, и я рассказывала ей все
малейшие  происшествия,  печально  убеждаясь,  как  быстро  менялось  все  к
худшему и худшему это милое, болезненно-прелестное личико.
     И голосок ее изменился - гортанный, серебристый голосок...
     Наступил  наконец  и день экзамена географии. Передо мною лежал длинный
лист,  на котором были записаны все 30 вопросов, занесенных, по обыкновению,
на  экзаменационные билетики, но в данные нам три дня для подготовки я почти
ничего  не  успела  сделать.  Мама  прислала мне длинное, подробное письмо о
житье-бытье  на  нашем  хуторе,  писала  о  начале полевых работ, о цветущих
вишневых  и  яблоневых  деревьях,  о песнях соловки над окном ее спальни - и
все  это не могло не взволновать меня своей прелестью. Быстрая, теплая волна
охватила  меня,  захлестнула и унесла далеко на родной юг, на милую Украину.
Вместо  того  чтобы  повторять  географию,  я  сидела  задумавшись,  забыв о
географии,  погруженная в мои мечты о недалеком будущем, когда я опять увижу
дорогой  родной хуторок, маму, Васю, Гапку... Часы летели, а число выученных
билетов не прибавлялось.
     Накануне  предстоящего  экзамена  по  географии  я точно пробудилась от
сладкого  сна,  пробудилась  и...  ужаснулась.  Я  знала всего только десять
билетов из тридцати, составлявших наш курс!
     Меня охватил ужас.
     - Провалюсь...  провалюсь...  -  шептали  мои  губы беззвучно, а ноги и
руки холодели от страха.
     Что  было  делать?  Выучить  всю программу, все тридцать билетов в один
день  было  немыслимо.  К  тому  же  волнение страха лишало меня возможности
запомнить  всю  эту  бесконечную  сеть потоков и заливов, гор и плоскогорий,
границ  и  рек, составляющую "программу" географии. Не долго думая, я решила
сделать  то,  что  делали, как я знала, многие в старших классах: повторить,
заучить  хорошенько  уже  пройденные  десять билетов и положиться на милость
Божию. Так я и сделала.
     Когда  вечером  мы  спустились  к  чаю,  наши  поразились моим бледным,
взволнованным лицом и возбужденными, красноватыми глазами.
     - Ты плакала, Люда? - спросила Лер.
     - Я училась.
     - Все, конечно, прошла?
     - Все!  -  солгала  я  чуть  не  в  первый  раз  в  жизни  и мучительно
покраснела.
     Но  никто  не заметил румянца, вспыхнувшего на моих щеках, да если бы и
заметили,  то,  конечно, не угадали бы причины. Я была "парфеткой", "хорошей
ученицей", и поэтому считалось невозможным, чтобы я не прошла всего курса.
     В  душе  моей  было  тяжело  и  непокойно,  когда  я  легла  на жесткую
институтскую  постель; я долго ворочалась, не переставая думать о завтрашнем
дне. Тоскливо замирало мое бедное сердце.
     Только  под  утро  я  забылась, но не сном, а, вернее, дремотой, полной
кошмаров и безобразных видений.
     Я  проснулась  с тяжелой головой и назойливой, как оса, мыслью: сегодня
экзамен по географии!
     В умывальной шла оживленная беседа.
     - Варюша  Чикунина!  -  крикнула  я  нашему  Соловушке, пользовавшемуся
славою  гадалки,  так  как она часто с поразительной точностью предсказывала
билеты перед экзаменами.
     - Что тебе, Люда?
     - Предскажи мне билет, - попросила я ее.
     Она   серьезно,  пристально  взглянула  мне  в  зрачки  своими  умными,
кроткими глазами и отчеканила: "Десятый".
     Я  побледнела.  Десятый  билет  я знала хуже прочих и потому немедленно
схватилась за книгу и прочла его несколько раз...
     До   экзамена   оставалось   полчаса.  Волновавшиеся  донельзя  девочки
(учитель   географии   Алексей  Иванович  не  отличался  снисходительностью)
побежали  к  сторожу  Сидору  просить  его  открыть  церковные  двери, желая
помолиться  перед  экзаменом.  Он охотно исполнил наше желание, и я вместе с
подругами вошла под знакомые своды.
     Лик  Николая  Чудотворца  -  строгий  и  суровый - глянул на меня из-за
золота  иконостаса.  Я  вспомнила, что мама всегда молилась этому святому, и
опустилась перед ним на колени.
     Но  мне  точно  не  хотелось молиться. Все мои чувства и мысли поражены
были  страхом  перед предстоящим экзаменом - отчаянным, безнадежным страхом,
доходящим до тупого уныния.
     Однако,  по  мере  того  как  я пристально и внимательно вглядывалась в
строгие  черты  святого,  я  уже не находила в нем того выражения суровости,
которое  поразило  меня вначале. Казалось, глаза угодника ласково и серьезно
спрашивали:  "Что  надо  этой  маленькой  девочке,  преклонившей  перед  ним
колена?"
     Я  стала  молиться  или, вернее, просить, всей душой и сердцем просить,
умоляя  помочь  мне, отвести беду. С наивною и робкою мольбою стояла я перед
образом,  судорожно  сжимая  руки  у  самого  подбородка,  так  что хрустели
хрупкие  маленькие  пальцы.  Судорога  сжимала  мне  горло. В груди закипали
рыдания...  Я  зажимала  губы,  чтобы не дать вырваться крику исступления...
Мои  мысли  твердили  в пылавшем мозгу: "Помоги, Боже, помоги, помоги мне! Я
знаю только первые десять билетов!"
     Не  помню,  долго  ли  простояла  я  так, но когда вышла из церкви, там
никого  из  институток уже не было... Я еще раз упала на колени у церковного
порога  со  словами: "Помоги, Боже, молитвою святого Твоего угодника Николая
Чудотворца!"   И   вдруг  как-то  странно  и  быстро  успокоилась.  Волнение
улеглось,  и на душе стало светло и спокойно. Но ненадолго; когда коридорные
девушки  стали развешивать по доскам всевозможные географические карты, а на
столе поставил глобус, приготовили бумагу и чернильницы, сердце мое екнуло.
     Но  вот появилась начальница, за ней учитель географии, другой учитель,
инспектриса, прочли молитву, и экзамен начался.
     Я  сидела  как  к  смерти приговоренная и, к ужасу моему, замечала, что
экзаменуемые  воспитанницы вытягивали билеты из первого десятка. Значит, для
меня из этого десятка уже не останется!
     "Что будет, то будет!" - думала я, дрожа, как в лихорадке.
     Положим,  если  бы  я  провалилась, мне дали бы переэкзаменовку, но что
должна  была  перечувствовать  моя  душа,  самолюбивая маленькая душа гордой
девочки?
     - Какая   ты   бледная,  Люда!  Ты  боишься?  -  прошептала  Краснушка,
подсевшая  ко  мне  на  пустое  Нинино  место.  -  На  тебе вот, возьми, это
помогает...  с  Валаама...  сунь за платье и, когда будешь подходить к столу
вынимать билет, дотронься...
     Она  протягивала мне маленький образок... Я взглянула и ахнула: Николай
Чудотворец!  Поцеловав  образок,  я  его  положила  на грудь и спросила тихо
Краснушку:
     - Ты не знаешь, какие билеты остались?
     - Кажется, последние и двадцатые есть... я отмечала...
     - А из первых?.. - замирая, вырвалось у меня.
     - Кажется, один первый остался...
     Я  пропала. Не могла же я вытянуть среди целой кучки оставшихся билетов
счастливый первый, единственный, который я знала отлично...
     "Что  же  это?"  -  как-то  беспомощно мелькнуло в моих мыслях, и слезы
обожгли глаза.
     - Влассовская!  -  прозвучал  в  ту же минуту и отдался ударом молота в
моей голове голос инспектора.
     Я  встала,  точно  кто  толкнул меня сзади, и подошла к зеленому столу,
предварительно   дотронувшись  до  спрятанного  образка  Чудотворца.  Сердце
стучало, голова горела как в огне.
     Я   видела  как  в  тумане  чужого  учителя-географа  старших  классов,
пришедшего  к  нам  в качестве ассистента, видела, как он рисовал карандашом
карикатуру  маленького  человечка  в громадной шляпе на положенном перед ним
чистом  листе  с  фамилиями  воспитанниц, видела добродушно улыбнувшееся мне
лицо  инспектора,  с  удовольствием  приготовившегося  слушать хороший ответ
одной из лучших воспитанниц.
     - Как   ты   бледна,   Влассовская...  Что  с  тобою?  -  спросил  меня
приветливый голос начальницы.
     Я  как-то  криво  улыбнулась...  Все  завертелось  перед моими глазами:
зеленый  стол, экзаменаторы, карикатура маленького человека в большой шляпе,
роковая кучка билетов... и я протянула руку...
     - Который?   -   бесстрастно  спросил  Алексей  Иванович,  привыкший  к
экзаменационным "тряскам".
     Я повернула билет и чуть не вскрикнула...
     - Нумер первый!
     Не    берусь   описать   нахлынувшего   на   меня   чувства   умиленной
благодарности, религиозного восторга и невыразимой бурной радости...
     Первый  нумер!..  Я была твердо убеждена, что тут произошло чудо - чудо
благодаря образку Николая Чудотворца... Вот она, великая сила детской веры!
     Нужно  ли говорить, как сочно, - да, именно сочно и толково поясняла я,
сколько  частей  света,  сколько мысов и их названия, как граничат эти части
света!  При  этом  я  удивительно  точно  обводила  по  карте границы черной
лакированной линеечкой.
     О,  эта  карта  с громадной дырой на месте Каспийского моря и кляксой у
Нью-Йорка,  карта  колоссальных  размеров, вместившая в себя все пять частей
света,  -  как я ее полюбила! Да, всех я любила в этот день... не исключая и
строгого Алексея Ивановича, которого боялась не меньше других.
     Я кончила.
     - Хорошо,  внучка!  Молодцом  доложила,  -  проговорил  он,  нимало  не
стесняясь  начальства и тут же поставил около моего имени жирное, крупное 12
и тотчас добавил:
     - Крестов не полагается, это не Закон Божий.
     Я  хотела  было  вернуться  на  место,  но  Maman  поманила  меня,  и я
приблизилась к ее креслу.
     - Ну  вот,  теперь  ты  порозовела, а то была бела как бумага, - трепля
меня  по  заалевшей щечке, ласково проговорила она и потом, поглядев на меня
пристально,   добавила:  -  Можешь  написать  матери,  что  мы  тобой  очень
довольны!
     Еле  держась  на  ногах от охватившего меня счастья, безумного счастья,
неожиданного,  вымоленного  мною,  я пошла на место и тут же вполголоса, все
еще  сияя,  рассказала  Краснушке,  под большим секретом, чудесный случай со
мною.
     - Да,  это  чудо! Чудо! - твердила не менее меня восторженная Маруся и,
перекрестившись,   приложилась   к   вынутому  мною  из  корсажа  маленькому
образочку с Валаама.
     - Непременно  попрошу  маму  подарить  мне  такой  же  образок  Николая
Чудотворца! - решила я тут же.
     В  этот  вечер  за всенощной (это было как раз в субботу) в продолжение
целой  службы  я не спускала со святого угодника сиявших благодарностью глаз
и  молилась  так  горячо,  беззаветно  молилась,  как вряд ли умела молиться
прежде...


ГЛАВА XXII

                                Болезнь Нины

     К  экзамену немецкого языка мы усиленно готовились, не выходя из сада -
ароматного  и  цветущего,  когда  вдруг  молнией  блеснуло  и  поразило  нас
страшное известие:
     - Княжна безнадежна...
     Дней  пять  тому  назад  она  еще  разговаривала  с  нами  с лазаретной
террасы, а теперь вдруг эта ужасная, потрясающая новость!
     Было  семь  часов  вечера, когда прибежавшая с перевязки Надя Федорова,
вечно  чем-нибудь  и  от чего-нибудь лечившаяся, объявила мне желание княжны
видеть меня.
     Я  как безумная сорвалась со скамьи и бегом, через весь сад, кинулась в
лазарет. У палаты Нины девушка удержала меня.
     - Куда вы? Нельзя! Там доктор и начальница!
     - Значит, Нина очень больна? - спросила