им с братом в пример. Отец... Видный, крепкий, энергичный,
волевой... Еще бы, в сравнении с ним они были рохлями, мямлями, лентяями. Им
бы хоть чуточку его энергии!
     Что  говорить,  отец знал толк в  жизни.  Охотник! Приезжали  за ним на
черной "Волге" (своя, бежевая, стояла в подземном гараже), он им снизу махал
рукой, прощаясь. Знал, что все трое -  Таня, мама, Костя - смотрят на него в
окно,  любуются  им, улыбался  счастливо -  в  штормовке,  с  любимой  своей
двустволкой какой-то  иностранной фирмы,  с ягдташем...  А  как  он  играл в
теннис! На корте ему не  было равных. Пал Сергеич! Пал Сергеич! Умел, помимо
прочего, обаять, обворожить, не случайно же все эти люди...
     А  дома,  естественно,  был  царь  и  бог.  Их  поклонение  принималось
спокойно, как  должное, все было  в порядке вещей, с легкой мудрой усмешкой,
словно знал про себя и про них, и вообще про жизнь...
     Никогда  не  забывал  про них.  О  д е  т ы  были  с  Костей - конечно,
благодаря ему. Из каждой загранкомандировки что-нибудь обязательно им - ей и
брату, ну и,  разумеется, матери, которую обожал. Нет, не сказать, что он их
особенно  баловал  -  Таня  навидалась таких,  чад  сиятельных папочек, и  в
английской спецшколе, где сама училась, и потом в институте. Нет, такими о н
и  не были,  где-то отец умел остановиться, не перешагивал черты в заботе  о
них. Не  исключено,  что благодаря матери (жалкий мокрый платочек в кулаке),
вот  кому теперь будет действительно трудно! Всегда  повторяла: много  ей не
надо, лишь бы здоровы были, и какое-то органическое неприятие х а м с т в а,
без позы, без красивых жестов, тихое, почти  незаметное. Но они чувствовали.
Почти во всем уступала отцу,  но мнение свое имела. И на  решительного отца,
не любившего, когда ему прекословили, действовало. Оглядывался. Советовался.
     Но для них делал действительно много, да  что говорить, в с е  делал: и
что  учились в  престижных,  а главное, перспективных вузах - тоже благодаря
ему, его связям, положению, наконец. Все правильно: поставил на ноги.
     С  ними-то понятно, дети  как никак, но  и эти вот,  красно глаголящие:
прекрасный  товарищ,  верный  друг...  Многим  помогал,  кто  потом,  именно
благодаря  его  поддержке, опеке, выбивался  в  люди,  в начальники, куда-то
ездил  в   командировки...  Часто  просто   из   хорошего  расположения,  из
великодушного желания помочь.
     Звонили ему  потом,  благодарили,  приходили домой к  ним,  с  цветами,
коньяком - Костя утаскивал опорожненные бутылки  к себе в комнату, на  шкафу
целая  батарея,  коллекция, и ни за что  не  соглашался выбросить, хотя мать
требовала.  Приглашали  и  к себе, или в ресторан, от  чего отец  чаще всего
отказывался. Или - кто знал (а кто не знал?) - на охоту.
     Но и позже не забывали.
     Однажды отец взял их всех с  собой, нет,  не на саму охоту, а туда, где
охотился.  Таня,  тогда  совсем  девчонка, все-таки  кое-что  помнила,  даже
отчетливо, как будто совсем недавно. Ехали на собственной  машине - отец сам
вел, что  делал нечасто, на службе был шофер. И не одни  -  еще три машины с
приятелями отца, кто с женой, кто с кем... Часа  три, не меньше,  сначала по
шоссе, потом по бетонке, пока не уткнулись в ворота, большие, металлические,
рядом будка, вокруг забор с колючей проволокой поверху.
     За воротами оказался  большой двухэтажный, из красного  кирпича  дом, с
лоджиями, с  открытой  верандой на  втором этаже, где  стояли белые плетеные
кресла, круглые столики, с бильярдной внизу...
     Красота!  Сверху далеко видно - клены в золоте, разлапистые старые ели,
и дальше лес, лес...
     Мужчины сразу же отделились - занялись  охотничьим снаряжением, женщины
устраивали ночлег, стелились, хлопотали на кухне, а Таня с Костей увязались,
предварительно  обследовав  дом,   за  Прокопычем  -  невысоким,   кряжистым
мужичком,  который чуть раньше встретил  их  у ворот,  распахнул,  с  каждым
поздоровался  за руку, сильно встряхивая и заглядывая  в глаза. Вместе с ним
они   направились  к  небольшому   бревенчатому  домику   неподалеку,  почти
незаметному  за  деревьями  - ни  дать  ни взять  избушка на  курьих ножках.
Избушка, избушка, стань ко мне передом, а к лесу задом.
     Избушка  оказалась настоящей баней,  с печкой-каменкой, полками, душем,
развешенными вдоль стены в предбаннике березовыми вениками. Тут же и самовар
стоял  на  столике,  с  красивыми  чашками  и  заварным  чайником.  Помогали
Прокопычу таскать березовые  полешки, а он, подкладывая их в  печь,  где уже
вовсю  полыхало, так что гул стоял,  хитро  прищуриваясь, подмигивал  им: ну
что,  попаримся,  а?  Чуете, дух  какой?  -  и  сводил  к переносице  густые
седоватые брови.
     Дух  был  замечательный  -  деревом  пахло,  травами, сухими березовыми
листьями, еще чем-то... А когда вылезли, то чуть не оглохли от осенней сырой
свежести леса, от таинственного сумеречного шума.
     Сколько они тогда там прожили, дня два или три, она не помнила, но зато
не забыть, как парилась в баньке  вместе с женщинами,  задыхаясь от жара, но
не желая уходить, когда мать, большая, розовая,  отсылала ее, хватит, хватит
на первый раз,  голова заболит...  И как  за грибами  ходили, тоже прекрасно
помнила.  Мужчин уже не было, они ушли очень рано, а может, и в ночь, вместе
с  Прокопычем. Опят набрали столько,  что мать дома потом  неделю  возилась,
заправляла  в  банки,  на кухне  не повернуться...  И  чаепития  на  веранде
помнила,  на  нежарком  осеннем  солнышке,  женские неторопливые  разговоры,
лото...
     Костя хандрил  -  на охоту его не взяли,  несмотря на слезные мольбы  и
угрозы пойти самовольно, так ему хотелось, что Тане его жалко стало. Ей же и
без того было хорошо там, просто хорошо, как редко бывает. Словно внутри нее
что-то распахнулось - и туда вошло.
     Мужчины появились, когда совсем стемнело. Их  давно ждали, накрыв стол,
даже беспокоиться начали, а потом вдруг лай, грузный  топот сапог, лицо отца
- усталое, заросшее темной щетиной, улыбающееся... Женщины снова побежали на
кухню - смотреть и готовить добычу, а мужчины, прихватив бутылки  и стаканы,
сразу подались в баню.
     За стол сели - уже глубокая ночь была, они с Костей таращили глаза,  но
уходить  не  желали,  да на  них и  не  очень давили,  только  мать  изредка
неодобрительно  поглядывала,  отец же был тих, размягчен, молчалив, улыбался
чему-то своему. Может, охоту вспоминал, может, еще что-то.
     Потом, засыпая, она  все слышала гул в  большой комнате -  зале, как ее
называли,  -   громче,  громче,  и  вдруг  голос  отца,  неожиданно  резкий,
непривычный, она даже испугалась. Слов не разобрать, да  она и не пыталась -
неудержимо клонило в сон.
     Ночь была и тогда, когда Таня, внезапно, от какой-то внутренней тревоги
открыла  глаза, словно и не спала, в комнате ни зги, и шепот совсем близко -
родительский. Отец, то и  дело  срываясь  на полный голос  -  тише!  тише! -
яростно доказывал  что-то, а мать тихо, упорно возражала.  Потом  они словно
поменялись ролями: теперь уже мать его в чем-то убеждала, а отец раздраженно
отвечал.
     Таню снова  медленно окутывала, спеленывала вязкая  одурь сна,  где все
растворялось, исчезало, и  только в какое-то мгновение возник свет -  отец в
дверном проеме,  еще кто-то, теснясь, заслоняя свет, снова то стихающие,  то
громкие, чуть не до крика  голоса. Или, может, ей только снилось - скрипнула
дверь, темнота сразу все поглотила.
     На следующий  день  у  отца было угрюмое, серое лицо, веки  набрякли  и
взгляд - тяжелый, отстраненный, чужой. Таня ловила его в зеркале, висевшем в
кабине  над  лобовым  стеклом.  Отец  вел машину сосредоточенно, напряженно,
костяшки  пальцев на руле побелели...  Как будто от кого-то или  от  чего-то
убегали,   уносились,   или,   наоборот,  стремились,  торопились   куда-то.
Подбородок и скулы твердели...
     Отец  почувствовал,  что  она  за  ним  наблюдает,  - губы  дрогнули  в
полуулыбке,  но  взгляд все равно  сумрачный, далекий,  и на улыбку почти не
похоже. И у нее не вышло. Хотела, но не получилось.  А если и получилось, то
как-то виновато  - ведь  она подсматривала  за ним  сейчас. Отец  должен был
понять. Едва  свернули на шоссе,  отец резко прибавил газ. Никогда  они  так
быстро  не ездили, как в тот день. Паша, не гони! Паша! - не выдержала мать.
Куда он несется как сумасшедший?
     Как ребенку: куда ты несешься?
     Так мчались, что те, другие машины, которые  шли  следом, с приятелями,
отстали, их даже не видно  было.  Костя захлебывался от  восторга, прыгая на
заднем  сидении  и грозя  рассыпать  опята:  отстали, отстали!!! Как они их!
Врешь - не  возьмешь! А отец все  жал и жал на газ, мотор  натужно ревел, но
лицо смягчилось немного, угрюмые морщинки над переносицей разошлись.

     Почему-то вспомнилось. Именно это. Может, потому,  что им, ей во всяком
случае, хорошо  там было, они все вместе были, с отцом, что случалось не так
часто,  ну  и прочее  -  банька,  лес, шуршание нападавших листьев,  лоджия,
откуда запросто было  дотянуться до  ветвей, и воздух - сырой, листвяной,  с
мягким привкусом хвои...
     Отец любил аромат хвои, ванны принимал с  хвойным экстрактом, отчего по
всей квартире плавали запахи. И сейчас в их квартире густо  пахло хвоей, как
под Новый год, - всюду был разложен лапник. Она и не знала, что так принято,
когда умирает человек.
     А  те  все  говорили,  говорили,  похожее -  какой  был  замечательный,
отзывчивый, преданный, какие посты занимал, какую общественную работу вел...
Одни  и те  же  слова, много,  слишком много... Неужели не все  высказались?
Ткут, ткут паутину, не дают воцариться тишине - хоть бы ненадолго,  пока все
вообще  не  оборвалось.Словно  нарочно,  как  будто  боятся  тишины,  боятся
молчания...
     Да нет,  ничего  они не боятся, с ними  все  в порядке. Какие  они  все
крепкие, моложавые,  фирменные, ладные! Ее отец  тоже был таким, кто  бы мог
подумать, что вот так... Сердце сильное, тренированное. Что-то мне нехорошо,
я, пожалуй, полежу. Прилег - и  все! Мать побежала за лекарством, вернулась,
а он не дышит.
     Сильные люди так умирают... Кто это говорит? И он тоже бывал у отца, не
так  давно, лицо  красное,  глаза  в сторону. Закрылись в кабинете, загудели
голоса,  совсем  как  тогда, после охоты. Повеяло  ночной сыростью,  прелыми
листьями.  Отец кричал: вы не  понимаете, я же предупреждал...  И торопливый
заискивающий тенорок в ответ.
     Таня догадывалась:  у  отца  неприятности.  Мать  ходила  с  припухшими
больными глазами, с опавшим лицом, а с отцом почти и не встречались - поздно
возвращался, рано исчезал... Иногда звонил, спрашивал почти безучастно, если
Таня снимала трубку: как дела, Таньчонок? Блекло, устало.
     Потом  вдруг  сразу оборвалось,  хотя  уже было  предчувствие. Отец  не
поехал на службу. Не  поехал,  не пошел, сидел на кухне в халате, пил чай  с
коньяком, курил. Они с Костей почему-то опасались туда  заходить, а  мать на
какой-то  ее  вопрос  неожиданно замахала руками: не  приставай,  не  время,
погоди со своими вопросами!..
     И  снова  исчез.  Мать  собрала  его любимый  кожаный  чемодан:  белье,
рубашки, бритву,  домашние тапочки...  В командировку. За  рубеж?  Это Костя
сдуру брякнул. Впервые она  увидела отца разъяренным: лицо побелело,  словно
мелом натерли, кровью налилось, белки глаз побагровели. Что? За рубеж? Какой
к черту! Все! Кончено! Ничего больше не будет! Забудьте! Привыкли, понимаешь
ли, к барахлу! Хватит, попользовались! Слова эти выбросите из головы!
     Тише,  Паша,  тише,  бога ради!  Мать  загораживала отца, продолжавшего
что-то в бешенстве выкрикивать из-за  плеча, рукой, заведенной за спину, как
бы отдельной,  махала им: уходите, уходите! Успокойся, Паша, не надо! Нельзя
так нервничать! И рукой на них, рукой...
     Они же стояли как  в столбняке, пораженные, куда  им было уходить, если
они  и вышли, чтобы его  проводить,  как обычно, когда он уезжал куда-нибудь
далеко  и  надолго.  Попрощаться.  Воспитанные.  Они  любили  отца.  Они  не
понимали.
     Он сидел на стуле, откинувшись, прямо здесь, в прихожей. Петля галстука
спущена,  ворот рубашки распахнут,  полы  пальто  стелются по  паркету. Мать
дрожащими пальцами капала на  сахар  валокордин,  отец пил воду,  отталкивал
сахар, струйка  стекала по  подбородку,  кровь  медленно  отливала  от лица,
принимавшего пепельный оттенок.
     Может, не ехать тебе?
     А  он сидел, безвольно  бросив руки, раздавленный, медленно приходил  в
себя. Наконец тяжело поднялся, весь  какой-то другой, погрузневший и сдавший
в последнее время. И  все  равно сильный, видно было, что сильный. Такого не
просто сломить. Ничего, все  образуется, все будет в  порядке. Главное  - не
нервничать,   не   изводить  себя  напрасно.  Держать  себя  в  руках.  Мать
похрустывала сахаром, напутствуя.
     И  опять стояли втроем  у окна,  смотрели, как  он  садится  в такси, -
большой, с широкими, чуть опущенными,  пригорбившимися  сейчас плечами.  Все
происшедшее  десять минут назад казалось сном. Прежде чем захлопнуть дверцу,
поднял лицо - к ним, вяло взмахнул рукой, не как раньше - попрощался.
     Куда  он тогда уезжал, что за командировка у него была, Таня так  и  не
узнала. Когда  отец  вернулся, ее в городе  не  было. Ни ее, ни  Кости. Лето
было, а летом они обычно на один-два месяца отправлялись в спортивный лагерь
на Черном море. Директор - хороший приятель отца, так что им там всегда было
замечательно.  Вернувшись же, нашли  все  в  полном порядке: отец  улыбался,
тягал по утрам  гири, ему звонили,  он звонил, приходили опять люди,  может,
вот эти самые.
     Но работал он уже, судя по всему, в другом месте: черная "Волга" больше
не ждала его возле  подъезда. По отцу,  впрочем, нельзя было сказать, что он
огорчен. Напротив, он казался бодрым  и веселым, да и новая должность,  судя
по всему, его вполне устраивала, так что как будто все было нормально.
     Все, однако, не все. Новое, незнакомое  появилось в отце, словно что-то
внутри сместилось, сникло, поддалось, видно было, что  постарел, несмотря на
гири, и решительности прежней тоже не было. Твердости.
     В  голосе неожиданно появились  непривычно капризные, обидчивые  нотки.
Вдруг ни с того ни с сего обижался на них с Костей и, что самое невероятное,
на мать. Случайного слова было достаточно, или если, например, кто его чашку
любимую возьмет (Костя этим часто грешил, ему нравилось все отцовское,  то и
дело  норовил  попользоваться,  пока отец  не видит).  Поворачивался и молча
уходил к себе в кабинет, дверью хлопал. Раньше такого не было.
     И в разговорах появилось новое. Таня слышала, как  однажды отец говорил
вечером матери,  после телефонного  долгого разговора  с кем-то: кого угодно
продаст,  первым  отступится,  лишь  бы  сухим  выйти  из  воды.  И  выйдет,
непременно выйдет, чего бы не стоило...
     Нет, по-прежнему, как бы ни  хотелось, уже не было. И дома не так уютно
стало, как прежде, напряженно из-за отцовских внезапных обид, а то и вспышек
беспричинной ярости, особенно если кто из них долго разговаривал по телефону
- последнее время постоянно ждал звонков, в а ж н ы х, выходил из себя, если
телефон занимали,  даже ночью вскакивал. И во сне чудилось ему,  что звонят,
что кому-то он нужен.
     Еще  не  выносил, когда мешали смотреть телевизор, все  эти бесконечные
последние новости, которые он воспринимал крайне болезненно и подолгу не мог
заснуть,  взвинченный до предела.  Что-то на повышенных тонах,  чуть  ли  не
крича  доказывал  матери, а та вовсе  и не  перечила ему, а  только пыталась
успокоить, что его, наверно, еще больше бесило.
     Не хотел успокаиваться.

     ...В  голосе говорившего прозвучала  чуть  ли не  угроза: кто не  умеет
оценить  их преданность  делу, их  опыт, тот совершает большую ошибку, очень
большую! Что-то ворохнулось в горле, затяжелело, так явно, что Таня невольно
оторвала  взгляд  от мертвой белизны лба, посмотрела на  выступавшего. Очень
серьезную ошибку!
     Она и не поняла сначала,  в чем дело, при чем тут. Увидела с изумлением
- кулак, воздвигнутый в воздухе, насупленные брови, багровое  мясистое лицо,
гнев и негодование: кто не умеет не умеет не умеет... Как гвозди вколачивал.
     И ему не додали, зло подумала. Им всем, этим крепким и солидным, ладным
и внушительным, им всем не додали. Но сюда-то они зачем пришли? Проститься с
отцом  или просто  выплеснуть  обиду  свою,  давно  копившуюся?  С той самой
минуты, как стало ясно, что  застопорилось. Отодвигают - кого? Неужели их, и
х!!! Отец только повод.
     Они - имели, да и сейчас, скорей всего, имеют, вон какие самоуверенные.
Но  все равно им беспокойно. Не по себе. А вместе снова ощутили силу - много
их. Смерть отца их сплотила.
     Ее отца.
     Вступило в  горло, как  судорогой сжало,  - непримиримо,  мстительно. А
ведь раньше никогда т а к не думала. Вернее, не задумывалась. Или не хотела.
Только все равно, значит, в ней было. Сидело. Ждало своего часа. Она их всех
н е н а  в и д е л а, всех, о н и отняли у нее отца! Уже тогда отняли, когда
он был жив. И теперь отнимают, устроили тут - не проститься по-человечески.
     Уже полились аккорды органа.
     Она искоса взглянула на мать,  на Костю, поддерживавшего  ее под руку с
другой стороны. Мать,  казалось,  ничего  не  видит и  не слышит, закрывшись
черным платком,  лицо,  влажное от  слез,  отрешенно  и  безжизненно.  Костя
смотрел  непроницаемо,  губы  сжаты  в   тонкую  полоску,  на   виске  жилка
подрагивает. Как у отца.
     Орган затопил залу, заполнил ее доверху, гроб поплыл, исчез, сомкнулось
над  ним -  неужели  все? Внутри  -  зияние,  пустота,  мамина  рука  совсем
холодная, первый шаг - тоже в пустоту. Нет отца...
     И потом,  когда  садились в  "Икарус", который должен  везти  домой, на
поминки,  Таня  никак не могла отрешиться от т о г о чувства, отворачивалась
от автобуса, куда поднимались кто не на собственной машине, один  за другим,
солидные,  крупные, крепкие,  охотники, хорошие ребята, товарищи, соратники,
свои парни...
     Она медлила до самого последнего мгновения,  не  отпускала мать. Костя,
бедолага,  ходил,  приглашал, звал  на  поминки, благодарил.  Отца  не  было
больше,  а эти вот должны сейчас  ехать к ним домой, в  их квартиру, где все
нажитое, привычное, ненужное - отцовскими трудами, - и там есть, пить, снова
произносить всякие  торжественные слова, сознавая на то свое право. Им разве
прийдет в голову - да как она смеет! - что это они, именно они убили его.
     Таню вдруг прорвало.
     Уткнувшись лицом  в спину матери, сотрясаясь  всем телом, разрыдалась -
горько и безутешно.

СОГЛЯДАТАЙ


1

     Он приходит сюда через день,  к  шести вечера, а когда дежурство падает
на субботу, то  к  девяти  утра и остается здесь  на целые  сутки. Все вроде
ничего, если б,  конечно, не  ранние  вставания, в начале  пятого  - открыть
калитку поварам. Обычно они приходят к  пяти, но открыть надо раньше, таково
правило,  чтобы  ни  в коем случае не  заставлять  их ждать - потом  шуму не
оберешься.  Заснуть  после  этого  редко  удается,  он  просто  в  полудреме
согревается  в брошенном на спортивный мат  спальном мешке или, если хватает
воли,  делает пробежку  вокруг  длинного  здания детского сада, -  он  здесь
сторож.
     В темных зябких  пробуждениях,  впрочем,  есть своя прелесть - кажется,
что  только  он один в этот предутренний час и бодрствует, а весь  город еще
крепко  спит  и видит сладкие  сны, окна  подступивших к его  детскому  саду
блочных пятиэтажек темны.
     Странное - острое и волнующее - испытывает Нифонтов, он же Студент (так
называют его здесь, потому что он и есть студент), глядя на темные, безликие
окна, за  которыми скрыта  чужая, замершая на ночь жизнь. Ему  словно что-то
открывается,  в  зябком  одиночестве,   никому  больше  неведомое,  -  будто
подглядел эту чужую жизн