Евгений Шкловский.
   Рассказы

 © Copyright Евгений Шкловский, 1996
 Email: evg@rinet.ru
 Рассказы. М.: РИК "Культура", 1996



МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ



     Море было.
     Мо-ре, мо-о-ре...
     Поезд  тащился,  подолгу застревая  на  полустанках,  но там,  вон там,
смотри,  смотри!  - там, в просветах, скрытое, таящееся  за густой,  сочной,
вьющейся и сплетающейся южной растительностью, там... О-о-о!..
     Бирюзовая полоска с белоснежными гребешками.
     МО!..
     А  потом вдруг сразу все им заслонилось и  объялось. До  горизонта. Все
сразу им стало.
     Они вырвались...

     Еще оно  было прозрачное  аж  до самого дна,  до  поблескивающих там, в
глубине,  разноцветных  переливающихся  камушков,  о  которых  мечталось   с
детства.  Даже медуз,  стеклянистых,  осклизлых,  тускло  мерцающих,  полных
грозного  электричества, и тех не было почти, словно кто нарочно постарался.
Одна-две болтались неприкаянно возле валунов, но это не считалось.
     Такое оно было чистое - МО!
     Такое приветливое и ласковое, словно пушистый домашний зверь.
     Конечно, для них. Для него и для нее.
     Синева  и блеск, сладкий аромат южных цветов  и йодистый  щемящий запах
водорослей, снова  синева  и снова бескрайность... Непрожитая жизнь, которая
только предстояла,  звала и манила, и можно было смотреть вдаль долго-долго,
обнявшись или взявшись за руки, или просто стоя рядом...
     Они   и  доверились   ему  сразу,  с  ходу,   самозабвенно,  так  долго
дожидавшиеся  этого  мгновенья.  Она легко  вбежала в  воду,  с  вдохновенно
просиявшим лицом бросилась навстречу неведомо откуда возникшей волне, что-то
восторженно  закричала ему,  вскидываясь  над водой странно  белеющим телом,
подобно резвящемуся дельфину.
     - Ты  настоящая ундина, - сказал он, когда она бросилась рядом с ним на
горячий песок.
     Грудь  часто поднималась, рот  приоткрыт,  жадно  втягивая воздух, а на
лице  - счастливая отрешенная улыбка. Пожалуй, он никогда не видел ее такой,
волнующе  открытой  в еще  неопаленной солнцем наготе,  тихой  и кроткой,  и
улыбка казалась незнакомой.
     Приподнявшись  на локте,  он коснулся пальцами ее  плеча, скользнул  по
руке,  по  шелковистому влажному  животу.  И  тут же услышал строгое и  даже
сердитое:
     - Не надо!
     - Почему не надо? - обижаясь, бессмысленно спросил он.
     - Не надо и все! - жестко отрезала она и, словно  просыпаясь, удивленно
поглядела вокруг.

     Уже  через  несколько  дней  они почти ничем  не отличались  от  других
отдыхающих, усыпавших пляж  с раннего утра. Кожа их обветрилась, просолилась
от частых и долгих купаний, посмуглела  и, казалось, смуглость эта проникает
внутрь, горячо пронизывает все тело, обжигает изнутри.
     Словно там зажглось маленькое солнце.
     Никуда не деться было от этого  зноя, от томящего даже ночами телесного
жара - только море и сулило избавление. В нем и спасались, плавая или просто
болтаясь  в  воде  до  одурения, до усталости, до озноба, но  чуть обсохнув,
снова шли купаться, снова заплывали далеко-далеко  и там, легко  покачиваясь
на волнах, забывали обо всем на свете.
     Ничего не было, кроме МО.
     И усталости не было. Чем больше отдавали, тем больше прибавлялось.
     Все,  что бормоталось  ими  друг другу  под  нестихающий плеск и шелест
волн,  было  правдой.  Правдой,  которая оказалась  столь  же  поразительно,
обжигающе нова, как если бы они только-только узнали о себе.
     Он был м у ж ч и н о й, она - ж е н щ и н о й.
     Они  наконец-то нашли  друг  друга. Они продолжали искать и всякий  раз
обретали  заново, то торопливо и жадно, словно желая убедиться, то осторожно
и робко, как будто боясь потерять.
     Вокруг же на пляже было столько наготы, что ее как бы и не  было вовсе,
ее было  так  много, что  она исчезала, сливаясь с желтым  песком, с синевой
моря и неба, для него же она, влекущая, воплощалась в одно-единственное тело
- е е. Он и тянулся, ненасытный, как младенец тянется к материнской груди.
     Не дотянуться  было. Вдруг  замечал  на  ее  лице  тень  отчужденности,
млеющий взгляд, устремленный  куда-то поверх, словно просеивал его. Это было
похоже  на охоту, на ловлю  бабочек, как  в детстве, когда  подкрадывался  и
пытался накрыть сачком,  или впопыхах  скинутой рубашкой, или  панамкой, или
ладонью, - и сейчас пытался.
     Если  же удавалось, то  в  ее зеленоватых  глазах неожиданно  вспыхивал
странный,  обидный  огонек недовольства  - как будто  ей загораживали что-то
очень важное. И чем острее он чувствовал свою влюбленную зависимость от нее,
тем обидней было. Хотелось, чтобы  и она  тоже, чтобы в ней такой же накал -
поровну, а тут эта пустота во взгляде - где было все, кроме него.
     - Не надо...
     - Я устала...
     - Я хочу спать...
     - Подожди...
     Он ждал, но это ожидание было ожиданием у моря погоды.

     Впрочем, стоило ли обращать внимание? Что-что, а погода их баловала. Ни
одного хмурого, ненастного дня.  Бледный сияющий диск каждый день поднимался
над морем, постепенно высвобождаясь из  млечной белесой пелены, разгорался и
накалялся, и  потом до  вечера висел над ним,  над ними, затопляя все  своим
неутихающим жаром.
     Кто  бы мог подумать, что  она  так любит плавать!  Верней,  лежать  на
спине, раскинув  широко руки и тихо покачиваясь, убаюканная,  или, если были
волны, устремляясь им навстречу - так подолгу, что он начинал беспокоиться.
     Купались они теперь  почему-то раздельно. То она загорала,  а  он в это
время плавал, то  наоборот. А  если входили в  море вместе,  то  держались в
отдалении  друг от  друга,  словно заключив негласный договор, хотя на самом
деле все получалось ненарочно.
     К тому же он любил заплывать далеко, чтобы возвращаться долго-долго, на
пределе сил, еле-еле дотягивая, но испытывая от этого особое удовольствие.
     Иногда он все-таки подплывал к ней - пошалить: то просто подныривая, то
норовя  ухватить  под водой за ногу  или за  руку,  -  но тут уж отпор бывал
решительным  и  бурным.   Она   всерьез  сердилась,  резко   и   непримиримо
отталкиваясь, словно боясь утонуть,  и  сразу  же отплывала,  даже  если  он
прекращал сам.
     В  конце  концов он махнул рукой: нет и нет, пусть так, и плавал сам по
себе, единолично. Тем  более  что  МО с каждым  днем становилось  все  более
своим,  почти  домашним, и  заплывая все дальше и дальше,  именно  здесь  он
постепенно обретал ту неожиданно приятную  независимость от нее,  которая не
удавалась на берегу. И даже некоторую мстительную удовлетворенность.
     Он освобождался.

     А еще проблемой стали вечера.
     Их вечера.
     После ужина народ либо расползался по комнатам, либо шел прогуляться на
набережную,  либо  оседал в барах  и  кафе, потягивая разные напитки, слушая
музыку и танцуя. Одним словом, развлекался.
     Голоса в темноте звучали приглушенно и почти таинственно, зазывно реяла
музыка, а где-то внизу ровно шумело море,  вполне ненавязчиво, так что можно
было хотя бы сделать вид, что его как бы и нет.
     В эти вечерние вкрадчивые часы его начинало тянуть куда-то - к людям, к
музыке, в сумрак, под широкую листву платанов, в терпкость  южных ароматов и
примешивающихся к ним женских духов. Почему-то казалось, что именно там-то и
происходит в эту минуту главная  жизнь, и он  предлагал ей пойти куда-нибудь
посидеть, выпить сухого вина, послушать музыку - хотя бы чуть-чуть слиться с
этой чужой, непривычной жизнью, по-курортному праздной и расслабленной.
     Он предлагал не однажды и каждый раз,  к своему удивлению, наталкивался
на непонимание:  зачем куда-то идти,  зачем слушать  эту безвкусную  музыку,
когда  проще  спуститься  к  морю  и  побродить  в  темноте  по  берегу,  по
остывающему, но еще теплому песку, босиком, под шум прибоя...
     Настаивать было бесполезно: к морю так к морю...
     К ночному Мо.
     Что ни говори,  а в  этом действительно  было нечто.  Из  темноты,  где
шевелилось и  дышало,  веяло  прохладой,  остро пахли  выброшенные  на песок
водоросли,  а  в  вышине  мерцали звезды, пена прибоя тепло окутывала  босые
ступни... Можно было идти долго-долго по пустынному бесконечному пляжу, лишь
иногда угадывая во тьме какого-нибудь одинокого мечтателя или встречая такую
же, как и они, аскетическую парочку.
     Обычно она  шла чуть впереди, полуобернувшись  к МО  и склоняя голову к
плечу, словно к  чему-то прислушиваясь, а он послушно шествовал вслед, время
от  времени начиная раздражаться нелепостью  этого хождения. В  конце концов
все приедается,  в том  числе  и  эта  шевелящаяся  и  вздыхающая  тьма, эта
необъятная черная масса соленой воды, которой даже нельзя напиться.
     Несколько раз, воспользовавшись пустынностью и  непроглядностью темноты
(так казалось),  они купались  голыми.  Это  была ее идея,  во всяком случае
нечто новое  в  этом утомительном однообразии. Напитавшись за  день солнцем,
тела фосфоресцировали в воде,  МО  казалось  каким-то особенно теплым, и они
плавали, обласканные им, каждый словно в светящемся облаке.
     Эти ночные купания, молчаливые, застенчивые, вновь сблизили их. Обратно
они шли взявшись  за руки - легкие и освеженные, как бы  омытые  насквозь, и
она говорила тихо, но с сильным, ликующим  чувством в мягком  обволакивающем
голосе:  как  замечательно купаться  без  всего  -  будто сливаешься  с  МО,
непередаваемое  ощущение,  просто  потрясающее,  они  -  как Адам и  Ева  до
грехопадения,  нет,   правда,  ведь  почти  райское  блаженство,  они,  если
вдуматься,  заново открыли Эдем  - и смотрела  на него  блестящими  влажными
глазами.


     Оно было  обычное,  теплое и  спокойное,  густо утыканное  подле берега
головами купальщиков, спасавшихся в нем от палящего солнца.
     Она несколько раз заходила в воду, но как-то неохотно и вяло, окуналась
и тут же вылезала.
     Он удивлялся: что с ней?
     -  Я  что-то стала  зябнуть,  - поеживаясь, отвечала она,  - то ли вода
стала  прохладнее, то  ли  состояние  такое.  И  вообще...  Спать все  время
хочется.
     Перестали они  ходить  к морю и вечером. Пробовали  читать, но  на свет
летели  комары, а если затворить окно,  то становилось невыносимо душно. Она
укладывалась и быстро засыпала, а он  еще некоторое время сидел на  балконе,
прислушиваясь к отдаленному шуму волн и к музыке из бара.
     Утром, сладко потягиваясь, она рассказывала,  что ей снилось МО - опять
МО?  - да,  опять!  Она  ныряла с маской, и так отчетливо все  было видно  -
камушки, водоросли, ракушки, рыбки разноцветные, как  в аквариуме, настоящий
подводный мир,  даже боязно  немного. А в какой-то миг даже почудилось,  что
она может  дышать  под водой,  и не  было желания  вынырнуть,  чтобы набрать
воздуха. Сама была как рыба.
     Только  и разговоров - о море. Будто ничего другого не  существовало  и
они  не умели  жить  как  все люди, отгородились от  остального мира. Как  в
подводном  царстве. Ну да, они  спали  и никак не  могли проснуться.  И  все
выходило скучно и монотонно. И любовь их стала походить на рыбью...
     Однажды,  когда она уснула, он все-таки не  выдержал - спустился один в
кафе  на  берегу,  у  самого  моря,  между  огромными  валунами,  о  которые
разбивались  волны, так что соленые  брызги долетали до сидящих, попадали на
лицо, губы.
     Он взял стакан красного терпкого вина, потом второй, потом третий и так
сидел, потягивая  мелкими глотками, до самого закрытия, и даже после, но уже
не в самом кафе, а неподалеку, вскарабкавшись на  шершавый, скользкий валун,
почти со всех сторон окруженный водой,  -  словно  ждал чего-то, что вот-вот
должно было проясниться.
     Не прояснилось.
     То  ли  он не дождался, то ли  в какой-то момент  упустил, но все равно
было  хорошо и  не  зря, и  уходил  он, обрызганный весь  с  головы до  ног,
прозябший, однако с близкой, почти различимой мыслью.

     А через день, как раз накануне их отъезда, неожиданно заштормило, возле
будки спасателей вывесили  на мачте черный шар и  почти никто не отваживался
купаться, хотя по-прежнему  пекло солнце, слегка затянутое белесой хмарью, и
пляж был привычно усеян загорающими.
     Лишь   немногие   смельчаки   рисковали   входить   в  море,   особенно
свирепствовавшее,  как  казалось,  возле  берега.  Волны   летели  рыча   на
прибрежные  валуны,  взметывая  мириады  искрящихся  брызг,  прокатываясь  с
грохотом и пеной, сбивая с ног.  Там, дальше,  казалось как будто спокойней,
но мало кто туда заплывал.
     Они  тоже загорали,  сонно  глядя  на  извивающиеся пенные  потоки. Все
кончалось, нужно было прощаться, да  они уже и насытились. Однако, поскольку
уже  виден  был рубеж,  хотелось  вкусить  напоследок,  оставить на  память,
поэтому он не удивился, когда она внезапно поднялась и, бросив  через плечо:
"как хочешь, а я пошла купаться", решительно направилась в море.
     Он неохотно  поднялся вслед за ней, постоял некоторое время, подставляя
ноги  захлестывающей  их шипящей  пене,  -  и  тоже  пошел,  нырнул, поплыл,
стараясь не упускать из виду то исчезавшую, то вновь появлявшуюся среди волн
ее голову.
     -  Замечательно,  да? -  крикнула она, карабкаясь на очередную  волну и
высоко взлетая вместе с ней. Он же  не столько услышал, сколько догадался по
ее  восторженному, отчаянно-шальному лицу, и  уже точно летел,  падал, снова
летел, выныривал, озирался тревожно и весело, и никак ему было не догнать.
     Не  поймешь,  сколько  прошло  времени,   но  радостная  первоначальная
легкость вдруг  исчезла, руки, силу которых,  набранную  за эти недели,  так
приятно было  ощущать, отяжелели,  будто  свинцом налились,  и каждый  взмах
давался с трудом.
     Тем  не  менее  их  уже  порядочно  отнесло  и  нужно  было  немедленно
возвращаться.  И тут он с отчетливым  испугом понял,  что  они давно  плывут
назад, они все  это время возвращаются, вот только берег все никак почему-то
не  приближается.  Вынырнув  из-под   тяжело  накрывшей  волны,   он  увидел
неподалеку  ее  лицо - искаженное, почти  незнакомое. Это  был  страх, самый
настоящий, парализующий, поглощающий всего человека, только страх был на  ее
лице.
     Он  рванулся  к ней,  крикнув  что-то  невразумительное  и  поразившись
немощности своего  голоса. Даже позови они сейчас на помощь, их бы просто не
услышали.
     Он еще успел  оглянуться, что там, позади, содрогнулся, увидев нависшую
над ними гору воды, - и  тут же обрушилось, завертело-закрутило, понесло, он
на  секунду  вырвался, глотнул воздуха, снова был подмят, отброшен и  уже, в
сущности, не плыл, а лишь жалко барахтался, извивался, пытаясь  выскользнуть
из цепких объятий, и только  краешком  сознания удерживая, что и  она где-то
рядом, близко...
     И действительно она была рядом, почти рядом, он снова крикнул, срываясь
на  хрип:  "плы-ви!",  но  на  нее подействовало,  привело  в  чувство.  Она
задвигала руками, задергалась, то погружаясь, то вновь выныривая,  но он уже
был близко...
     Минута  была благоприятная, счастливая была  минута:  море на мгновенье
как будто  приутихло,  набирая  где-то  вдалеке  новую тяжкую  силу,  словно
разгоняясь, не воспользуйся они, тогда точно - утянет, добьет!
     Они поняли.
     И не забыть  ему  было ее отчаянного,  больного, какого-то истерзанного
взгляда, с мольбой обращенного то ли к нему, то ли вообще.

     Потом они лежали навзничь на песке, бездыханно, не исключено, что почти
без сознания. Он  первый  пришел  в себя,  приподнял  голову,  необычно ярко
ощущая  свет,  который прямо-таки резал, впивался в глаза, а  она все так же
лежала - как упала, только спина ее мелко вздрагивала.
     Он осторожно коснулся  ее плеча, ласково погладил,  успокаивая,  отчего
дрожь только усилилась, все тело ее теперь содрогалось, а из-под закрывавших
лицо рук прорвался тоненький, будто птичий, писк.
     Он гладил ее по спине: не надо, ну что ты, не надо, все  в порядке, все
хорошо, ничего не случилось... перестань, говорил он, перестань, и  понимал,
что вовсе ей не нужно переставать, но повторял и повторял, как заведенный.
     Они еще долго так лежали, а море шумело и шумело, и волны подкатывались
к самым ногам...
     Кончался медовый месяц. Скоро им было уезжать.


СТРАШНЫЙ СУД



     ...Коробки,   мешки,   тюки,  перевязанные   стопки  книг,  затоптанные
пожелтевшие газеты и листки исписанной бумаги на полу - разгром и переполох,
как после нашествия. Не узнать квартиры.
     -  Честно  говоря,  не  думал даже,  что  столько  барахла наберется, -
бормотал Ларин, проводя Виталия на кухню, единственное место, куда  еще пока
по-настоящему не перекинулся пожар сборов, -  откуда  столько,  не  понимаю,
вроде и не  приобретали ничего особенно. Так живешь  - вроде  незаметно, как
будто ничего лишнего, а вот сдвинулось  и сразу все повылезало, не знаю, что
делать. И везти столько не хочется, и оставлять жаль, все нужное...
     Привычная  ларинская интеллигентская скороговорка с трепещущей под ней,
подобно накрытой  тканью птице, усмешкой  сейчас явно выдавала его смущение,
это Виталий  сразу почувствовал, едва увидел Ларина. Они давно не  виделись,
больше месяца,  наверно, с тех пор, как  Виталия прихватило.  Он моментально
уловил  смущение Ларина,  тот до  его прихода, видимо, как раз упаковывался:
рукава ковбойки засучены,  сильные  руки  с широкими крепкими  запястьями  -
настоящего  хирурга руки.  Ларин тренировался ежедневно - гири, эспандер, по
пятьдесят раз  отжимался от пола, с пятиминутным  интервалом. Крепкий мужик.
Говорил:  глаза  и  руки  для хирурга  - все,  разумеется, помимо  знания  и
интуиции. Но с этим у него тоже было  в порядке. Из Москвы и других городов,
даже из-за границы к нему приезжали ассистировать, такой первоклассный  спец
был. Имя.  В  Москву звали, в Питер. Золотые горы сулили. Но Ларин он  и был
Ларин - отказывался. Мне, говорил, и здесь нравится, я здесь нужен, а то все
в Москву  да  в Москву, центр,  дескать, а ведь кто-то должен  и в провинции
тоже. Мы здесь свой центр создадим, так что к нам еще все стремиться будут.
     Виталий  любил эти душевные разговоры, под водочку, с самоварчиком, как
положено,  -  а  почему  нет, именно в  их городке и должен  быть культурный
центр,   крупнейший   в   Подмосковье,  древнейшая   ведь  земля,  монастырь
сохранился, церкви,  музей есть.  А природа? Одна  монастырская дубрава чего
стоит! А березовая роща у озера! Не хочешь в церковь - иди  в березовую рощу
и там молись божеской красоте и мудрости, такая там благодать! Простор везде
какой,   Господи,  особенно  если   с  монастырской  башни  глянуть,  -  дух
захватывает!  А  фрески  какие, иконы!.. Нет,  не  все  еще спалили, кое-что
осталось,   вся  российская   славная  история  тут,  у  них,  такой   можно
туристический комплекс отгрохать, что вся Европа, весь  мир будут  в гости к
ним...  Библиотеку  открыть, настоящую, не такую,  как сейчас, чтоб  при ней
просветительский центр,  учителей привлечь, всю интеллигенцию, ведь поедут к
ним, поедут... Жильем  обеспечить. Сумели  же больницу городскую построить -
другой такой в округе нет,  сколько Ларин в нее сил и нервов вложил,  ходил,
ездил, пробивал. Можно же, значит!
     Стоило  им  собраться,  Ларину  с Серебрянниковым,  художником  и  тоже
знаменитостью, может, даже  большей, чем Ларин, еще  разные умные люди, отец
Александр,  например, к которому на  проповеди двже неверующие ходили, опять
же из Москвы и отовсюду приезжали, вот какие личности!
     Виталий   заслушивался,   открыв   рот,  столько  ему  в  этих  беседах
открывалось, такие  горизонты,  а  в  окно ларинской квартиры  глянешь - там
купола золотятся,  с  ума сойти! Как будто и сто, и  двести лет назад. Он им
уже за то был  благодарен,  Ларину  особенно,  что пускали  - его,  простого
студента  медтехникума,  что  он им, спрашивается? Сидел как  равный, хотя и
помалкивал,  только  отвечал,  когда спрашивали  что-нибудь