вслед  за  Лукиничной  и Анной Ивановной:  то
котлеты принесет, то копченой колбаски...  Откуда у нее? Только этого ему не
хватало,  что  он, троглодит что ли?  Нет-нет, категорически!  Пусть  пацана
своего лучше кормит, а  Нифонтову вполне достаточно.  Или сама  питается, ей
тоже  не  помешает. А  он худой потому, что  в  нем  быстро  сгорает.  Да  и
конституция  такая.  Короче,  пресек, даже слушать ничего не захотел.  Почти
Рахметов, разве что на гвоздях не спал. Аскет!
     А однажды  вечером, когда уже  пора было запирать главный  вход,  вдруг
заметил в конце коридора явно незнакомую фигуру, лица издалека не различить,
но  и  без того  ясно,  что чужой.  "Вам  кого?" - громко  и строго спросил,
решительно направляясь к незнакомцу. Тот тоже двинулся  навстречу, все четче
обозначаясь: штормовка, свитер, голова кудлатая: "Тебя,  наверно, - не менее
сурово, даже отчасти угрожающе. - Ты - Сева?" - "Ну, положим, а дальше что?"
- Нифонтов преисполнился ответственности.  "Да вот хотел посмотреть на тебя,
какой ты есть, что Инка в тебе нашла?" -  "Не  понял..." - сказал  Нифонтов,
сразу же  догадавшись. "Инка, говорю,  про  тебя рассказывала, вот я и решил
посмотреть.  Может  поговорим?"  -  "Давай  поговорим",  - как можно  тверже
произнес  Нифонтов, мысленно прикидывая расклад сил: парень  раза в два  был
крупнее его.
     Несколько  минут  они  молча  стояли  друг  против   друга,  потом  тот
неожиданно  спросил:  "Присесть-то  у  тебя  есть где?"  И  тут  же,  словно
вспомнив: "Да,  на всякий случай, меня, значит, Саней кличут, Александр, так
что имей  в виду"  -  и  сунул Нифонтову большую широкую ладонь, крепкую, но
вроде  доброжелательную.  "Угу", -  не очень вежливо буркнул Нифонтов, плохо
представляя,  о чем они сейчас будут говорить, но тем не менее провожая Саню
в  спортивный зал.  "Ай  да  Инна!"  вяло  и  невнятно  подумал, с  оттенком
неприязни, вдруг возникшей. "А  как у нас со стаканами?" - повернулся к нему
Саня, вытягивая  из одного кармана бутылку водки,  из другого - завернутое в
плотную желтую бумагу. Колбасу.
     Пришлось идти за стаканами.
     Нифонтов  шел на кухню и соображал,  здесь  ли сегодня Инна,  он ее  не
видел  и не мог вспомнить, ее ли  смена,  подниматься  же на второй  этаж не
хотелось, да  и  Саню  этого оставлять  надолго одного тоже - мало  ли  что?
Инна-Инна, вот тебе и Инна, голубоглазая...
     К  его  возвращению  Саня  уже  вольно  расположился  на гимнастической
скамейке,  штормовка была брошена  рядом,  а сам он восседал в черном глухом
свитере,  сразу  несколько  преобразившись.   Бутылка  раскупорена,  колбаса
нарезана  толстыми  аппетитными  кусками. "Ну,  молодец, хлебца  черненького
принес, совсем  уже  по-свойски одобрил он Нифонтова. - Самое то. Ну, давай!
Со знакомством!" -  придвинул стакан к нифонтовскому и  быстро влил  в себя,
запрокинув голову и несколько раз дрогнув кадыком.
     Последовал за ним и Нифонтов.
     Закусывал  Саня неторопливо,  основательно, тщательно укладывая колбасу
на  хлеб  и  плотно прижимая пальцем.  Нифонтов  уже вполне  созрел  для "по
новой", а  тот все  продолжал жевать, двигая сильными челюстями. Происходило
это в  полном молчании и сосредоточенности, свет студент  не  включал  - для
конспирации, да и вполне достаточно было фонарей снаружи - не промахнешься.
     Так они и сидели, в сумраке, как две  тени,  пока на бумаге не осталось
лишь   большое  темное   пятно,   а  бутылка  не  опустела  окончательно   и
бесповоротно.  Отужинав, Саня вытер руки носовым  платком,  с некоторым даже
педантизмом,  так, как будто  сделал очень важное  дело,  к  которому  долго
готовился, и наконец вымолвил: "Инка-то что, втюрилась в тебя, что ли?"
     После столь серьезного  сидения вопрос  показался почти легкомысленным.
Нифонтов пожал плечами. Он-то откуда знает? Это у нее самой спрашивать надо.
Только  он,  Нифонтов,  сомневается,  просто   она  человек  такой,  все  ей
интересно. Саня  неожиданно согласился: это точно,  человек она что надо, не
как  другие бабы. С такой не пропадешь. И с  чувством,  даже и нескрываемым,
добавил:  он бы на  ней  женился,  правда, только  она  почему-то  не хочет,
учиться, говорит, будет.
     Тут Нифонтов  озадачился: разве Саня  - не муж, не  бывший? Теперь была
Санина  очередь с недоумением смотреть на студента: муж? Причем тут муж? Муж
ее  прежний  -  Колька, из их СМУ,  он  его знает,  неплохой  парень, но  не
Инкиного разбора. Ветер в голове. И до женского пола слаб, есть грех. Саня у
них даже на свадьбе был, тогда еще почувствовал, что не надолго у них. С ней
обращение нужно. Уважение. А для Кольки все бабы фуфло, избалованный.
     Саня задумался. Нет, точно бы он  ее  взял,  даже  и  с  ребенком,  что
такого? Все равно ее  Митьке отец нужен, так он считает, - заглядывал в лицо
Нифонтову, словно желая знать его мнение. И  ей бы легче, учиться  и вообще,
зарабатывает  он неплохо,  а может  и больше,  если нужно, квартиру там кому
отремонтировать,  еще что...  Он все  может.  Ему  еще мать говорила:  мужик
должен все уметь. И потом, он бы ее притеснять не стал, он свое место знает.
     Саня посмотрел на свои ладони.
     Нифонтов спросил:  так  он  что,  испугался, что  отобьют? Саня  искоса
взглянул, настороженно,  но как  бы и добродушно.  А кто тебя знает? - вдруг
улыбнулся застенчиво.  Вообще-то нет, не то что бы. Просто решил посмотреть,
потолковать,  чтоб не  обидели. Она доверчивая,  обмануть легко. Чтоб знали,
что не одна, есть кому заступиться, понятно? Еще бы непонятно! Это он, Саня,
молодец, теперь уже  одобрил Нифонтов, вполне искренне, радуясь, что ни сном
ни духом, безгрешный, так хорошо и тепло, что и еще бы водки, да не было.
     Так они т о  л  к о  в  а л и, о том-о сем, о жизни, короче, как старые
приятели,  а  где-то  возле  одиннадцати или  чуть  позже  дверь  отворилась
(Нифонтов  еще  думал,   запирать   или  нет,   засечет  кто   ненароком,  с
бутылкой-то), и  - голова Инны  сначала, потом она  вся, как  тень,  лица  в
сумерках не разглядеть. Тоже, ступив шаг, всматривалась: кто  это  с ним?  -
как будто узнавала. Пусть отгадает, игриво предлолжил студент.
     Инна еще шагнула.
     "Ты  что  ли,  Шура? -  спросила и,  убедившись, строго: -  Ты  что тут
делаешь?" - "Да вот,  видишь, сидим, разговариваем", - несколько смутившись,
отвечал Саня. "Выпиваете, что ли? - Инна принюхалась, вытянула шею. - Ну да,
конечно. Вином пахнет.  Как  вам не  стыдно, в  детском саду!"  Она, похоже,
растерялась  и не  знала, что делать. "Ты постой, погоди воспитывать,  - уже
решительней  высказался Саня. - Мы  тут совсем  по  чуть-чуть -  это  раз, а
во-вторых, все нормально, сидим тихо, не буяним, нет что ли?"  Он повернулся
к  студенту за поддержкой. "Ну, бормотнул Нифонтов, - абсолютно!" - и развел
руками.
     Ладно,   ему  пора,  поднялся   Саня,   уже  снова  в  штормовке,  куда
предусмотрительно была определена и пустая бутылка. Руку протянул Нифонтову:
бывай!   И   напоследок,   обернувшись   от    дверей,    провожаемый   (или
выпроваживаемый) Инной, наказал: если что,  пусть найдет его, Саню,  а где -
Инка знает. И чтоб охранял получше.
     Инна вышла вместе  с  Саней, в коридоре  зазвучали их негромкие голоса,
потом  хлопнуло.  Студент  сидел, откинувшись спиной на  шведскую  стенку, и
непонятно  о  чем   думал.  Может,  и  совсем  не  думал,  а  просто  сидел,
заторможенный. Он слышал, как Инна заперла на засов входную дверь, ее  шаги,
легкие,  по  коридору,   на  секунду  замедлившиеся  возле   спортзала  (или
показалось?), и дальше - удаляющиеся.

x x x
     Студент бредет по территории объекта, осматривает со всех сторон. Чтобы
было лучше  видно, на крыше  включены несколько прожекторов, так  что вблизи
здания  совсем  светло,  зато чуть  дальше все теряется  во  мраке, особенно
непроглядном  после  яркого  света. Сейчас  студент  почему-то кажется  себе
пожилым человеком,  каким-нибудь пенсионером вроде сменщика-деда. Он и идет,
пошаркивая ногами  об асфальт, подслеповато щурясь. Он смотрит на освещенные
окна отдалившихся в темноте окружающих домов,  задернутые или не  задернутые
занавесками, на мелькающие кое-где тени. Окон много, и ему нравится, что там
еще  светло,  что там люди. Свет  гаснет,  вспыхивает,  снова  гаснет, снова
вспыхивает.  Как  будто кто-то сигналит  ему,  подает знак. Так  хотелось бы
заглянуть туда, дальше, внутрь,  увидеть, как люди сидят  за столом на кухне
или в комнате, или смотрят телевизор, или  читают газету, или разговаривают,
или даже,  может, любят друг друга, -  свет в окнах теплый, красный, желтый,
зеленоватый, разный, но почти всегда уютный. Нравится ему и то, что он может
так  ходить  и  смотреть, окна  успокаивают его, потому  что быть  одному  в
детском  саду  иногда  тоскливо, особенно  когда не хочется  больше читать и
вообще. Обычно  это приходит, когда он дежурит в выходные дни  - словно  его
выключили из жизни.  У всех,  можно сказать, праздник, а у него - дежурство.
Если не обидно, то во всяком случае немного грустно. Чем он хуже других? Ему
хочется туда, в тепло окон,  которые висят  в  темноте как елочные гирлянды,
как  иллюминация. Он сходит с  асфальта  и ступает  в  темноту,  на  детскую
площадку.  Здесь  он забирается,  низко  пригнувшись,  в  избушку на  курьих
ножках,  маленький крепкий срубчик, на совесть сработанный, присаживается на
узенькую скамеечку вдоль стенки. Теперь он совсем никому невидим, его как бы
нет, зато сам  может наблюдать окрестности сквозь  дверной  проем или  через
окошко с другой стороны.  Он растворился,  исчез. Но в то же  время здесь, в
этой  избушке. Сева  Нифонтов, хитрец, от всех  спрятался  -  его  одного не
нашли.  Может,  он  на  дерево  залез?  Нет,  он  где-то  рядом,  поблизости
притаился. Эй, Нифонтов, вылезай, тебя все равно заметили. Врут, вовсе  и не
заметили,  хотят, чтобы он сам  себя обнаружил. Ничего не выйдет.  Он  будет
сидеть,  пока  не  найдут.  Или  пусть  сдаются.  Это  его  крепость.  Стены
бревенчатые, толстые. Окошко как бойница. Не найдут.

3

     Сменщик его - дед.
     В буквальном смысле: маленький, морщинистый, рыжий, с круглой блестящей
лысиной  и шамкающий -  почти  гном  из  сказки.  Литературный  такой. Игнат
Матвеич.  На  дежурство  он  приходит с  большой хозяйственной  сумкой, где,
помимо всякого прочего, в том числе и одеяла, притаскивает толстенную Библию
дореволюционного  издания,  с  ятями и оторванной обложкой, а  нижний правый
угол,  видимо, обгоревший и постепенно отшелушившийся,  похож на обгрызанный
мышами.  Нифонтов часто  застает  деда,  сменяя, за  чтением,  и тоже как-то
литературно -  в круглых допотопных окулярах на кончике остренького носа, то
и дело сползающие. И на ухо дед туговат, зато спится ему, наверно, спокойно,
думает  с  некоторой завистью студент,  ничто  не мешает -  ни шум ветра, ни
погрохатывание кровли, ни дребезжание стекол в рамах.
     Поднимал  дед  глаза  только тогда,  когда  тень  Нифонтова ложилась на
желтые, множество раз листанные страницы Священного Писания. И чтобы не быть
слишком уж неожиданным, хотя дед к его приходу обычно бывал в полном сборе и
готовности,  Нифонтов всякий  раз  старался  как-нибудь оповестить  о  своем
приходе - кашлянуть  погромче, хлопнуть посильнее  дверью или произвести еще
какой-нибудь сигнальный шум.
     "Ага,  явился,  - приветствовал его  дед хрипловатым, но  вместе с  тем
высоким,  дребезжащим  голосом  и   закрывал  Писание,  аккуратно  переложив
страницы  поздравительной  открыткой,  кажется  первомайской.  -  Ну  давай,
работай, надо!" - напутствовал сочувственно. И уходил,  шаркая литературными
валенками или не менее литературными башмаками.
     Некоторая фантастичность деда, видимо, и навевала праздному воображению
Нифонтова разные сюжеты,  с ним связанные. В  зависимости от  настроения.  А
поначалу тот просто показался ему лубочным старичком, Божьим одуванчиком - в
золотистом  венчике  вокруг бледно-розовой  лысинки, в  обнимку  с  Библией.
Собственно, таким он и оставался достаточно долго, пока однажды не потянул с
таинственным  видом  Нифонтова  в  левое  крыло здания, в  дальний  угол  за
лестницей  на  второй  этаж,  и  там обнаружилась серебристая  металлическая
бочка, кое-где заляпанная белой краской. "Вот",  - кивнул дед, а потом еще и
похлопал бочку  по звонкому  боку, произведя  некоторый  шум. Ну  и  что?  -
вопросительно уставился  на  него  студент.  А то, что они  завтра  с  зятем
подъедут  на машине, раненько,  до зорьки,  а студент  пусть отворит ворота,
так, да? С  директрисой, значит, дед договорился, все в порядке.  Подъедут и
заберут. Для дачи бочка-то пригодится, как он, студент, думает?
     А что  тут было думать? Еще бы, не пригодится... Пригодится  еще как! В
хорошем хозяйстве все пригодится,  голосом деда в нем  произносилось. И рано
утром,  еще  даже  не  рассвело  по-настоящему,  ворота   отворил.  Согласно
договоренности.  Все  честь  по чести. Однако золотистость деда  вдруг сразу
после  этого  поблекла, превратилась  в золотушность,  что  ли.  А  в мелких
морщинках, сеточкой  проступивших  в лице,  тонком голосе  и бледной лысине,
объявилась  хитроватость.  Разумеется, дед не воровал (хотя почему, впрочем,
"разумеется"?), бочка наверняка была  какая-нибудь списанная, ненужная, но и
дача, и  бочка  тем не менее  плохо вязались с Библией  и круглыми очками на
кончике  золотушного носа. Дед-то, оказывается, не только  о Боге  думал, но
еще и дачевладельцем являлся, вот ведь как! Лукав был дедуля, ой,  лукав! Не
прост был, ой, не прост!..
     Впрочем,  и это не сильно  изменило  отношение  студента к деду.  Бочку
благополучно  увезли,   а  он  продолжал  деду   симпатизировать,   даже   с
золотушностью и хитрецой. Нужно было лицезреть, как он читал эту свою Библию
-  медленно ведя бледным рыжим  пальцем с крепким костистым ногтем  и мусоля
слова  тонкими  губами.  И  ходил  похоже-  словно  ощупывая  землю  ногами.
Медленно. В  этом стремительно  несущемся куда-то  мире дед  уже  никуда  не
торопился.
     Где-то  здесь  пролегала  грань,  которую  никак  не  удавалось перейти
Нифонтову,  - отделявшая условного, литературного деда  от реального Василия
Матвеича,  рыжеватенького  старикана,  его сменщика. Кто знает, может,  и не
перейти  ему  этой  грани,  не  поведай   Лукинична,   кормилица,  что  дед,
оказывается,  не  за  лишним  рублем погнался,  устроившись  сюда  сторожем.
Вернее, за  рублем, но, естественно, не лишним - какая у него пенсия! - и не
для себя, а для дочери своей, которая ему опять же не родная, а падчерица...
И потом, ночуя здесь, он  как бы облегчал  дочери и ее семье жилищно-бытовые
условия.
     Столько тут  возникало углов, что снова выходил  сюжет -  литературный,
хотя литература на литературу, как ни странно, давали в итоге жизнь. Студент
с наивным недоверием следил.
     После смерти жены деда, то есть  собственной матери, падчерица тому уже
жить  спокойно не  давала.  Семья,  муж,  дочки, квартирка  крохотная -  кто
лишний?  Разумеется, дед. Пенсия тоже маленькая, к внучкам его вместо няньки
не пристегнешь, на  что  он, спрашивается? Летом  его, впрочем,  можно  было
сплавить  на  дачу,  он  там  все  своими  руками -  землица, грядки,  да  и
постолярничать мастер, а  как снова в город - опять  ни к чему, лишний. Года
три назад он,  оказывается, в две  смены работал, дневал и ночевал в детском
саду  - как дома. Даже раскладушку притащил с матрацем.  А потом здоровьишко
сильно барахлить стало, вроде и не особенная нагрузка, а  все равно не дома,
вот и перешел на одну.
     Лукинична  тяжело вздыхала,  жалея и деда и всех их - и мужа своего,  и
соскребывавшего со сковородки вкусную макаронную корочку Нифонтова.  Всех. А
падчерица у деда, судя по рассказу Лукиничны, была крутая, тогда как  он, по
ее же свидетельству, к ней со всей душой, сам говорил, что - как родную.
     Однажды дед позвонил ему домой, единственный, кажется, раз, очень рано,
и вдобавок в  субботу, когда у студента была редкая возможность выспаться, и
каким-то  не своим, слезно-заискивающим голосом попросил выйти вместо него в
суточное. "Дочь, понимаешь, у меня умерла, такое дело..." - и смолк, исчез в
темном  шебуршении  трубки, в глухоте  пространства. Нифонтов  дежурил целую
неделю  подряд, и  к концу ее голова покруживалась от недосыпа. Вечером  же,
довольно поздно, хотя он еще  не закрывался, вдруг хлопнула парадная дверь и
- шарк, шарк -  появился дед. Поставил свой  объемистый  баул на пол, сунул,
чего раньше  не  делал,  Нифонтову сухую узкую ладонь.  "Здоров?"  -  словно
упрекнул.
     Нифонтов-то был здоров,  что ему сделается?  А  вот с дедом  явно  было
неладно: тот словно усох за неделю,  еще меньше  и невесомей стал. Плюхнулся
на  стул  и  застыл,  словно забыл,  зачем  пришел,  и  про  Нифонтова тоже.
Очнувшись,   мельком   оглядел  студента,  тоже  застывшего  рядом,   может,
удивившись, что тот еще не ушел. Да, вздохнул, кто бы  мог подумать? Крепкая
женщина была,  и  вот так...  Воспаление  легких.  Детишки  остались. И  что
теперь? Золотистый венчик на голове заколыхался, задвигался, сотрясаясь. И я
перед  ней  виноват,  понимаешь.  Обижался  на  нее,  ругались,  бывало,  ох
ругались! Грех тяжкий. Даже проститься не успел...
     "Вы-то в чем виноваты?" - Нифонтов строго спросил.
     Нет, пусть он не  говорит  ничего,  все они виноваты, кто  больше,  кто
меньше - Бог рассудит, - с неожиданной  страстью выговорил дед, махнул слабо
рукой.  И, не  дожидаясь,  когда студент уйдет, словно снова  о нем позабыв,
стал   вытаскивать  неловко,   цепляя  за  края,   пожелтелую  свою  Библию,
переложенную старой  поздравительной  открыткой.  Уходя,  Нифонтов как будто
видел:  дед  в  кухонном предбанничке одиноко  тыкается  взглядом в  древние
строки, шевелит бледными тонкими губами...
     В чем дед виноват и в чем они все?
     И нет ничего нового под луной, так, кажется, было написано.

x x x
     Час  перед  сумерками  самый  тревожный. Еще слышны  ребячьи голоса  на
улице, голоса  прохожих, еще хлопают двери,  качели скрипят, на кухне звон и
грохот  кастрюль  -  дневная  суета  еще  в силе,  но  уже,  кажется, что-то
приоткрылось  в  пространстве,  какая-то  щель,  куда  это  все  медленно  и
постепенно   утекает,   уже   полоса   немоты   обозначилась,  звуки   стали
приглушенней, небо темней. Студент уже вышел на дежурство, но он  как бы еще
не нужен, его время - ночное, а сейчас его присутствие здесь чисто формально
и  он  чувствует  себя  чужим,  лишним.  Он и  места  не  может  найти  себе
подходящее.  Спортзал занят,  в  кухонном  предбаннике мелькают  белоснежные
халаты ночных  нянечек, разбирающих ужин для своих групп,  на  улице зябко и
моросит  дождь.  Студент слоняется  по  коридору, здороваясь и  одновременно
прощаясь с уходящими воспитательницами. Чем  больше и  шире расселина,  куда
утекает,  тем  тревожней  и  глуше  на  душе, как  будто  и сам он может  по
неосторожности туда соскользнуть, сгинуть.

4

     Накануне посещения какого-нибудь сановного "друга детей" или даже целой
комиссии инспекторов, шефов и т.д., детсад начинал гудеть, как потревоженный
улей,  мылись стекла, ремонтировались  игрушки,  а  то и  подкупались новые,
которые строжайше запрещалось трогать до приезда гостей, протиралась повсюду
пыль - словом, наводился марафет.
     Нельзя,  впрочем,  сказать,  что  обычно   было  запущено,  вовсе  нет,
директриса свое дело знала, и персонал знал, но тут уж все просто блестело и
играло, как в  праздник,  и  ходили торжественные, приподнятые, приодетые  -
словно уже сейчас, вот-вот должен был решиться вопрос о персональной пенсии.
Тут как  бы  затрагивалась  личная  честь  коллектива.  Нифонтов чувствовал,
шевеление продолжалось даже ночью.
     Естественно,   генеральной   уборкой   и   благоустройством   дело   не
ограничивалось.  Перед  гостями