улы  начинает
сводить, если долго. От них прямо-таки веет...
     Нет-нет, А. ничего против них не  имела, напротив! Ей судьбу,  наверно,
следовало благодарить, что та  ей посылала. Что именно добрые (мужчины) ее и
любили  -  без  всяких  стараний  с   ее  стороны.  Как-то  так  получалось,
непредсказуемо, что добрые и честные, то есть не подлые. Если они и изменяли
женам, то делали  это  застенчиво, без  цинизма  и неистовства.  Язык  бы не
повернулся назвать это развратом - настолько все было в рамках.
     Спокойно и печально.
     Еще, можно сказать, не начавшись, как бы уже кончалось. С самого начала
понятно. Семья для доброго  и честного человека - святое. И хоть была в этом
некая  не слишком привлекательная  закономерность, но и  удобство  тоже. А.,
сама  уже много  лет  замужем и тоже чтившая (дочь жила отдельно),  могла  в
случае очередного  внезапного увлечения не опасаться  предательства,  мести,
преследований, домогательств, ночных звонков и анонимных писем мужу.
     А все почему?
     А потому, что добрые.
     Выходило так, что они  все ее жалели (любя), словно она не была  вполне
взрослой женщиной, кандидатом наук  и автором многих публикаций, а маленькой
девочкой  или,  верней.  юной наивной девушкой (и  я была девушкой юной...).
Непорочной и неопытной. А они - соблазнившими ее, искушенными селадонами.
     Такое вот приятное заблуждение.
     Любопытно,  что  романы у А.  завязывались  с  мужчинами, как  правило,
старше ее (муж тоже был  старше). И для них А. была шалой, диковатой, умной,
непредсказуемой,  но и  неопасной девчонкой, которой  просто  позарез нужно,
чтобы ее любили (отнюдь не платонически) и которая для этого готова на все -
куда-то  ехать,  не   ночевать  дома,   придумывать   самые   фантастические
оправдания, беззастенчиво лгать, словно это игра такая.
     Неизвестно, однако, насколько  ей т а  м  верили  (что она на работе. у
подруги, у тетушки, дядюшки, на вернисаже и пр.), но тем не менее сходило. И
если т а м все-таки  случались  скандалы (редко),  то они  никого, кроме нее
самой, не затрагивали, ни до кого даже не доносилось.
     Впрочем,  объяснялось  это просто:  муж ее  тоже был  добрым человеком.
Добрым и хорошим, в чем  А., женщина вовсе не глупая и даже умная, прекрасно
отдавала себе отчет. Она говорила:  "Мой Дымов".  То ли у него действительно
фамилия была такая,  то ли А., женщина образованная и начитанная, цитировала
Чехова.  Муж  был весь поглощен  работой,  работой, работой,  но  -  добрый,
добрый, святой человек!..
     Мой Дымов!

     Незаметно было, что бы А. испытывала  какое-либо чувство вины.  То есть
она, конечно,  могла сказать в определенную минуту: "Я плохая,  наверно...",
но без уверенности и с  некоторым кокетством. Может, именно за тем, чтобы ей
возразили и успокоили: нет-нет, ты хорошая! Удивительная!
     Вообще она  про  себя знала: какая есть - такая есть. В том смысле, что
не плохая и не хорошая. Всего понемножку. А если б она была другой, то разве
везло  ей так с добрыми и порядочными мужчинами, начиная с мужа, за которого
она вышла довольно рано, в девятнадцать лет?
     Все  они  любили  и  прощали   ее,  опекали   заботливо,   ценя  в  ней
ненавязчивость,  легкость и  безотказность. С  А.  было  просто: она никогда
ничего не требовала, а если ей что-то и взбредало (с кем не бывает), то она,
если чувствовала сопротивление, никогда не настаивала. И даже не  обижалась.
А если и обижалась, то  незаметно  и нетягостно,  будто  специально  избегая
всяких осложнений и объяснений.
     Впрочем. добрые люди - они  и  есть  добрые. На  них нельзя  обижаться.
Доброта, она все искупает. И сами они на нее почти никогда не сердились и не
обижались, а только снисходительно  и ласково улыбались,  или с интересом  в
нее вглядывались, словно что-то пытаясь  понять. Это приятно, когда  на тебя
так  смотрят  и ничуть  не сердятся,  а,  напротив,  обычно уступают, словно
балованному дитяти. Какие тут могут быть обиды?
     Да что она могла бы  такого захотеть, что рассердило бы или обидело их?
Она и так имела все,  что хотела, и даже больше? Мужчинам же всегда нравится
раскрепощенность и изобретательность, вольность и дерзость,  особенно добрым
и  застенчивым,  потому  что  они -  в  силу  доброты  или робости  -  всего
опасаются. Оскорбить или даже просто вызвать недовольство.
     Добрый  человек,  он вроде  хочет, но  как  бы  и не хочет.  Желает, но
стесняется.  Не прочь  бы,  но  побаивается.  И  ничего  никогда не требует,
никаких у него претензий, даже  если что-то не  по его. Он и в Зоологический
музей готов пойти, раз ей  так захотелось (надо же где-то встречаться), хотя
что он  там не  видел?  Он  идет и послушно  целуется,  вспомнив юность,  за
чучелом матерого лося.

     В такой податливости-покорности добрых мужчин есть, конечно, свой шарм:
с ними хорошо, спокойно и  уютно,  с ними безопасно  и необременительно, без
срывов и истерики, без ультиматумов и закидонов, эксцессов и коварства... Да
и  вообще  все замечательно, но...  скучно.  В  какой-то  момент.  Скучно  и
занудно, словно пятьдесят лет вместе прожито.
     Муж - Дымов и другой - Дымов.
     Что ты будешь делать?
     Мои Дымовы...
     И всегда в них в конце концов пересиливал "голос совести", как они  это
называют.  Закономерность. Целесообразность. Когда он начинал  пересиливать,
А., женщина  чуткая,  это сразу  чувствовала.  Грустными они  становились  и
малохольными, смотрели уже не покровительственно  и снисходительно, а как бы
чуть-чуть в  сторону,  часто  моргали или  бросали  вопросительные  взгляды,
словно  ждали  чего-то.  Не  спросив,  уже   ждали  ответа.  Не  хотели   ее
расстраивать и  огорчать, а потому сами расстраивались и огорчались. Им было
пора, но и расставаться не хотелось.
     Ее было жаль.  Просто  как  добрым людям. Всех вообще жаль,  себя в том
числе.  А  особенно  почему-то ее Дымова,  к  которому  они  вдруг  начинали
испытывать непонятный интерес и даже симпатию. Расспрашивали с участием, как
он и что.
     Вот именно - что?
     Другие б ревновали, а эти, наоборот, Дымову сочувствовали, что она не с
ним.  Сострадали, что она его обманывает (как  будто не с ними). Хорошо хоть
не звонили и не расспрашивали о здоровье и настроении.
     А. такой интерес не по душе был. Симптом кризиса.
     Ее жалели. Дымова жалели. Семью жалели. Себя жалели. Отсюда один шаг до
какого-нибудь опрометчивого, никому не нужного поступка. Из добрых, понятно,
побуждений.
     Скучно становилось - невыносимо. Все вокруг сплошь были добрые, добрые,
добрые,  святые!  Одна она  грешная.  Тоже  по-своему  неплохо, но все равно
скучно.
     Ну  что  ж...  На  жалость  следовало  отвечать  жалостью,  на  доброту
добротой,  несмотря что  иногда  подмывало...  что-нибудь... эдакое...  нет,
лучше было  остаться друзьями. Или,  на  худой конец, пусть считают, что она
умерла.
     Нет ее.
     А  добрый так и останется  добрым.  Дымов  - Дымовым. Все примет  и все
простит.  Еще,  может,  поразится  глубине и красоте  -  если не  греха,  то
раскаяния. если не  раскаяния, то муки душевной.  Если не муки, то сложности
натуры. если не... то...
     Дымов ты мой Дымов! Великодушный ты мой! Добрый, добрый, святой!..
     Князь Мышкин.
     Дымов. Он же князь Мышкин.
     Образ доброго человека в русской литературе.
     Потому что если добрый, то всенепременно должен понять (а  если  умный,
то  и  оценить),  как  трудно  такой вот тонкой, глубокой и сложной  натуре,
подобной (положим) Настасье Филипповне. Увлекающейся.
     Трудно, трудно...
     И с добрым  великодушным человеком трудно, даже если  легко. Потому как
скучно. Слишком  все  ровно, гладко,  нигде  ничего  не  выпирает.  Аморфно.
Однообразно. Монотонно. Бесцветно. Бесстрастно. Бесперспективно.
     Попробуйте скажите: красивый добрый человек.
     Или: добрый красивый...
     Что-то потустороннее.  невозможное. Противоречие  в определении. Потому
что  добрый почему-то  красивым быть не может.  А красивый может быть  каким
угодно, но - не добрым.
     Загадка природы.
     Потому  что в  красоте  тоже  тайна,  как и в страсти.  Как и в пороке.
Красота не может быть чем-то средним, нейтральным... Либо холод, либо пламя!
     Душа же предпочитает что-нибудь  поострее: Брамс, Бетховен, Мессиан,  а
не  розовая  подслащенная  водичка. Жизнь-то  одна,  одна-единственная. Хотя
тихая гавань душе тоже временами (иногда довольно длительно) нужна, особенно
после бурь и ураганов.
     Доброта притягивает, а порок завораживает.  Чем глубже бездна  падения,
тем... Может, несправедливо, но что с того?
     А. благодарна всем  добрым людям  (мужчинам), с  которыми так милостиво
сводила ее судьба. Всех вспоминала с благодарностью и признательностью, хотя
финал  почему-то  всегда  получался  грустным.  Ей  хотелось  их  разозлить,
растормошить, вывести из  себя, она себя сдерживала, сдерживала, сдерживала,
сколько хватало сил (не бесконечно же!), но в конце концов срывалась.
     Этого,   впрочем,   лучше   было  не   вспоминать.   Да  и  что  толку?
Расстраивались и огорчались,  смотрели печально и с укором, по-доброму - как
на расшалившееся дите, на разыгравшегося котенка. Как на неведомое существо.
     Дымовы...
     Не везло ей в этом смысле. А может, так оно и лучше?
     Хранила ее судьба...


В ПРОМЕЖУТКЕ



     Его невозможно было  зазвать  в  гости.  Обещал, назначал  время - и не
приходил.  Впрочем,  его приглашали только те, кто еще не  знал, что все эти
договаривания,  назначения даты  и  часа, подробное описание  маршрута  (как
пройти), точный адрес (подъезд, этаж, код) - все это абсолютно бессмысленно,
потому  что все равно Л. не  прийдет. А  кто знали, те даже и  не старались.
Напрасный труд!
     Он,  впрочем,  и к  себе  никогда не приглашал. Хотя многие хотели.  Из
любопытства и вообще. Всегда ведь человек как-то проясняется, стоит побывать
у  него дома, в его комнате,  среди  окружающих его  вещей и близких  людей.
Справедливо  замечено,  что  домашняя  обстановка (или атмосфера)  - ключ  к
характеру  человека. Оно и понятно, дом есть дом. Место, где  человек  может
расслабиться,  стряхнуть  с  себя напряжение, сбросить  наконец  маску  (или
маски), которую вынужден надевать на людях.
     Дома человек становится  самим собой, даже если это выражается только в
том, что он заваливается на диван с газетой или  пьет пиво, закусывая черным
хлебом  с  солью, приклеивается  на  весь  вечер  к "ящику" или  забивает  с
приятелем "козла". Дома человек приближается к своей  сущности. Например, он
может,  плотно  поужинав  и подобрев, посадить  малолетнюю дочку или сынишку
(взрослых не посадишь)  на колени и молча долго гладить по голове. Или выйти
на  лестничную   площадку   (вариант:  запереться   в   туалете)   и   долго
сосредоточенно  тянуть  одну  сигарету  за  другой,  глядя  в  окно  или  на
противоположную  стенку,  а  может  и присесть на  корточки  и  так  курить,
выпуская  густые клубы дыма.  Он может  равнодушно  или,  наоборот,  яростно
препираться с женой, прицепившись к недоваренным макаронам, остывшему  борщу
либо  еще чему-то, читать занудную нотацию детям и  много еще  чего может, и
все это - постепенное благотворное возвращение к себе.
     Выздоровление.
     Собственно, за домашнюю  атмосферу нужно  бороться, хотя не каждому это
удается, особенно если  принимать гостей  (широта  души)  очень часто, пусть
даже понемногу, по одному или по двое, пусть даже очень хороших знакомых или
приятелей. Дома человек открыт, а потому беззащитен.  Это иллюзия, что дом -
крепость,  но если  даже  это  в самом деле так,  то крепости обычно падали,
самые  неприступные,  оттого,  что  кто-нибудь   тайно  отворял  ворота  или
секретный ход - именно изнутри. На любую крепость есть свой троянский  конь.
Да и вообще естественно человеку после многочасового  мельтешения в конторе,
где  ему  приходится волей-неволей  корреспондировать,  побыть  в  тишине  и
одиночестве.
     Отнюдь не исключено, что  Л.  так и поступал,  что берег атмосферу. Тем
более что он верил во всякие тайные энергии  (вроде  бы), в биоэнергетику, в
то, что у каждого  человека свое поле, а взаимодействие  разных полей - дело
очень тонкое и зачастую непредсказуемое.
     Кто знает, может, он и был прав: наиболее гостеприимные и открытые дома
наших  общих  знакомых  либо  давно  рухнули,  либо  находились в  плачевном
состоянии полураспада...
     Конечно, это отчасти было следствие: открытость - свободное перетекание
энергии, истекание,  утекание,  нарушение гомеостаза и  тому подобное. чужой
человек  в  доме  может стать неожиданно  близким,  настолько  близким,  что
странным покажется его отдаленность.
     В каждом из нас существует не только инстинкт  дома,  но и  проект дома
(семья.  близость,  уют),  в  этом-то  проекте   и  возможны   смещения  под
воздействием разных полей.  Вдруг обнаруживается, что сидящий  напротив тебя
через  стол (чай, баранки, бутылка, торт, конфеты, селедка с луком) человек,
зашедший,  как говорится, на огонек, лучше тебя понимает,  нежели тот, с кем
прожиты годы. Возможно, тоже иллюзия, мираж, которому со  временем предстоит
рассеяться, но пока он рассеется, не было бы поздно...
     В конце концов, это было его личное дело - не звать в гости.  не ходить
в  гости.  Глупо  было  бы  обижаться  на  такие  пустяки  (у  каждого  свои
странности), тем более что Л. при всех своих отказах и нехождениях  как  раз
был  открыт для общения, но вот встречаться,  однако, предпочитал, пользуясь
его собственным выражением, на "нейтральной территории".
     Нейтральной  -  то  есть  ничейной. Где-нибудь в  скверике  под  старым
развесистым  тополем  или в крошечном арбатском дворике на детской площадке,
совсем как в  давние годы юности  с непреходящим пронзительным запахом весны
(окна   светятся  в   темноте,   тихие  шаги   припозднившегося   прохожего,
полуопорожненная бутылка).
     Разве забыть тот зимний декабрьский вечер в детском парке неподалеку от
Театра  кукол: парк еле освещен, ни одного человека в  этот вовсе не поздний
час  (около  семи),  даже собаку  никто  не  выгуливает,  и  вдруг  -  снег,
густой-густой,   пушистые   хлопья,   сразу   все  преобразившие,   деревья,
строения?..  И мы  с  Л. -  как  два снеговика,  облепленные,  запушенные, с
бутылкой  то  ли  румынского,  то  ли венгерского  на  заледенелой скамейке.
Негнущимися,  одеревеневшими  от  холода  пальцами разливаем в пластмассовые
стаканчики (чтоб культурно).
     Две одинокие  фигурки в  совершенно пустынном  парке посреди огромного,
огоньками  окон  пробивающегося  сквозь   снежную  завесу   мегаполиса,  два
заснеженных человечка  разговаривают  неведомо о  чем (о жизни)  и  время от
времени, знобко позвякивая зубами, опрокидывают по стаканчику.
     Шут  его знает,  какая такая неведомая сила  выгоняет нас из  дома,  из
тепла  и  уюта,  из-под  мягкого  желтого  света торшера, уводит  от зазывно
пыхтящего  чайника,  от  сладостного дивана,  от завлекательного  "ящика", в
мороз и снег, в темный безлюдный парк, в эту щель, в этот промежуток, в этот
зазор между... И дверь туда забита. И снег идет, и черный силуэт...
     Еще  и  ветер  порывами. Дрожь  пробирает.  Но  мы сидим,  потом встаем
(холодно)  и  стоим, потом идем  и  расходимся  наконец. Что-то  чрезвычайно
российское, неповторимое,  неисповедимое,  снежное,  ветреное, странное,  ни
умом не понять, ни  аршином соответственно - лирика, ностальгия, вот по чему
только?
     В самом деле, что мы забыли, в этом парке?
     Нет ответа.
     Однако  не  только  парк,  сквер,  скамейка  возле  подъезда  или  край
песочницы на детской площадке  (эстетика) становились местом встреч с Л. Это
могли  быть и лестничная площадка в  каком-нибудь  пахнущем  щами  и кошками
подъезде, заваленный рухлядью полуподвал  или даже пыльный, темный  чердак с
таинственными  шорохами  гуляющих   по   нему  сквозняков  и   встревоженным
гульканьем  голубей. Места, признаться, более  подходящие  для  каких-нибудь
затрюханных бомжей или дворовой шпаны, чем для вполне зрелых и как бы вполне
респектабельных, увы, уже не совсем молодых людей.
     Интересно,  что  Л.  выбирал  такие  места   не  только  для  встреч  с
приятелями,  но и для  свиданий с девушками тоже. Представляю  их изумление,
растерянность, обиду наконец, когда они оказывались,  ведомые Л., где-нибудь
на  последнем этаже возле скрежещущего мотора лифта, возле всех этих укрытых
в  будке таинственных  шестерен,  наматывающих и разматывающих тросы, или  в
какой-нибудь  затхлой подворотне с контейнерами для  мусора, или опять же на
задворках, у черного входа в какой-нибудь  овощной магазин - на шатких сырых
ящиках из-под помидор...
     А  может,  вовсе  и  не  было  никакого  изумления, напротив,  все было
естественно и  органично, поскольку они были не с кем-нибудь, а именно с Л.,
что ж тут было удивляться?
     Об Л. всем было известно. Про  каждую такую встречу с ним  вспоминали и
рассказывали как о захватывающем романтическом приключении (куда забрались и
о  чем  говорили).  Заброшенный,  готовящийся  к  слому  дом,  незаконченная
стройка, бетонные  блоки  для  канализации -  все  что  угодно  могло  стать
"нейтральной территорией",  временным пристанищем, местом  приземления. И Л.
нимало  не смущало,  что кому-то  (девушке)  может быть  холодно,  неудобно,
противно и т.п. В самом деле: никто ведь не заставлял...
     Каждая встреча с ним сулила неожиданность, сюрприз, - может,  потому  и
влекло.  Никогда нельзя было знать  наверняка, куда его потянет  на этот раз
(хотя  вариантов, в сущности,  было  не  так  уж  много  и  повторения  были
неизбежны).  Начинал  Л. всегда  очень сосредоточенно  и целеустремленно,  в
низко надвинутой на глаза кепке, в любимой своей защитного цвета куртке, как
будто заранее знал маршрут.
     Но  он, уверен, его не знал, а шел, по его слову, "на запах",  для него
самого  предстоящее  пристанище  было  заманчивым  приключением, и  он,  как
охотничий  пес,  делал стойку, крутил носом и  тут же пускался по неведомому
следу.  И только  уже  приземлившись где-нибудь, успокаивался,  расслаблялся
(глотнув) и делался неторопливо общительным.
     Собственно, ничего  ему больше и не надо было, кроме как поговорить. Ну
и ощутить,  разумеется. Почувствовать что-то,  что он только таким образом и
мог достичь.  Все  эти  странные, неприглядные  места,  которые он  выбирал,
словно помогали  ему расслабиться  (за это  и выбирал).  Словно они были для
него, для него персонально очень благоприятные (поле энергетическое).
     Известно ведь: у каждого человека на земном шаре, в самой маловероятной
подчас  точке  есть  некое парадизное место (совпадающие  поля), где человек
способен обрести мир и покой (волю не обязательно). Там даже не  обязательно
лично   присутствовать,   нужно   только   знать,   проконсультировавшись  у
специалиста, где  оно, хотя бы приблизительно, и мысленно  перенестись. Есть
такие  отмеченные  (маркированные) места  и в  пределах  мегаполиса  (другой
уровень),  потому что большой город  (в  данном  случае Москва) - тоже некое
целостное,   энергетически   замкнутое    и    иерархически   организованное
пространство.
     Может, он искал такое место?
     Неужели, спрашивал я себя,  он  и  с  девушками  только  разговаривает,
потягивая из  любимого пластмассового стаканчика сухое вино (водки  не пил),
красное  (предпочтительно)   или  белое,   -   в   этих   закоулках,   среди
хитросплетений  лестниц,   этажей,   чердаков,   подворотен,   подоконников,
ступенек,  труб, плит, ящиков, скамеек, подвалов  и  всяких прочих закутков?
Или  он  просто  тщательно  скрывал  тайную  свою  порочность,  а  может,  и
извращенность, за всеми этими необязательными, невразумительными словами про
некий  промежуток, отдушину,  щель,  где  сквозняк, запах, затхлость...  Он