пошел бы  на
любое дело - только бы!..
     Игоря  Петровича  он  застал   на   застекленной  террасе  в  состоянии
неожиданном.  Тот  был багров,  словно  распарен,  лицом,  с  всклокоченной,
взбитой как-то вверх  головой,  что  придавало ему несколько шебутной вид, и
пил чай  с вареньем -  большая банка стояла рядом с  наполовину опорожненной
бутылкой коньяка.
     - А, Виталий! - обрадовался Серебрянников. -  Сколько лет, сколько зим!
Куда ж ты,  милый,  пропал? А  я  думаю:  все разбрелись-разбежались,  Ларин
уезжает,  бежит, как  крыса с тонущего  корабля. Садись!  - Одной  рукой  он
пододвинул  Виталию стул, другой  -  рюмку. - Чистая... -поднес ее к глазам,
повертел,  понюхал. - А я вот с  чайком  его пользую, - кивнул на бутылку. -
Люблю, понимаешь ли,  с  чайком. А  что нам  еще  остается,  только чайком и
баловаться...  Давай, садись, -  он  сделал  широкий  приглашающий  жест,  -
рассказывай, что нового в жизни?
     Виталий неохотно присел.
     Вот и Серебрянников  какой-то не такой стал, и не то чтобы очень  пьян,
но и не как  обычно, неуверенность, суетность в нем сквозили, неспокойный он
был, расплывающийся.
     Виталий хлебнул коньяка, поморщился.
     - Болел я, - сказал мрачно.
     - Вот  это  нехорошо,  дружище,  зря  это.  Тебе нужно  много здоровья,
больше, чем нам.
     -  Зачем  мне   здоровье?  -  спросил  Виталий,  чувствуя,   как  сразу
замутилось, загудело после коньяка в голове. - Все равно плохо будет. Отдаем
ведь город, отдаем... Эх!..
     -  Д-да, - тяжело  вздохнул Игорь  Петрович, утыкая  бороду  в  ладонь,
пытаясь собрать ее всю в горсть, хотя жесткие волосы не поддавались, лезли в
разные стороны, топорщились. - Подвел он, конечно, Ларин-то, и вообще жалко,
у нас таких,  как он, врачей,  нет  больше, для города он много  значил, что
говорить. Давно его звали. И  меня зовут, - сказал он, поднимая покрасневшие
глаза на  Виталия, словно ожидая его реакции. - Обещают большую  мастерскую,
квартиру. - Он выдержал паузу. - Но я не поеду. Я тут останусь, - и постучал
пальцем по столешнице. У меня тут дом. Мне тут надо жить, понимаешь, иначе я
не смогу ничего, здесь для меня все...
     Виталий смотрел на  него исподлобья. И снова ветер донес до него острый
пряный запах травы, скрывшей нижнюю полосу колючки вокруг будущего полигона.
Впился  в  него этот запах, как  заноза,  будто  он сам  зацепился за острие
проволоки.
     -  Я  был  там, - заглушая  шум в ушах,  сказал  он.  - Они  уже дорогу
начали...
     Серебрянников  приподнял  бутылку,  полюбовался  на  янтарное  свечение
жидкости. Плеснул в чашку.
     -  Видел  я,  знаю...  Ларин  говорит,  что бесполезно,  все  равно  мы
проиграем.
     - Ларин - предатель! - жестко отрезал Виталий.
     -  Идем, что я тебе покажу. - Игорь  Петрович  неожиданно  резко встал,
отодвинул стул ногой. - Идем...
     Они прошли  в  небольшую мастерскую,  светлую, с  большим  венецианским
окном,  как  всегда  заваленную  эскизами,  набросками,  банками,  тюбиками,
кистями, всякой всячиной, назначение которой Виталию было неизвестно.
     Серебрянников  порылся в углу,  в каких-то  папках,  газетах,  и  вдруг
вытянул холст, небрежно сунул в руки Виталию.
     - Смотри!
     Виталий смотрел.
     Солнечные золотистые  лучи пробивались  сквозь густую, ярко  зеленеющую
траву и тут же  раздроблялись, окружая своего рода ореолом  старую, рыжую от
ржавчины колючую проволоку, а дальше снова зеленели кусты, деревья...
     - Узнаешь?  - спросил  Серебрянников.  -  Это  оттуда...  Я  там ходил,
вокруг...
     Все  на картине было почти точно так  же,  как  видел  это  там,  возле
Верчино, Виталий.  Точно, но не совсем: веяло  сквозь  яркую зелень каким-то
изнеможением,  мертвизной,  загадочная  бледность   подмешивалась,  придавая
зеленому цвету некоторую даже ядовитость.
     Виталий никак не мог понять, то ли из-за некоторого расстройства чувств
-  ослабел после болезни, то  ли под действием коньяка, так ли на самом деле
или ему только кажется. Скорей всего, Серебрянников это нарочно так устроил,
для какой-то своей цели: мертвенность нисколько не отталкивала,  не  пугала,
хотя  ядовитость   неприятна  была,  но  при  этом  -  словно  завораживала,
притягивала   глаз.  Виталий   смотрел  -  и  внутри  что-то  тихо  сникало,
свертывалось.
     Потом они снова сидели на террасе, пили чай, и Серебрянников, доливая в
чашку коньяк, глуховато бормотал  в  бороду,  что, видимо, так нужно, раньше
или позже это должно произойти,  он теперь окончательно понял. Раньше думал,
что Страшный  Суд - это  как на  картине  Брюллова "Гибель Помпеи", помнишь?
Блистание  молний, разверзающиеся хляби, рушащиеся  храмы,  статуи, ужас  на
лицах... И сейчас многие так  думают. Но только это  заблуждение.  Он понял,
поэтому  и решил  отступить.  Нет  смысла,  все равно  они  уже  за  чертой.
Серебрянников дергал Василия за рукав.
     -  Страшный Суд  уже  идет, понимаешь? -Игорь Петрович полуобернулся  и
ткнул пальцем в стоящий на  стуле холст, с которого Виталий так и не  сводил
глаз   -  картина  почти   гипнотизировал  его.  -  Нет,  ты  представь:  мы
присутствуем при Страшном Суде! Это  же  грандиозно!  Это  великое  в  нашей
жизни. Если б мы поняли!
     Он сделал большой глоток.
     А Виталий все  вроде бы и понимал, что  говорил  Игорь Петрович, но как
сквозь туман. Словно  бы и не  в  реальности,  а где-то рядом, возле, слегка
расплывчато, хотя совсем близко.
     Понимал ли?
     - Может, что-то произойдет, должно произойти, я уверен, нужно набраться
терпения,  -  напутствовал  его Серебрянников, всовывая в  руки завернутую в
газету картину, - бери, бери, на память...
     Был  уже  совсем  поздний  вечер,  темно,   несколько  фонарей   скудно
высвечивали улочку,  кое-где  в  глубине  дворов  виднелись освещенные  окна
домиков. Виталий был  один,  с холстом  под мышкой, твердый  -  холст, а он,
кажется, не в себе, от коньяка, хотя, может, и к лучшему.
     Пошатывался.
     Еще  он был недавно, вроде бы, у Ларина, который уезжал, но уже и уехал
- настолько это было далеко.
     Впереди,  в  темноте  брезжили  очертания монастырских  стен.  "Мертвый
город, - подумалось Виталию, - и я - мертвый". Ему внезапно снова захотелось
взглянуть  на  серебрянниковскую картину,  как  будто бы в  ней было что-то,
очень важное для него. Его тянуло к ней почти физически, как к женщине, хотя
он не понимал почему. А сам Серебрянников, несмотря на то, что оставался, не
уезжал никуда, был чужой, и эти идеи его, которыми тот упивался, странные...
     Это  была  почти  трезвая мысль,  и  Виталий,  проходя мимо  очередного
фонаря,  остановился,  развернул  газету - мелькнуло знакомое лицо какого-то
деятеля, обрюзгшее,  - прислонил холст к столбу,  а сам  присел на корточки,
чтобы получше разглядеть.
     Изображение  угадывалось   с   трудом,  казалось   серым,  сливалось  с
сумерками,  и это  еще  более усиливало  ощущение мертвенности,  которое  он
почувствовал еще там, в доме Серебрянникова.
     И  вдруг уже совсем  трезво  и холодно подумалось:  "Великое  творение!
Игорь сам не понимает, ч т о он написал", - в груди стало пусто и гулко. Там
он сидел возле холста, сначала на корточках, потом опустился на колени и все
смотрел, смотрел, словно ждал, что откроется нечто...
     О  чем речь, они многое  могли -  Ларин, скольких поставивший  на ноги,
сложнейшие операции делал, Серебрянников со своими картинами, другого такого
не  было,  но...  но  только не  спасти  город,  их  город,  родной,  кем-то
безжалостным обреченный на заклание. Он, Виталий, тем более не мог.
     А вдруг Серебрянников и в самом деле прав: Страшный Суд?..
     Но только не принимала душа, не принимала!
     Виталий закурил, глубоко втянул в себя дым.  Еще раз  чиркнул спичкой и
поднес,  горящую,  к холсту - получше разглядеть, раздвинуть  сумерки, и  не
заметил, как пламя доползло, подкралось к пальцам, обожгло. От неожиданности
дернул  рукой,  выронив спичку. И  потом завороженно  смотрел, как медленно,
робко занимается пламенем  газета, на которой стоял холст, как  расползаются
красноватые  язычки,  ближе,  ближе, почти  касаясь края  картины,  вот  оно
затрепетало, как  бы набираясь решительности, зашипело - и тут же рванулось,
ринулось вперед...



























































































































































































ЗАЛОЖНИКИ



     Не совсем ясно,  как об этом рассказывать. От "я" значило бы полностью,
пусть и ненадолго отождествить себя с  героем, а следовательно, и ситуацией,
с тем, что произошло,  и таким  образом приоткрыть шлюз в собственную жизнь,
куда  бы  могло  проникнуть,  перетечь,  пусть  не  сразу,  -  вечный  страх
накликать,  ощущение  глубинной  связи  между  рассказанным  и   собственным
существованием, где  в конце  концов так или  иначе сбывается. Может, это  и
есть - расплата? И надо ли тогда вообще?

     Но  с другой  стороны, я - это и был он, когда случилась эта  авария на
Волгоградском, - в тот момент впервые возникло ощущение  раздельности, можно
даже  сказать, приятное,  поскольку боли  не  было,  а только спокойствие  и
отрешенность. И все, что  творилось внизу,  именно  внизу,  как  будто  душа
действительно отлетела (болевой шок?  стресс?), почему-то вовсе не  казалось
таким уж  страшным.  Хотя  зрелище было,  что  говорить,  лучше  не  видеть:
сплющенная, словно съежившаяся "Волга" желтого, типично таксичного цвета,  и
врубившийся в нее наискось огромный "МАЗ",  в последнюю  секунду пытавшийся,
видимо,  вывернуть (или  его просто занесло?),  впрочем,  это не  имело  уже
значения.
     И внутрь тоже лучше  было не заглядывать. Хотя, как уже  было  сказано,
сверху смотреть было отрешенно, да и покореженный металл ничего не заслонял,
а был прозрачен,  как стекло.  Но описывать не буду. Не хочу! Человек  такое
неуемное  существо,  что   ему,   как   Фоме   неверующему,  непременно  дай
удостовериться, пусть даже только метафорически - в л о ж и т ь п е р с т ы,
это и ведет в конце концов...
     Наверно, в момент столкновения я потерял от  боли сознание (перелом был
сложный,  ногу,  как  мне  потом сказали,  собирали  по  кусочкам), так  что
информация  поступала ко  мне  по каким-то иным, неведомым каналам  - я  все
видел  и  слышал,  будто  сверху,  а  на  самом деле  -  отовсюду,  странное
всеобъемлющее и всепроникающее присутствие.
     То, что в критических ситуациях душа иногда отлетает  и откуда-то в и д
и т,  особенно часто в минуты клинической смерти - об этом я читал, у Моуди,
Ника  приносила  западное  аккуратненькое  издание  -   небольшого  формата,
пухленькая книжица  с непривычно белой бумагой и столь  же непривычно четкой
полиграфией.  Мне она  тоже перепала - на одну ночь, утром Ника  должна была
обязательно отнести ее на работу и вернуть.
     Удивительно   было  другое   -  я   предчувствовал   аварию.   Да   что
предчувствовал!  Я почти  точно з  н  а  л,  до деталей:  "МАЗ", выскочивший
неожиданно на встречную полосу, мертвый шофер такси, потерявший сознание  (и
уже как бы  тоже неживой) Реутовский, стоны, в том числе  и мои собственные,
вой "скорой" - как в кинокартине.
     Наверно,  знал  -  все-таки слишком, это потом  казалось,  знал, однако
что-то  похожее носилось  перед  глазами.  Вернее,  пронеслось, пока  ловили
такси,  -  Реутовский вышел на  проезжую  часть  и махал рукой,  кто  бы  ни
проезжал  -  частник,  грузовик  или  такси с  пассажирами, он даже автобусы
пытался останавливать, в  такой азарт вошел,  а мы с Виталием стояли немного
поодаль  и  тоже голосовали, хотя одного Реутовского  с  его энергией вполне
хватало.
     Трудно вспомнить, в какое мгновение пронеслось -  может, еще  до такси,
до этого самого, желтого, когда подрулил красненький "Жигуленок", но  тут же
снова тронулся, а  водитель нетерпеливо  качнул  головой  -  отрицательно, с
неудовольствием,  что  потревожили,  и Славик дрыгнул  ему вслед ногой: мол,
мотай отсюда, - рассердившись...
     Но  скорей  всего,  когда  именно  то, желтое, с  зеленым огоньком, как
положено. Что-то еще  толкнуло внутри, и уже тогда вдруг увиделось словно со
стороны  или сверху  - как они садятся  и Реутовский  поворачивает довольное
лицо  к шоферу:  ну что, шеф, поехали, - неунывающий Славик, который уже  не
помнил,  что  минуту назад  крыл  всех  водил скопом, особенно,  разумеется,
таксистов,  он радовался минуте и  тому, что  они  сели  наконец  и  едут...
едут...  Эх,  если  б  он  мог  хотя бы предположить! Так ведь  никто  и  не
предполагает, и не думает, иначе с  места побоишься сойти, - и только во мне
вдруг  промелькнула  (только  ли?)  внезапная странная отъединенность  с еще
чем-то  туманно-жутковатым,  как  в  зеркалах  во  время  гадания,  в  конце
длинного, бесконечного коридора - то ли показалось, то ли на самом деле...

     Ника возникла в палате на следующий день, ни свет ни заря, облаченная в
белоснежный халат, незнакомая, прохладная, чистая - утренняя.
     Как она прошла? Да вот так и прошла, помогли, халат дали,  только тише,
чтоб  никто ничего... А вообще  ей кажется, - наклонилась низко к его  лицу,
так  что стали  различимы  крупинки  туши  у  основания  ресниц,  неожиданно
длинных,  ажурной черной  сеточкой  то  затенявших,  то  приоткрывавших  два
изумрудных озерца, - ей  кажется, что теперь ей ничто не может помешать,  ты
понимаешь? Даже тут, еще  не поинтересовавшись его самочувствием, она  сразу
за свое, тайное, которое у  него уже  сидело в печенках,  настолько,  что он
начинал  задыхаться  -  и  теперь  вот  откачнулся  неприязненно,  насколько
позволяла  подвешенная нога, мгновенно занывшая, настоящая  боль,  он  знал,
была  впереди, а  сейчас казалось, что из нее вытягивают сразу все  жилочки,
много-много, еще заморозка не отошла.
     Ника выпрямилась.
     Борис,  как это произошло?  (Он поморщился.) Ну хотя бы в общих чертах,
ей  очень  нужно,  она   ведь   предчувствовала,  нет,   правда,  почему  он
отворачивается, она  страшно  разнервничалась, когда  они  ушли, хотела даже
побежать вслед, но было уже  поздно, она бы их все равно не догнала,  да они
бы ее все равно  не послушались  - что она  могла им  сказать?  Но она точно
предчувствовала,  еще  когда  Реутовский  позвонил,  накануне,  -  голос  ее
напрягся, стоило произнести фамилию Славика, наверняка ей известно было, что
все, Реутовского больше нет, не спасли его, не успели, не удержали!
     Ты меня слышишь?
     Он слышал.
     А  ты,  ты   ничего   не  чувствовал?  -  гнула  она  свое.  -  Неужели
совсем-совсем ничего?
     А  он  в  который  раз  удивлялся,  как  странно,  глубоко  темнеют  ее
внимательные   зеленые  глаза,   точь-в-точь  кошачьи,   словно  теряя  свой
естественный  цвет, словно западая куда-то, и оттуда смотрят на него  совсем
по-другому. Его же  этот взгляд, из неведомой глубины, повергал в неприятное
беспокойство. Вопрос  ее  был  абсолютно  неуместен:  чувствовал  он  или не
чувствовал, какое это теперь имело значение, после всего? Эти Никины игры...
     Однако почему она спрашивала? На всякий случай, как требовала игра, или
все-таки - проницательность, ее, Никина, замечательная интуиция, которую она
всячески старалась развивать, втягивая и его. Что  ни говори, а она попала в
точку. И это ее предчувствие, о котором она только что говорила, появившееся
у нее раньше, чем у него, - все странно увязывалось в одно.
     Да, она втягивала, вовлекала  его в свою игру, как он ни сопротивлялся.
Да и сопротивлялся ли  он по-настоящему? Просто  проявлял  индифферентность:
ему не нужно, а ей если нравится, то и ради Бога! Чем бы дитя не тешилось...
Не то что  б  он был таким уж ярым скептиком и  материалистом, - не  до того
было,  забот хватало, чтобы лезть еще и во всякое неведомое, оккультное, как
кругло произносила Ника, с раздражающим привкусом претенциозности. Да  разве
эта самая обычная  земная  реальность, разве она не давала столько, что умей
они переварить ее по-настоящему,  то и  жизнь бы стала  другой,  куда  более
полной?..
     Они просто не умели.
     Нике  же было мало, ей требовалось  больше. Она  спрашивала: неужели не
чувствуешь?  -  и  многозначительно  замолкала,  глядя   на  него  зелеными,
темнеющими   глазами,  не   моргая,   из   неведомой  дали.  Призывала   его
прислушаться, погрузиться.  А его охватывала тревога и потом... раздражение,
словно что-то липкое, клейкое, вязкое прикасалось, приторно обволакивало, от
чего хотелось немедленно освободиться, стряхнуть с себя!
     Нику же тянуло дальше, вглубь.
     Начиналось-то с элементарного,  расхожего - со спиритических сеансов  у
подруги, куда она зазывала и Бориса, но он был стоек и ни разу не поддался -
настолько все это было ему не по  душе, заигрыванье с духами и прочее, а еще
больше    духота    в    комнате,    зашторенные   окна,   многозначительные
переглядыванья-перемигиванья,   прикосновения   руками-ногами,   напряженные
истерические голоса, бледные лица, имитирующие духов-ность, горящие глаза, -
нет, это не про него!
     Но так было только поначалу. Дальше уже серьезнее - журналы, вырезки из
газет,  книги,  машинописные,  мятые-перемятые,  со следами  многих  пальцев
тексты...   Все  это  штудировалось   тщательнейшим  образом,  с  выписками,
конспектами,  а иногда даже переписывалось  от  руки, затем  складывалось  в
папку, сортировалось  помногу раз, и сколько раз он  заставал Нику  кружащей
над разложенными  на  кровати,  на столе,  на полу  материалами,  словно она
хотела вобрать все разом в себя, впитать, растворить.
     То,   впрочем,   была   подготовка,   теория,  робкие,   нерешительные,
колеблющиеся  подступы  к  практике:  йога,  промывание   чакры,  медитации,
трансцедентальные  и  прочие,  контакт  с  космосом,  телепатия, астрология,
гипноз, полтергейст... Еще шаг,  шутил, и она займется алхимией, что было не
так  уж неправдоподобно.  Она теперь знала все о своем и его гороскопе, сама
пыталась вычислять  положение планет в  тот или  иной день, чтобы, говорила,
предвидеть  и  знать,  как  себя  вести,  она  и  его  наставляла,  довольно
настойчиво требуя подчинения.
     Иногда она протягивала ему руку ладонью вверх - чувствуешь? Ладонь была
горячей даже  на расстоянии - что правда,  то правда. От  нее исходило. Ага,
торжествовала  Ника, это  энергия,  которая  идет  ко мне  из  космоса,  она
научилась ее принимать. Ника вскидывала руки над головой, закрывала глаза, и
лицо ее становилось  рассеянно-сосредоточенным: вот  эта  чакра должна  быть
обязательно  открытой, все чакры должны быть обязательно открыты, для связи,
мы все закрыты, закупорены как бутылки, в нас ничему не  проникнуть, а потом
еще жалуемся, что здоровья нет. Конечно, нет,  откуда ему быть? Мы собой  не
умеем управлять, мы настоящих законов не знаем, которые еще в древности были
известны. А  все потому, что  люди были  едины с  природой. Мы  же предпочли
трехмерное пространство, проповедовала она, про другие же  и знать не хотим.
Почему?
     Он тоже задумывался: и впрямь - почему?
     Какие-то лекции она посещала, практические занятия, вечерами пропадала,
а  потом  трудно   поднималась  на  работу,   невыспавшаяся,  двигалась  как
сомнамбула, натыкаясь на  вещи. Кому это  все было  нужно? Они не совпадали:
когда она начинала рассказывать, быстро впадая в эйфорию (глаза загорались):
аура,  выходы  в астрал, Каббала, Аркан-Таро и тому подобное,  -  ему  вдруг
становилось невыносимо скучно и сонно, до неудержимой, обидной зевоты. Когда
же   он   вдруг   начинал   расспрашивать,  проявляя  подозрительный  (а  не
насмешничает  ли?)  интерес, о