вают, работа -  дом, дом -
работа,  а  дальше-то что?.. Все время они кому-то что-то должны,  все время
над  ними что-нибудь  висит... Тридцать восемь лет - больше половины  жизни,
лучшие годы, ну и?.. Зачем? Жить хочется, просто жить, музыку там слушать, в
теннис  играть, путешествовать,  читать книжки хорошие... Могут они себе это
позволить? Черта с два.
     С таким  напором,  страстью  - мы только переглядывались: с чего это он
завелся?  Конечно,  всем  хотелось  жить,  кто  ж  был  против? Смешно  даже
подумать, что  кто-нибудь отказался  бы  пуститься в  вольное плаванье, будь
такая возможность, вместо  того,  чтобы тащиться каждое  утро в контору, где
тощища смертная, одни и те же разговоры и почти ничего не меняется годами, а
если  меняется, то  в  худшую сторону,  определенно. Разве  никому из нас не
приходило в голову, что никому это не нужно, что зря вся эта морока? Но ведь
наша  была жизнь, не чья-нибудь, наша, и она проходила, да что там проходила
- неслась, как бешеный конь, шут его знает, как так  получалось. Ну да, дети
рождались,  жены  менялись, старики  умирали  -  кто-нибудь  звонил,  просил
помочь,  приехать, еще что-нибудь...  Господи, жизнь  как  жизнь, другой  не
видели, не знали, войны не было, к стенке не ставили - что еще?
     Может, и  была она, другая  жизнь,  которой и  мы могли бы сподобиться,
лучшая, каждый,  вероятно, в общих  чертах представлял, чего бы хотел, более
или менее ясно, а может, и не представлял - просто чувствовал, только что из
того? Как  будто мы принадлежали  себе! Все были повязаны, не развяжешься...
Вон  Лунгин,  философ  наш, с родителями жил,  оба больные,  старые,  отец -
полупарализованный,  с постели почти не вставал, - он  за ними ухаживал, как
нянька, как сиделка настоящая. И что, куда бы он от  этого делся?  Никуда! В
том-то и дело. И не жаловался никогда, никто от него  даже слова не  слышал,
хотя, понятно,  не сладко... У  всех  что-нибудь  было, у  каждого  - у кого
больше, у кого меньше, но ведь было!..
     А  Кривулин  тогда  крепко  завелся,  почему  он  должен  так  бездарно
продавать свою жизнь? почему они все плывут по течению? - вероятно, у него и
план  уже  какой-то  сидел в  голове,  видел, наверно,  где  можно свернуть,
выскользнуть,  вырваться.  Правда, никто этому разговору особого значения не
придал, ну,  подступило и подступило,  каждый из нас в какой-то момент своей
жизни пробовал, пытался,  с кем  не  случается.  Живешь, живешь, как вдруг -
дышать нечем, неприятное такое  состояние, критическое - словно утопающий. И
тут действительно  начнешь руками-ногами, чем угодно,  лишь бы вынырнуть,  к
воздуху, глоточек хотя бы!
     Максим  от  жены  уходил, Саня Рукавишников  запивал, пропадал, Родин в
каскадеры подавался, Лунгин в книжки умные  зарывался, у  каждого по-своему,
только чтоб не думать ни о ком и ни о чем, забыться, погрузиться в состояние
эдакой невесомости. И то, что  Кривулин  вдруг этим так озаботился, никого в
общем  не  удивило.  Поговорит,  поговорит,  побунтует и  перестанет, Не  он
первый.
     Но получилось совсем не  так, как мы предполагали. В какую-то очередную
нашу встречу Эдик  поведал, что Кривулин снял себе однокомнатную квартиру  у
каких-то знакомых, укативших  за рубеж то ли  на год, то ли на два,  и  в те
дни, когда  ему  не нужно  на  службу,  живет  там  - музыку слушает, книжки
почитывает, попивает  винцо...  Как говорится, красиво  жить  не  запретишь.
Домой  же  наведывается  два-три  раза  в  неделю, с  дочкой  погулять,  еще
что-нибудь.  Эдик его  спросил,  как  жена  к  этому относится, а  он  пожал
плечами: как  бы ни относилась... В конце концов у них у каждого своя жизнь,
свои интересы. Да и не очень он им нужен. Дочка уже довольно большая, а угол
у  человека  обязательно должен  быть,  чтоб  спрятаться,  укрыться,  просто
необходимо. Только хуже друг другу  делаем, когда  мельтешим  перед глазами,
только  раздражаем,  одному  хочется  читать,  другому  телевизор  смотреть,
третьему  еще  что. Вообще,  говорит, людям вредно долго находиться  вместе,
характер портится, отношения становятся стертыми, тусклыми...
     Кто его  знает, может, он и  прав  был,  Кривулин,  - только  разве тут
поймешь,  как  правильно, чтоб  на  всех  один  закон.  Попробуй  вон  Костя
Зайчонский со своими  тремя детьми  жить отдельно - как бы  тогда? Может,  и
жене его тоже хотелось отдельно от этой оравы, да и от него, кто знает?  Тут
ведь с  какой стороны  посмотреть.  Впрочем, Кривулину было виднее  - каждый
строит свою жизнь,  как  умеет,  так, значит, так,  но все  почему-то  сразу
глубоко задумались, ушли в себя - после того как Эдик рассказал.
     Наверное, каждый представил себе свою  жизнь, прикинул ее и так, и сяк,
и  на  манер Кривулина. И - забыли,  заговорили  о  другом, словно решив про
себя,  верней, про  него: его,  в конце  концов, дело. Каждому свое.  Парень
неглупый, питерец - знает, что делает. И  в  общем везунчик. Все  есть, даже
квартиру удалось снять, когда некоторые годами мыкались  по углам,  не могли
найти ничего подходящего: то деньги огромные, которые на дороге не валяются,
то где-то у черта на рогах, то еще что...
     Приятно, если у человека все ладится, все к нему само идет. И состояние
невесомости, оно тоже приятное, желанное, мы ведь и в баню ходили ради него,
набирая жара столько, чтобы вдруг исчезнуть из этого мира, временно, и потом
вновь  вой-ти  в  прежние  двери  - тянуть,  тянуть этот  тяжкий,  постылый,
радостный, неизбежный воз, выжимавший  из  нас последние  соки и таинственно
возвращающий их, иногда слишком поздно, что уже было не вытянуть.
     А еще некоторое  время  спустя  Эдик проинформировал  нас, что Кривулин
ушел-таки из своей Дипакадемии, надоело ему  там, несмотря на то, что он там
всего два  или три дня преподавал, неволила она его,  а деньги, деньги  он и
так  заработает,  переводами,  много  ему  не  нужно.  Зато  он  теперь  был
предоставлен сам себе, что хотел, то и делал, выставки, книжки, путешествия,
гуляй - не хочу!
     Что говорить, это был шаг...  и довольно  рискованный! Никто из нас  не
отваживался уходить вот так, как он, в пустоту, в неопределенность, это было
смело и вызывало уважение. И мы вспомнили про ту его зимнюю поездку в Питер,
а  потом  исчезновение Сани Рукавишникова, вечерние молчаливые визиты  Кости
Зайчонского, депрессии Максима, "арочные" стихи Лунгина, многое сразу пришло
на память, и  как Лева  Рубин неожиданно взорвался  и  чуть ли не с кулаками
полез на Эдика, который только всего и сказал, что правильно, нужно уезжать,
и  как тот же Эдик разводил женщину с двумя детьми, старше его на  пять лет,
совсем потеряв рассудок, ничего не понимал, не слушал никого...
     О, нам было что вспомнить! А Кривулин, ну  что ж, он был крепкий малый,
все это знали, и раньше иногда оставался в парилке дольше других, словно ему
было  мало,  а теперь совсем выпадал куда-то за круг,  в  иное  состояние, в
котором никто из нас не мог удержаться. Впрочем, это уже было неинтересно.
     Родин  сказал  с усмешкой  (или  это  был  Лунгин?), которой раньше  не
позволял себе по отношению к Кривулину: "Молодец, парень!.." А Эдик Оганесян
неожиданно угрюмо (это легкомысленный,  шальной, веселый Эдик!) буркнул: "Ну
что, пойдем,  что  ли?" - и  напялил свой белый банный  колпак, делавший его
похожим на большого гнома из сказки.

ПРОПАВШИЙ



     ...Теперь о Сане Рукавишникове.
     Из-за  него,  собственно, и не  получилось  никакого веселья,  никакого
праздника, словно  мы  собрались  не на  день рождения Рената, а...  В общем
нечто странное,  но  все  сразу почувствовали, что праздника не  получится -
едва только увидели Алю, жену Сани.
     Она сидела в кресле, одна в комнате, подобрав под себя ноги, и, судя по
всему,  давно,  отрешенная,  в красивом темном  платье,  и  смотрела на  нас
большими   грустными,  непонимающими  глазами.  И  все  сразу  ощутили,  что
некстати,  хотя уже и стол накрыт, бутылки красиво так  отблескивали,  пахло
вкусно -  огурчики, селедочка,  салатик, колбаска, все как положено, на что,
конечно,  Сане  лучше  не  глядеть, только  соблазн и искушение  (Вера, жена
Рената, расстаралась). И все стали обтекать Алю, отдельную, в темном платье,
как вода обтекает камень, перемещались в неуправляемом броуновском движении,
притягивались и  отталкивались, заговаривали неуверенно, а она сидела, гордо
подняв голову, смиренная, отвечала тихо.
     Мы как  будто в чем-то провинились перед ней, и Ренат, именинник,  тоже
был как провинившийся, скучный, ходил боком, беспокойно косясь на Алю, почти
торжественную, на нас смотрел исподлобья, не зная, как себя  в данном случае
вести.
     На самом деле, конечно, никакой нашей  вины не  было, да и что мы могли
сделать? Саня и прежде исчезал -  на два, на три дня, а то и  на неделю, но,
слава  Богу, в  конце концов обязательно  объявлялся,  пьяный  еще  или  уже
протрезвевший, мы  к этому  привыкли и не  особенно удивлялись,  но для Али,
новой его жены (прежде другая была), всего ничего и прожито вместе - для нее
это было внове.
     Такой сюрприз.
     Сами посудите: вдруг исчезает муж, внезапно, день, второй, третий, а то
и неделя проходит - ни ответа, ни привета... Полная неизвестность: жив, нет,
никто ничего не знает - ни друзья, ни родители, никто!.. А между тем человек
собирался  переходить на другую работу, с повышением в  должности, с большой
прибавкой в зарплате, и нате вам!..
     Но дело даже не в этом. Самое поразительное - это Аля  уже потом, когда
все выпьют, довольно крепко,  словно  стараясь  заглушить чувство вины перед
ней, будут пить, словно прижигая в себе, -  самое поразительное, скажет Аля,
что пропал Саня именно тогда, когда Але было хуже  всего,  она просто в шоке
была. Вот Вера, лучшая подруга может подтвердить.
     Все знали, что у Али две недели назад  умерла мать - внезапно, инсульт,
а ведь казалась совершенно здоровой, энергичной, всем бы так, и ничего у нее
не болело, да и не старая совсем - всего пятьдесят три.
     К тому же  нужно было знать, кем она была  для Али! Та ее  боготворила,
души в ней  не чаяла.  Не мать, а  ближайшая  подруга. Редкий  случай.  Вера
рассказывала, что Аля чуть-чуть не помешалась, хотела руки на себя наложить,
места себе не могла найти, жуткое состояние...
     Саня первое время постоянно был при ней, еду готовил, ухаживал,  как за
больной, в общем все как надо. И вот...
     Алю, конечно, было жаль.
     Если б она еще знала, что за Саней такое водится, на нее, может, не так
сильно  подействовало. Но  женаты  они были совсем  недавно, да  Саня,  надо
сказать, и держался последние два года хорошо, просто замечательно держался.
Вдруг  такая  феноменальная  выдержка  у  него  обнаружилась -  кто  бы  мог
подумать? Может, это даже именно Алино влияние. Может, человек  так увлекся,
что все старые слабости от него отстали.
     Сколько раз они за это время собирались, но Саня  ни  разу не сорвался,
несмотря  на  все опасения. Вообще ни капли! Приносил в сумке бутылку пепси,
ставил  перед  собой и потягивал весь вечер, чокаясь,  когда  требовалось, и
даже время от  времени провозглашая  тосты, как он  это  умел.  А когда  все
хмелели и затягивали какую-нибудь любимую песню, он и тут был на уровне - не
просто подтягивал, а даже и запевал, и всем казалось, что он ничем от других
не  отличается,  что он такой  же  бухой, как и все, это замечательно, когда
никто  не  отличается и не выделяется, а если и  выделяется,  то  как раз  в
сторону большего  подпития, что как  раз за Саней и  водилось, но только ему
нельзя было, потому  как стоило принять хоть каплю, то он сразу же заводился
и остановить его потом было уже трудно.
     Никто  на его  пепси не посягал,  все знали, что это  е г о  пепси. Все
делали  вид,  что  не замечают, ч т  о он пьет, - замечательную деликатность
проявлял  народ, даже Эдик,  который  без хохм прожить не мог,  записной был
шутник, но и  он воздерживался. А когда один раз не выдержал, вякнул что-то,
то потом сам не рад был - так все на  него посмотрели. Хотя никто  ни о  чем
заранее не договаривался, само собой получилось, а все потому что б е р е  г
л и Саню. Любили его, вот и берегли.
     У  нас ведь так: вольному воля... Хочешь пьешь, хочешь не пьешь. И если
бы Саня  сам себе  зарок  не дал, то ему  бы никто  и не препятствовал, даже
напивайся он хоть до бесчувствия, что и случалось с ним во времена оные (а с
кем  не случалось?).  Нет, конечно, могли и  остановить, припрятать в случае
чего  бутылку, но  до этого дело  доходило редко, а если что и происходило с
Саней,  то  мы  тут  же  узнавали,  так как  мать  Сани тотчас  же  начинала
обзванивать каждого из нас - не задержался ли он у  кого. И мы тоже начинали
звонить, искать по старым и новым знакомым, поминая Саню недобрым словом.
     Саню было жалко, но и мать его тоже было жалко.
     Но если честно, то Санины исчезновения, хоть и доставляли всем изрядное
беспокойство,  мало  ли  чем  может  кончиться,  когда  он  в  таком,  почти
невменяемом  состоянии   (может,   отключка  и   не   самое   страшное),  не
воспринимались  нами  как что-то  роковое  и пагубное,  скорей  как милая  и
безобидная слабость.
     Словно  это была какая-то игра,  в которой все  принимали участие: Саня
напивался и прятался, а мы  беспокоились  и искали. Каждый звонил  другому и
сообщал с горечью, что  вот  Саня опять исчез,  скорей всего, снова запил, и
если кто что узнает, то чтобы обязательно позвонили его родителям или  жене,
тогда еще не Але, а Наташе.
     Все звонили и беспокоились, все  искали и обсуждали, а Сани не было. Не
было и не было, пока он наконец не появлялся, дома или у кого-нибудь из нас,
прямо скажем,  не в лучшем  виде, и сразу становилось  понятно, что все-таки
это не игра, а может,  даже болезнь, от которой Саню надо  срочно спасать. С
помощью  ли  гипноза или  "торпеды", или  еще  чего-то,  что  на этот случай
придумала заботливая медицина.
     Опять же  если честно, то Саня даже в  пьяном виде не производил такого
уж неприятного впечатления, как некоторые, в которых сразу вскипает агрессия
и всякая прочая гадость. Такое  мы тоже  видали. Но Саня как был симпатягой,
так  и  оставался, разве  что  только  больше,  чем  другие,  раскрепощался,
свободным  становился, просто на  зависть. Ведь каждый из  нас мечтал внутри
себя стать свободным, свободным и естественным, и не думать о всякой ерунде,
которой полным-полно  в этой жизни  и  от  которой,  признаться, в  какой-то
момент начинает воротить, как в состоянии самого жуткого похмелья.
     Нет,  Саня  казался   тихим  ангелом,   ласковым  агнцем,   чуть   что,
приближалось или накрывало его,  так он тотчас же исчезал незаметно, и потом
скрывался по неизвестным местам,  забивался в какое-нибудь никому неведомое,
кроме  него, логово. И только слухи доходили: Саню видели там-то и там-то, у
того-то  или той-то,  в виде не очень  потребном, но видели же!  Значит,  не
совсем он исчезал. Не окончательно. Какая-то своя траектория у него была.
     Тут  больше  всего озадачивает,  что  мы не  только  привыкли к Саниным
исчезновениям, но как будто  даже и ждали их, интересовались, перезваниваясь
время от времени или при встречах: "Ну как там Саня?" И если долго ничего не
происходило, то  испытывали нечто  вроде, стыдно  признаться, разочарования,
где-то там, в самой глубине, не отдавая себе отчета.
     Разумеется,  никто  и  никогда  об  этом  даже  словом  не  обмолвился,
понимали, что н е т о,  так что поглубже,  подальше  упрятывали, если  вдруг
прояснялось. В само деле: человек  болен, ясно же,  а мы вроде  как радуемся
его  болезни.  Радуемся, впрочем,  сильно  сказано, но  все равно:  не  будь
Саниных исчезновений, запоев, пропаданий и всяких кунштюков, о которых потом
ходили всякие слухи и легенды, не будь звонков, расспросов и тому подобного,
с ним  связанного, жизнь  наверняка  была  показалась  бы  более  пресной  и
скучной.
     Или,  если  угодно, еще более  кощунственно: мы словно получали в кровь
очень сильный  витамин, узнавая  про очередное Санино пропадание. Кровь  как
будто согревалась, быстрее струилась по жилам. Как подпитка всему организму.
     Бог его знает, почему так, никто из нас не был настолько порочен, чтобы
желать зла ближнему, нет, мы ведь всерьез тревожились за Саню, даже выходили
через  Левушку  Рубина,  который  сам  был  отличным  врачом,  на   хорошего
психотерапевта-нарколога,  который  лечил  гипнозом, договаривались о  Сане,
даже раз или два он был у него на сеансе, но потом все равно срывалось, и не
по  нашей вине. Просто Саня  на какой-то стадии, словно почуяв опасность для
какой-то  своей  тайной планиды, ускользал, уходил в  подполье,  как опытный
конспиратор.  Вроде  как  он не хотел чтобы его лечили, нарочно  дразня  нас
своими выпадениями, хотя и говорил, что с радостью, что ему  самому надоело,
что надо обязательно, потому что...  все нормально, нормально, а потом вдруг
-  провал,  пустота,  прочерк, темнота... Будто  из  ямы вылезаешь.  Понятно
почему... Человек должен отвечать за свои действия.
     Должен или не должен?
     Ясно, что это была  болезнь, но  вот никто, между  прочим, Саню ни разу
пьяницей или алкоголиком не назвал, ни в  раздражении, ни вообще. Словно это
у него что-то  другое было, не  такое банальное, да  и не  болезнь  вовсе, а
странность (а не странен кто ж?).  Ну да, игра, хотя ничего себе игра, когда
тебя разыскивают чуть ли не с милицией, родители на этом сколько седых волос
заработали,  одна жена ушла, другая... Вот она,  сидит в гордом  одиночестве
посреди никак не разгорающегося веселья (именно из-за него, из-за Сани)...
     Но что, может быть, самое интересное и загадочное - что все мы даже как
будто немного завидовали Сане. Сами-то мы никуда не пропадали,  не могли или
не хотели, не дано было, не умели, опасались, чувствовали себя не вправе, то
есть как бы на  жесткой привязи, на коротком поводке, а главное - н а д ней,
получалось, над этой самой жизнью, горькой и сладкой одновременно, манящей и
ускользающей между пальцами...
     Однако кому-то же удавалась она!
     И Саня Рукавишников, один из  нас - сорвало  и  понесло, несет в  самой
быстрине, с головой, не оглянуться, не опомниться. С оборванными постромками
- летит, летит...
     Где  он  и что,  неизвестно, но  почему-то  кажется,  что  именно там -
истинное, настоящее!
     Саня  -  хитрец. Словно  демон-искуситель, притаился и дразнит, дразнит
из-за плеча, манит нас из своего (только бы жив!) укрома. И вовсе не икается
ему,  что мы из-за  него с ума сходим. Пропавший - он всем  нам, как заноза,
саднит и саднит.
     В  общем,  получается,  что  мы  поднимаем  рюмки  за  здоровье  Рената
(все-таки его день рождения) - давай, Ренат, будь!  -  а думаем о  пропавшем
Сане и отводим глаза, стараясь не смотреть  на его жену Алю в  темном, почти
траурном  платье,  строгую,  красивую,  с  аккуратно уложенными  золотистыми
волосами - в укор всем нам.
     Ренат недавно вернулся из Испании, еще полон  впечатлений, рассказывает
про корриду, про Эль Греко, про... Ренат  приносит еще одну,  запотевшую, из
холодильника. А какое там вино, сколько самых разнообразных напитков,  глаза
разбегаются,  и  ни  одного  пьяного,  что  удивительно.  Тут  он замолкает,
осекшись, вспомнив...
     Мы все сразу опускаем глаза, утыкаемся в рюмки и тарелки, преувеличенно
сосредоточенно жуем, отдавая должное  кулинарному искусству Ренатовой  жены,
но  тем не менее все видим трагичную Алю. Ренат малость  оплошал - сейчас об
этом не надо бы!
     Однако Аля как будто не слышит, погруженная в себя, в свои мысли. Вроде
проехали...
     Впрочем,  раньше  или  позже  мы  все  равно  должны  были  бы к  этому
вернуться. Все равно,  хотим мы того или нет, разговор неудержимо съезжает к
Сане - где и что он, почти неделя прошла, необходимо что-то делать, а мы