тся наша казна, не  может  не  наложить  определенных  ограничений  на
процесс проведения в жизнь задуманных вами перемен. Как говорится, по одежке
протягивай ножки.
     Казначей допил кампари и встал. Ректор уставился в окно, на белый  сад.
Снова пошел снег, но Ректор даже не заметил. Он думал  совсем  о  другом.  О
своей долгой карьере. И тут его осенило,  что  история  повторяется:  доводы
Казначея ему хорошо знакомы - они те же, что и  у  министерства  финансов  и
Английского банка. Так было всегда: идеалы сэра Богдера разлетались в щепки,
напоровшись на рифы финансовых нужд. На этот раз все будет  по-другому.  Всю
жизнь он терпел неудачу за неудачей. Теперь  ему  терять  нечего.  Покерхаус
должен измениться, иначе его постигнет та же участь, что банк в Монте-Карло.
Вдохновленный Ректор встал и повернулся к Казначею. Но тот  уже  выскользнул
из комнаты и шел себе вперевалку по саду.


        - 4 -

     Пупсер проспал. Напряжение, как моральное, так и  физическое,  вымотало
все силы. Когда он проснулся, миссис Слони уже убиралась в соседней комнате:
двигала мебель и вытирала пыль. Пупсер лежал в кровати и  слушал.  Здесь,  в
Покерхаусе,  все  как  в  детской  карточной  игре,  пришедшей  из  далекого
прошлого. Из особых карт с изображением людей разложен  пасьянс.  Получается
"счастливая семейка".  Миссис  Слони  -  заправщица  постелей.  Кухмистер  -
главный привратник. Декан. Старший Тьютор. Господа и слуги.
     Миссис Слони возилась в соседней комнате, как медведь  в  берлоге.  Как
все-таки чудно распорядилась судьба, отведя Пупсеру роль господина, а миссис
Слони сделав бойкой расторопной служанкой - роль, которая никак не  вязалась
с  ее  нравом  и  внушительным  телосложением.   "Какие   странные   у   нас
взаимоотношения", - думал Пупсер. Дело осложнялось тем, что миссис Слони был
наделена каким-то грозным очарованием. Наверное, пышность форм  таила  некую
человеческую теплоту, а это такая редкость  в  равнодушном  мире  Кембриджа.
Другого объяснения не найти. Пышные формы миссис Слони овладели воображением
Пупсера (о том, чтобы овладеть ею самой, он и думать  не  смел).  Однако  на
трезвый взгляд она не обладала никаким особым обаянием. В  ней  удивляли  не
столько необъятные  формы,  сколько  огромная  силища,  мощь.  В  угрожающей
походке миссис Слони  проглядывало  что-то  материнское,  а  лицо  сохранило
свежесть и никак не  подходило  женщине  с  такими  объемами.  Только  голос
выдавал в ней человека заурядного. Голос и речь - незамысловатая,  с  легким
оттенком непристойности. К ее услужливости примешивалась бесцеремонность, от
чего Пупсер просто терялся. Он встал и начал  одеваться.  Вот  так  парадокс
судьбы, размышлял Пупсер:  в  колледже,  который  гордится  своей  верностью
прошлому, очевидные прелести миссис Слони так  никто  и  не  замечает.  Будь
сейчас каменный век, она бы была  принцессой.  Интересно,  на  каком  именно
этапе истории женщины типа миссис Слони  перестали  олицетворять  собой  все
самое прекрасное и чистое, что только было  в  представительницах  ее  пола.
Размышления Пупсера прервал стук в дверь.
     - Мистер Пупсер, вы оделись? - закричала миссис Слони.
     - Подождите, уже кончаю! - заорал в ответ Пупсер.
     - Кончаете? Что ж, ваше дело молодое, - послышалось  бормотание  миссис
Слони.
     Пупсер открыл дверь.
     - У меня и без вас хлопот по горло. - Миссис Слони прошла в комнату так
близко от Пупсера, что у того дух захватило.
     - Можно подумать, я у вас как камень на шее, - съязвил Пупсер.
     - Скажите пожалуйста - камень! А может, мне даже нравится, когда мне на
шею вешаются.
     Пупсер залился краской.
     - У меня и в мыслях не было, - с жаром начал оправдываться он.
     - Куда как приятно женщине такое слышать,  -  миссис  Слони  возмущенно
сверкнула глазами. - Чем это мы  ночью  занимались?  Видать,  не  выспались?
Услышав это "мы", Пупсер ощутил приятную дрожь и  опустил  глаза.  Громадные
ножищи миссис Слони были крепко-накрепко затянуты в ботинки: вот-вот  лопнут
от жира. Это зрелище повергло Пупсера в трепет.
     - Сегодня утром мистеру Кухмистеру подсветили глаз, - продолжала она.
     - Фонарик что надо, и поделом. Давно пора. А я ему, значит,  и  говорю:
"Никак вас кто-то кулачком попотчевал?"  И  вы  представляете,  что  он  мне
отвечает?
     Пупсер покачал головой.
     - Он  мне:  "Буду  вам  очень  признателен,  миссис  Слони,  если  свои
замечания вы оставите при себе". Да, так прямо  и  говорит.  Вот  так  дурья
башка! Понятия, как при царе Горохе.
     Она вышла в другую комнату. Пупсер поплелся за ней и  поставил  чайник,
чтобы  сварить  кофе.  Миссис  Слони  тем  временем  бестолково   суетилась:
переставляла вещи с места на место. Казалось, она работает не покладая  рук,
но на самом деле таким образом она просто выражала свои чувства. Каждое утро
она донимала его пустопорожними разговорами. Пупсер же метался  по  комнате,
словно тореадор, который пытается  увернуться  от  чрезмерно  разговорчивого
быка.  Каждый  раз,  когда  она  проносилась  мимо,  он  испытывал  животное
влечение,  несовместимое  как  с  понятиями  о  вкусе,  так  и  с   чувством
прекрасного, которое ему должны были бы привить в университете.  Наконец  он
забился в угол  и,  едва  сдерживаясь,  наблюдал,  как  служанка  топает  по
комнате. Слов ее он не разбирал - они превратились в успокаивающее жужжание,
в такт которому колыхались ее бедра, а под юбкой, подрагивая, перекатывались
буруны ягодиц.
     - "Ну ладно, - говорю. - Вы и  сами  знаете,  что  делать..."  -  Голос
миссис Слони как эхо повторил кощунственную  мысль  Пупсера.  Она  нагнулась
включить пылесос; глубоко, под блузой, ее груди  болтались  как  черт  знает
что. Пупсером овладела непреодолимая сила.  Он  почувствовал,  как  покидает
угол, словно боксер, которому не терпится  схлестнуться  со  своим  огромным
противником.  На  языке   вертелись   разные   слова.   Слова   непрошенные,
отвратительные слова.
     - Я хочу тебя, - выпалил он и тут же спохватился, но, по  счастью,  как
раз в этот момент загудел пылесос.
     - Чего это вы там сказали? -  заглушая  рев  пылесоса,  заорала  миссис
Слони. В это время она чистила подушки кресла. Лицо Пупсера  стало  красным,
как помидор.
     - Ничего! - завопил он и вернулся к себе в угол.
     - Пылесборник набит до  краев,  -  пробормотала  служанка  и  выключила
пылесос.
     Наступила тишина. В ужасе от своего признания, Пупсер прижался к стене.
Он уже было собрался вон из комнаты, но тут  миссис  Слони  нагнулась  снять
крышку с пылесоса. Он смотрел на ее ноги. Эти ботинки, складка жира,  пышные
ляжки, края чулок, полукружие...
     -  Пылесборник  забит,  -  повторила  миссис  Слони.  -  Поди  попробуй
попылесось, когда он забит.
     Она выпрямилась, держа в руках пылесборник, серый,  набухший...  Пупсер
закрыл глаза. Миссис Слони вытряхнула пыль в корзину для мусора. По  комнате
разлетелось серое облачко.
     - Вы, часом, не  захворали,  голубчик?  -  спросила  она  и  заботливо,
по-матерински, посмотрела на Пупсера. Он открыл глаза и взглянул  на  нее  в
упор.
     - Нет, я здоров, - с трудом пробормотал он. Только бы  оторвать  взгляд
от ее губ, таких блестящих, таких густо напомаженных. - Просто не  выспался.
Бессонница.
     - Нельзя столько работать. От работы  кони  дохнут,  -  сказала  миссис
Слони. Пустой пылесборник вяло болтался в ее руках. В этой штуке было что-то
очень эротичное, что именно,  Пупсер  даже  боялся  анализировать.  -  Ну-ка
сядьте-ка, я вам кофе сделаю. Сразу и полегчает.
     Она схватила его за руку и подвела к стулу. Пупсер тяжело опустился  на
него и вперился в пылесос. Миссис Слони тем  временем  снова  нагнулась.  На
этот раз Пупсер увидел больше, ведь теперь он был в сидячем положении, да  и
поближе к ней. Вот она  вставила  пылесборник  на  место  и  нажала  кнопку.
Раздался страшный рев, машина с силой всосала мешочек. С  не  меньшей  силой
бушевали чувства в душе Пупсера. Миссис Слони выпрямилась и пошла в  комнату
для прислуги готовить кофе. Пупсер вяло поерзал на стуле. Да что  с  ним,  в
самом деле? Надо убираться отсюда поскорее. А то она вернется, и он с  собой
не совладает. Страшно  подумать,  что  он  может  натворить.  Совсем  голову
потерял. Еще ляпнет что-нибудь не то. Он собирался тихонько выскользнуть  из
комнаты, но на пороге появилась миссис Слони с двумя чашками кофе.
     - Что это вы нынче такой смурной? - сказала она и протянула ему  чашку.
- К доктору вам надо, к доктору. Не то, не ровен час, сляжете.
     - Да, - послушно ответил Пупсер.
     Миссис Слони уселась  напротив  и  принялась  неспешно  попивать  кофе.
Пупсер изо всех сил старался не смотреть на ее  ноги.  Что  ж,  удалось,  но
теперь он уставился на ее грудь.
     - И цвет лица у вас странный, прямо голубой какой-то, - заметила миссис
Слони.
     Пупсер встрепенулся.
     - Это я голубой? - Он принял слова служанки за оскорбление.
     - Что, и спросить нельзя? - Она набрала  полный  рот  кофе,  причмокнув
так, что стало ясно: намекает на что-то неприличное. -  Был  у  меня  как-то
паренек, - продолжала она, -  как  вы,  такой  же.  Так  на  него  частенько
находило. Бывало бряк на пол - и ну извиваться. Страшное дело. Уж  я  его  к
полу прижимаю, прижимаю...
     Пупсер посмотрел на нее страшными глазами. Он  представил,  как  миссис
Слони наваливается на него и прижимает к полу.  Вообразить  такое  и  сидеть
спокойно было выше его сил.  Он  дернулся,  облился  горячим  кофе  и  пулей
вылетел из комнаты. Только на улице он  почувствовал  себя  в  безопасности.
"Так дальше продолжаться не может. Я совершенно потерял над собой  контроль.
Сначала Кухмистер,  теперь  миссис  Слони".  Он  поспешным  шагом  вышел  из
Покерхауса. Путь его лежал через улицу Клэр, к университетской библиотеке.
     Миссис Слони осталась одна.  Она  включила  пылесос  и  стала  шуровать
щеткой по всей комнате. При этом она хрипло и фальшиво горланила:  "Love  mе
tender, love те true" {"Люби меня нежно, люби меня искренне" (англ.) - слова
из песни знаменитого американского певца  Элвиса  Пресли  (1935-1977).}.  Ее
немузыкальный рев потонул в гуле пылесоса.

     Декан все утро писал письма членам общества выпускников Покерхауса.  Он
был секретарем общества и ежегодно  присутствовал  на  обедах  в  Лондоне  и
Эдинбурге.  Этим   его   обязанности   не   ограничивались,   он   регулярно
переписывался с бывшими питомцами колледжа. Многие из них жили  в  Австралии
или Новой Зеландии. Для  них  письма  Декана  служили  связующим  звеном  со
студенческим прошлым, прошедшим в Покерхаусе. Этим прошлым они  до  сих  пор
кичились в обществе. Сам  же  Декан  был  только  рад,  что  его  друзья  по
переписке живут так далеко и даже  не  сомневаются,  что  в  колледже  с  их
студенческих лет ничего не изменилось. Так Декан мог создать видимость,  что
традиции колледжа свято сохраняются, что было  весьма  далеко  от  реального
положения дел. После того как новый Ректор выступил с речью, скрывать  обман
стало нелегко. Старческой руке Декана не хватало уверенности. Она ползла  по
бумаге, словно черепаха. Эта черепаха умела писать, но  очень  медленно:  уж
очень была  дряхлая.  Время  от  времени  Декан  поднимал  голову  и  черпал
вдохновение, глядя на ясные черты молодых людей. Их фотографиями был завален
стол, и их портреты, выполненные сепией, высокомерно взирали со стен.  Декан
помнил их пристрастие к спорту,  мальчишеские  проказы,  скомпрометированных
ими продавщиц,  одураченных  портных,  проваленные  экзамены.  Из  окна  его
кабинета был виден фонтан, в котором они купали гомосексуалистов. Здоровый и
естественный разгул молодых сил - куда до них нынешним  изнеженным  эстетам.
Прежние-то орды никогда не устраивали голодовки в защиту индийских кули,  не
протестовали против ареста анархиста в Бразилии, не  осаждали  отель  Гарден
Хаус  из-за  того,  что  не  одобряли  политику  правительства  Греции.  Они
действовали от души, с размахом. Но и о здравом смысле  не  забывали.  Декан
откинулся на спинку кресла и припомнил, как знатно погудели  ребята  в  Ночь
Гая Фокса в 1948 году. От взрыва бомбы повылетали все окна здания Сената.  А
дымовая шашка, сброшенная в уборную  на  рыночной  площади,  чуть  не  стала
причиной смерти старика гипертоника. Повсюду валялись осколки фонарей. А как
автобус назад толкали! А как летали в воздухе полицейские  каски!  На  Кингз
Пэрейд студенты перевернули машину. Там, кажется, беременная  женщина  была,
вспомнил Декан. Потом все скинулись, чтобы заплатить ей за нанесенный ущерб.
Эх, добрейшей души ребята! Сейчас в колледже таких  не  найти.  Воспоминания
будто оживили Декана, перо скрипело и скрипело без устали.  У  сэра  Богдера
силенок не хватит,  чтобы  менять  порядки  Покерхауса.  Декан  уж  об  этом
позаботится. Едва он закончил письмо и уже  писал  адрес  на  конверте,  как
раздался стук в дверь.
     - Войдите! - крикнул Декан. Дверь  отворилась,  и  вошел  Кухмистер.  В
руках он держал котелок.
     - Доброе утро, сэр, - сказал он.
     - Доброе утро, Кухмистер, - ответил Декан. Так уже повелось за двадцать
лет, стало  своеобразным  ритуалом:  ежедневный  доклад  привратника  всегда
начинался с расшаркивания. - Всю ночь шел сильный снег.
     - Очень сильный, сэр. Снежный  покров  не  меньше  трех  дюймов.  Декан
облизал конверт и тут же заклеил.
     - Ну и фонарь у вас под глазом. Кухмистер.
     - Поскользнулся на дорожке, сэр. Лед, знаете ли, - объяснил  Кухмистер,
- очень скользко.
     - Скользко? А он, конечно, скрылся? - спросил Декан.
     - Да, сэр.
     - Что ж, повезло, - сказал Декан. - Слава Богу,  не  перевелись  еще  в
Покерхаусе лихие ребята. Что-нибудь еще?
     - Нет, сэр. Докладывать больше нечего. И не о ком, разве только о нашем
дорогом Шеф-поваре.
     - Шеф-поваре? А что с ним?
     - Ну, не  только  с  ним,  сэр.  Со  всеми  нами.  Его  очень  огорчило
выступление Ректора. - Кухмистер говорил осторожно, будто шел по  натянутому
канату: с одной стороны, соваться со своими непрошенными замечаниями ему  не
пристало, с другой, в душе бушевало справедливое негодование. Однако при его
чине с Деканом очень не  пооткровенничаешь.  Поэтому  Кухмистер  решил,  что
безопаснее будет поведать о негодовании Шефа, а тем самым  выразить  и  свои
чувства.
     Декан повернулся к окну, чтобы избежать затруднительного положения.  Он
знал, что Кухмистер лукавит, но  опасался  потворствовать  неподчинению  или
даже поощрять панибратство, пагубное для железной  дисциплины.  Впрочем,  на
Кухмистера можно положиться: этот на голову не сядет.
     - Передайте Шеф-повару: переменам не бывать,  -  изрек  он  наконец.  -
Ректор просто прощупывал почву. Скоро он поймет свое заблуждение.
     - Да, сэр, - с сомнением произнес Кухмистер. - А то  эта  речь  -  одно
расстройство, сэр.
     - Спасибо, Кухмистер, - сказал Декан, намекая, что аудиенция окончена.
     - Спасибо, сэр, - ответил Кухмистер и вышел из кабинета.
     Декан повернулся  к  столу  и  снова  взял  в  руки  перо.  Негодование
Кухмистера вдохновило его и укрепило решимость сорвать планы  сэра  Богдера.
Например, с помощью рядовых преподавателей. Если их как следует накачать, их
мнение и влияние  могут  сыграть  решающую  роль.  Что  ж,  накачивать,  так
накачивать.

     Кухмистер вернулся к себе и принялся сортировать  почту  второстепенной
важности. Беседа с Деканом только отчасти  вернула  ему  уверенность.  Декан
стареет. В Ученом совете колледжа его слово уже не такое веское, как раньше.
К кому там прислушиваются, так это к Казначею. Но как раз в нем Кухмистер  и
сомневался. Казначей выписывал "Нью стейтсмен" и "Спектейтор", читал  газету
"Таймс", в то  время  как  все  остальные  преподаватели  читали  "Телеграф"
{"Дейли  телеграф"  -  газета  правоконсервативного  толка,  в  отличие   от
консервативных, но более умеренных журнала "Спектейтор" и газеты "Таймс",  а
также лейбористского журнала  "Нью  стейтсмен".}.  "Ни  рыба,  ни  мясо",  -
отзывался о  нем  Кухмистер,  а  политическая  проницательность  привратника
никогда не подводила. Если Ректор насядет на Казначея,  кто  знает,  на  чью
сторону он встанет. Не наведаться  ли  в  Кофт,  к  генералу  сэру  Кошкарту
О'Трупу? Кухмистер по традиции бывал у него каждый  первый  вторник  месяца.
Привратник рассказывал о  последних  новостях  в  колледже  и,  кроме  того,
перекидывался парой слов с надежным парнем, состоявшим при скаковых конюшнях
сэра Кошкарта. В былые времена, благодаря его сведениям. Кухмистер  пополнял
свой скромный бюджет. Сэр Кошкарт был одним из "стипендиатов"  Кухмистера  и
так и не отплатил долг сполна. Привратник закончил сортировать почту, а  его
помощник, Уолтер, успел пролистать еженедельник "Бой", предназначенный  для,
доктора Бакстера, и положить его обратно в невзрачный конверт.
     - Заменишь меня сегодня, - сказал Кухмистер.
     - Что, на рыбалку собрались? - спросил Уолтер.
     - Не твоего ума дело. - Кухмистер закурил трубку, надел пальто и  вышел
на улицу. Вот он уже с должным вниманием и осторожностью едет на  велосипеде
через мост Магдален. Едет в Кофт.

     Пупсер сидел на третьем этаже университетской  библиотеки.  Он  пытался
сосредоточиться на своей диссертации. Но  влияние  выпечки  грубого  ржаного
хлеба на политику города Оснабрюка в XVI веке не лезло в голову. Теперь он и
знать не хотел, что она имела благотворное влияние. Его интерес  к  политике
городов Вестфалии ослабел. Вопрос о чувствах  к  миссис  Слони  стоял  более
остро.
     Пупсер целый час провел в книгохранилище, лихорадочно  листая  учебники
по клинической психологии. Он искал медицинское истолкование иррациональному
насилию и безудержной сексуальности, проявившихся в его недавнем  поведении.
Исходя из прочитанного, дело складывалось  следующим  образом:  он  страдает
множеством всяких болезней.  С  одной  стороны,  его  реакция  на  появление
Кухмистера предполагала паранойю: "неистовое поведение как  результат  мании
преследования". С  другой  стороны,  непреодолимое  сексуальное  влечение  к
миссис Слони еще более настораживало и, кажется, указывало на  шизофрению  с
садомазохистскими   наклонностями.   Сочетание   этих   двух    недугов    -
параноидальная шизофрения, - как видно, представляло собой самую  худшую  из
всех возможных форм  сумасшествия  и  было  практически  неизлечимо.  Пупсер
невидящим взглядом смотрел в окно, на деревья в саду. Итак, ему  суждено  до
конца своих дней оставаться ненормальным.  Что  же  могло  вызвать  душевный
срыв? В учебниках говорилось, что многое зависит  от  наследственности.  Но,
кроме своего дядюшки, у которого была страсть к бетонным гномам,  украшающим
его сад (помнится, мать говорила, что "у него не все дома"), Пупсер  не  мог
припомнить ни одного из членов  семьи,  кто  бы  был  действительно  признан
невменяемым.
     Нет, не здесь собака зарыта. Его чувства к служанке были отклонением от
всех известных норм. Коли на то пошло, и сама  миссис  Слони  была  сплошным
отклонением от всех норм. У нее были выпуклости там, где у  всех  нормальных
женщин предполагаются вогнутости, она прыгала, когда нужно было  вести  себя
тихо. Грубая, вульгарная, болтливая и, в чем Пупсер нимало не сомневался, до
ужаса  неопрятная.  И  к  такой  женщине  его  неодолимо  влечет!  Хуже   не
придумаешь. Иметь причуды никому не запрещается. Напротив, это  даже  модно.
Постоянно и настойчиво вожделеть горничных-француженок, студенток, изучающих
шведский, продавщиц из аптек, даже старшекурсниц Гертона {Известный  женский
колледж Кембриджского университета.} - этим никого не удивишь. Но домогаться
миссис Слони - это уж последнее  дело.  Пупсер  понимал,  что,  если  бы  не
вмешательство пылесоса, он открыл бы ей свои чувства.  При  этой  мысли  его
охватила пани