Он  кидается к
          Бродбенту,  дрожащими  пальцами  хватает  его за рукав и
          излагает  свою  просьбу,  изо  всех сил подделываясь под
          ирландский  говор,  но  все  это вполголоса - из страха,
                        что Дойл услышит и вернется.

     Мистер  Бродбент!  Не  срамите  меня  перед земляком. Слушайте, видите,
     какая у меня одежа - срам да и только. Одолжите мне четыре фунта, я вам
     в  четверг  отдам,  как  только  домой  приеду,  либо вычтите у меня из
     жалованья.  Я вас на вокзале буду ждать, у поезда; приедете, а я уж тут
     как  тут,  без  обмана.  Давайте  скорее,  пока  он  не вернулся. Вы не
     сердитесь, что я спросил?
Бродбент. Нисколько. Я сам хотел предложить вам аванс на  дорожные  расходы.
     (Дает Тиму банкнот.)
Тим (прячет его в карман). Благодарю. За полчаса до отхода буду на месте.

               Слышно, как Ларри открывает дверь из спальни.

Тсс! Это он! Прощайте, сэр, дай вам бог здоровья.  (Спешит  вон  из  комнаты
     почти в слезах; пять фунтов и вся выпивка, которую  они  сулят,  -  это
     слишком большое потрясение для  его  развинченных  нервов,  да  еще  на
     пустой желудок.)
Дойл (входит). Где  вы  подобрали  этого  оборванца  ?  Что  он  тут  делал?
     (Подходит к столу, на котором лежат планы, и делает отметку на одном из
     них, сверяясь со своей записной книжкой.)
Бродбент. Ну вот, так я и знал! Стоит вам встретить ирландца, и вы его прямо
     съесть готовы, особенно если он плохо одет, бедняга! Ведь может зайти к
     вам земляк и пожелать вам добра с утра, - что в этом плохого, даже если
     у него потрепанные брюки?
Дойл (презрительно). Добра с утра! А  он  вам  сказал,  что  у  вас  золотое
     сердце?
Бродбент (с торжеством). Да.
Дойл. И пожелал вам силы да мочи?
Бродбент. Именно.
Дойл. И чтоб ваша тень не становилась короче?
Бродбент. Разумеется.
Дойл (берет пустую бутылку из-под виски и качает головой). И выхлестал у вас
     полпинты виски.
Бродбент. Ему это не повредило. Он и глазом не моргнул.
Дойл. Сколько он у вас выпросил взаймы?
Бродбент. Это, собственно, не взаймы. Он проявил самые  возвышенные  чувства
     во всем, что касается денег. Я уверен, что  он  разделил  бы  последний
     шиллинг со своим другом.
Дойл. Без сомнения, он разделил бы последний шиллинг своего  друга,  если  б
     тот по глупости ему позволил. Сколько он у вас выклянчил?
Бродбент. О, пустяки! Аванс в счет жалованья - на дорожные расходы.
Дойл. Жалованья! Господи помилуй, за что?
Бродбент. За то, что он будет моим секретарем по внутренним  делам,  как  он
     очень остроумно пошутил.
Дойл. Не вижу, в чем тут шутка.
Бродбент. Конечно, так вы всякую шутку можете испортить, если не захотите ее
     понять. А я очень хорошо понял, когда он это  сказал.  Что-то  такое...
     право, что-то очень забавное - насчет секретаря по внутренним  делам  и
     секретаря по делам Ирландии.  Во  всяком  случае,  это  как  раз  такой
     человек, какой мне нужен, - я возьму его с собой в Ирландию, он поможет
     мне там поближе сойтись с людьми. Он  сумеет  завоевать  их  доверие  и
     расположить  их  в  мою  пользу.  А?  (Садится  и  откидывается  назад,
     прислонясь спиной к конторке и балансируя на двух ножках стула.)
Дойл. Хорошенькая рекомендация, нечего сказать! Или  вы  считаете,  что  все
     население Ирландии состоит из пьянчужек, которые только тем  и  заняты,
     что пишут просительные письма? А хотя бы и так,  вы  думаете,  для  них
     будет иметь вес рекомендация такого же пройдохи, как они сами?
Бродбент. Фу, какой вздор! Просто  он  ирландец.  Кроме  того,  вы  ведь  не
     думаете, Ларри, что Хаффиган может поймать меня на удочку?
Дойл. Нет, для этого он слишком ленив. Да и  незачем  -  довольно  сидеть  и
     сосать вашу водку, пока вы сами лезете на крючок. Впрочем, не стоит нам
     спорить из-за Хаффигана. Не стоит по двум причинам: во-первых, с вашими
     деньгами в кармане он никогда не доберется  до  Паддингтона  -  слишком
     много трактиров по дороге; во-вторых, он вовсе не ирландец.
Бродбент. Как не ирландец?! (Он до такой степени  изумлен  этим  заявлением,
     что выпрямляется, и стул всеми четырьмя ножками становится на пол.)
Дойл. Родился в Глазго. Никогда в жизни не был в  Ирландии.  Я  его  отлично
     знаю.
Бродбент. Но он разговаривал, он вел себя совсем как ирландец!
Дойл. Как ирландец! Да неужели вы не знаете, что все эти добра с утра и силы
     да мочи - это такая же английская продукция, как и концерты  ирландской
     музыки в Альбертхолле? В Ирландии ни один ирландец  так  не  говорит  -
     никогда  не  говорил  и  не  будет  говорить.  Но  когда   какой-нибудь
     совершенно никчемный ирландец приезжает  в  Англию  и  видит,  что  тут
     полным-полно  наивных  дурачков  вроде  вас,  которые   позволяют   ему
     лодырничать, и пьянствовать, и хвастать, и попрошайничать, лишь  бы  он
     льстил их чувству морального превосходства, корча из себя шута и унижая
     себя и свою родину, - тогда он очень быстро выучивает все  эти  штучки,
     на которые  вы  так  попадаетесь.  Он  подхватывает  их  в  театре  или
     мюзик-холле. А кое-чему Хаффиган научился от своего отца, - старик  был
     родом из наших мест. Я знал обоих его дядей - Матта и  Энди  Хаффиганов
     из Роскулена.
Бродбент (все еще недоверчиво). Но его говор!
Дойл. Говор! Много вы понимаете в ирландском говоре! Вы и дублинский  акцент
     - такой, что в нос бьет, - считаете ирландским говором. Господи! Да  вы
     уроженца Коннемары от уроженца  Ратмайнза  не  отличите.  (С  внезапным
     раздражением,) Ах, к черту этого  Хаффигана.  Довольно.  Не  стоит  он,
     чтобы мы из-за него ссорились.
Бродбент. Что с вами сегодня, Ларри? Отчего вы так раздражены?

          Дойл  смотрит  на  него  в смущении, медленно подходит к
          письменному  столу и, раньше чем ответить, усаживается с
                    той стороны, которая ближе к камину.

Дойл. Ваше письмо меня расстроило, вот в чем дело.
Бродбент. Почему?
Дойл.  Признаться,  меня  огорчило  ваше   решение   подать   ко   взысканию
     роскуленскую закладную и выгнать старика Ника Лестренджа из его дома. Я
     любил старого негодяя, еще когда  был  мальчишкой  и  он  позволял  мне
     играть и бегать у него в парке. Я вырос в его поместье.
Бродбент. Но ведь он не платил процентов. Я должен был подать ко взысканию в
     интересах синдиката. И вот теперь еду в  Ирландию,  хочу  сам  заняться
     этим поместьем. (Садится к письменному столу против Ларри и  прибавляет
     развязно, но бросив  неуверенный  взгляд  на  своего  компаньона.)  Вы,
     конечно, едете со мной?
Дойл (нервно подымаясь и возобновляя беспокойную  ходьбу  по  комнате).  Вот
     именно. Вот этого я и боялся. Вот это меня и расстроило.
Бродбент.   Но   разве   вам   не   хочется   побывать   на   родине   после
     восемнадцатилетнего отсутствия? Повидать родных? Посетить дом,  где  вы
     родились?..
Дойл (нетерпеливо перебивает его). Да, да, да! Я все это и сам знаю не  хуже
     вас.
Бродбент. О, если так... (Пожимает плечами.) Тогда простите.
Дойл. Не обижайтесь на мою резкость - она не к вам относится,  пора  бы  уже
     вам это знать. (Снова садится, немного пристыженный;  несколько  секунд
     сидит в горькой задумчивости, потом вдруг страстно.) Я не хочу ехать  в
     Ирландию. У меня отвращение к этой поездке. Я бы  куда  угодно  с  вами
     поехал, хоть на Южный полюс, только не в Роскулен.
Бродбент. Как! Вы принадлежите к  народу,  который  славится  своим  горячим
     патриотизмом, которому присуще такое неискоренимое чувство родины, и вы
     говорите,  что  поедете  куда  угодно,  только  не   в   Ирландию!   Не
     воображайте, что я вам поверю. В глубине сердца...
Дойл. Оставьте мое сердце в покое; сердце ирландца - это его воображение - и
     только. Из тех миллионов, что покинули Ирландию,  многие  ли  вернулись
     назад или хотя бы стремились вернуться? Но что толку с  вами  говорить!
     Для вас три строчки слащавого стишка об ирландском  эмигранте,  как  он
     "сидит, тоскуя, у плетня, о  Мэри,  Мэри",  или  три  часа  ирландского
     патриотизма в Бермондсейе убедительней, чем все  факты,  которые  лезут
     вам в глаза. Да посмотрите вы на меня! Вы знаете, как я всегда  брюзжу,
     и придираюсь, и все браню, и всех критикую, и никогда ничем не доволен,
     и испытываю терпенье моих лучших друзей.
Бродбент. Ну что вы, Ларри, не будьте к себе несправедливы. Вы  умеете  быть
     очень милым и любезным с чужими.
Дойл. Да, с чужими. Будь я немного пожестче с чужими и поласковей со своими,
     как это делают англичане, я, пожалуй, был бы  для  вас  более  приятным
     компаньоном.
Бродбент. Мы и так неплохо ладим. Конечно, вам  свойственна  меланхоличность
     кельтской расы...
Дойл (вскакивая с места). О ч-черт!!!
Бродбент (лукаво). ...а также привычка употреблять сильные выражения,  когда
     для этого нет никакой причины.
Дойл. Никакой причины! Когда люди начинают  говорить  о  кельтской  расе,  я
     готов весь Лондон сжечь дотла. Эта  бессмыслица  причинила  нам  больше
     вреда,  чем  десять  биллей  об  отмене  конституционных  гарантий.  Вы
     думаете,  необходимо  быть  кельтом,  чтобы  испытывать  меланхолию   в
     Роскулене? Бросьте! Основное население в Ирландии было то же самое, что
     и в Англии, и смешивалось оно с теми же самыми завоевателями.
Бродбент. Отчасти вы правы. Все способные люди в  Ирландии  -  англичане  по
     происхождению.  Меня  часто  поражал  тот   замечательный   факт,   что
     единственная  партия  в  парламенте,  которая  обнаруживает  старинный,
     истинно  английский  дух  и  характер,  -  это  ирландская  партия.  Ее
     независимость,   ее   непоколебимость,   ее   протест   против   дурных
     правительств, ее сочувствие угнетенным  народам  всего  мира!  Как  это
     по-английски!
Дойл. Не говоря уже о торжественности,  с  которой  они  декламируют  всякую
     старомодную чепуху, сами прекрасно понимая, что она  отстала  на  целое
     столетие. Это вот по-английски, если хотите.
Бродбент. Нет, Ларри, нет.  Вы  говорите  о  современных  гибридах,  которые
     сейчас монополизировали Англию. Лицемеры, очковтиратели, немцы,  евреи,
     янки, иностранцы, хозяева  особняков  на  Парк-лейн,  космополитическая
     накипь. Не зовите их англичанами.  Их  породил  не  наш  добрый  старый
     остров, а эта проклятая новая империя, и -  честное  слово!  -  они  ее
     достойны; пусть в ней и живут. На здоровье!
Дойл (на которого эта тирада не произвела никакого впечатления). Ну?  Теперь
     вам легче стало?
Бродбент (вызывающе). Да, легче. Гораздо легче.
Дойл. Милый мой Том, поживете немного в ирландском  климате,  и  вы  станете
     таким же дураком, как и я. Если всю мою  ирландскую  кровь  перелить  в
     ваши жилы, это ни на йоту не изменит ни вашего телосложения, ни  вашего
     характера. Но женитесь вы хоть на  самой  англичанистой  англичанке,  а
     потом вырастите вашего сына в Роскулене, и характер вашего  сына  будет
     так похож на мой и так не похож на ваш, что все заподозрят меня в  том,
     что я его отец. (С внезапной тоской.) Роскулен!  О  господи  боже  мой,
     Роскулен! Тупоумие! Безнадежность! Невежество! Ханжество!
Бродбент (трезво). В деревне везде так, Ларри. И у нас то же самое.
Дойл (торопливо). Нет, нет! Здесь другой климат. Здесь если жизнь  тупа,  вы
     тоже тупеете - и все в порядке. (Говорит страстно и словно во сне.)  Но
     как чувствам притупиться в этом мягком, влажном воздухе, на этих белых,
     упругих под ногой дорогах, у этих  темных  трясин  и  седых  от  тумана
     камышей, на каменистых склонах, розовых от  вереска!  Нигде  нет  таких
     красок в небе, таких манящих далей, такой печали по вечерам.  И  грезы,
     грезы! Сжигающие сердце, мучительные, ничем не утолимые  грезы,  грезы!
     (Яростно.) Самый грубый, скотский разврат, какому предается англичанин,
     не может сделать его таким ничтожеством, как нас эти грезы. Воображение
     ирландца никогда не оставляет его в покое, никогда  не  рождает  в  нем
     решимости, никогда его не утоляет, но убивает в нем всякую  способность
     смотреть в лицо действительности,  приладиться  к  ней,  подчинить  ее,
     завоевать; он может только издеваться над теми, кто на это способен,  и
     (с горечью) быть "любезным с чужими", как уличная женщина. (Глядя через
     стол на Бродбента, с горьким смехом.) Только грезы, только воображение!
     Он не понимает религии. Вдохновенный  проповедник,  который  учит,  что
     жизнь священна и что надо  поступать  по  совести,  уходит  от  него  с
     пустыми  руками;  а  нищий  деревенский  поп,   который   пичкает   его
     евангельскими чудесами и сказками о святых угодниках, строит соборы  на
     лепту бедняков. Он не понимает трезвой политики; он бредит тем, что Шон
     Ван Вохт сказал в девяносто восьмом году.  Если  вы  хотите,  чтобы  он
     задумался над судьбой Ирландии, изобразите ее в виде маленькой старушки
     и назовите ее Кэтлин ни Хулиэн. Он не способен мыслить. Он не  способен
     и работать. Он ни к чему не способен - только грезить, грезить;  а  это
     такая  мука,  которую  невозможно  вынести  без  виски.  (С  дрожью,  с
     ожесточением, в припадке презрения к самому  себе.)  Под  конец  всякая
     реальность  становится  совсем  уже  непереносимой;  ты  готов   скорей
     голодать, лишь бы не стряпать обед; готов ходить в грязи  и  лохмотьях,
     лишь бы не мыться и не штопать платье; дома поедом ешь жену и  колотишь
     ее за то, что она не ангел, а она презирает  тебя  за  то,  что  ты  не
     герой; и ненавидишь всех окружающих за то, что они такие  же  неряхи  и
     бездельники, как и  ты  сам.  (Понизив  голос,  как  человек,  делающий
     постыдное признание.) И все время смех, бессмысленный, ужасный, злобный
     смех. Пока ты молод, ты пьянствуешь вместе с другими молодыми парнями и
     сквернословишь вместе с ними; и так как сам ты беспомощен и  не  умеешь
     ни  помочь  им,  ни  подбодрить  их,  ты  скалишь  зубы,  и  язвишь,  и
     издеваешься над ними - зачем они не делают того, чего ты сам не  смеешь
     сделать. И все время - смех, смех, смех! Вечное издевательство и вечная
     зависть, вечное шутовство, вечная хула, и поругание, и  осмеяние  всего
     на свете; и, наконец, когда приезжаешь в страну, где люди каждый вопрос
     принимают всерьез и  всерьез  на  него  отвечают,  тогда  ты  начинаешь
     смеяться над ними за то, что у них нет чувства юмора, и кичишься  своим
     беспутством, как будто оно ставит тебя выше их.
Бродбент (под влиянием  красноречия  Дойла  настраивается  на  торжественный
     лад). Не отчаивайтесь, Ларри. У Ирландии большие  возможности.  Гомруль
     совершит чудеса под английским руководством.
Дойл (останавливается  с  разгону,  губы  его  против  воли  раздвигаются  в
     улыбку). Том, почему вы мои  самые  трагические  минуты  выбираете  для
     самых неотразимых проявлений вашего юмора?
Бродбент. Юмора! Я был как нельзя более серьезен. Что вы хотите сказать?  Вы
     думаете, что я не серьезен, когда говорю о гомруле?
Дойл. Я уверен, что вы серьезны, когда говорите об английском руководстве.
Бродбент (совершенно успокоенный).  Разумеется.  Самое  важное  -  это  наше
     руководство. Мы, англичане, должны отдать все наше умение управлять  на
     службу другим нациям, менее  одаренным  в  этом  отношении,  пока  они,
     постепенно развиваясь - в условиях полной свободы,  -  не  дорастут  до
     нашего уровня и не  станут  способны  сами  управлять  собой.  Вы  меня
     понимаете?
Дойл. Понимаю. И Роскулен тоже вас поймет.
Бродбент (весело). Конечно, поймет. Так что,  видите,  тут  все  в  порядке.
     (Подвигает  свой  стул  к  столу  и  усаживается  поудобней,   готовясь
     наставить Дойла на путь истинный.) Вот что, Ларри. Я очень  внимательно
     выслушал все, что вы говорили об Ирландии; и  я  не  нахожу  решительно
     никакой причины, почему бы вам не поехать со мной. К чему все сводится?
     Просто-напросто к тому, что, когда вы жили  в  Ирландии,  вы  были  еще
     очень молоды. Все это зубоскальство, и пьянство,  и  неприкаянность  вы
     найдете и в Пэкгеме, не только в Доннибруке. Вы  смотрели  на  Ирландию
     глазами ребенка, поэтому и видели одно ребячество. Поедем со  мной,  вы
     увидите ее глазами взрослого мужчины и получите о  ней  более  выгодное
     представление.
Дойл. В этом вы, может быть, отчасти и правы; во всяком случае, я знаю: будь
     я сыном простого крестьянина, а не земельного агента, я бы  сейчас  так
     не малодушествовал. К несчастью, если я поеду  в  Ирландию,  это  будет
     свидание не с ирландским народом, а с моим отцом, и с тетушкой Джуди, и
     с Норой Рейли, и с отцом Демпси, и с прочей компанией.
Бродбент. Ну так что ж? Они порадуются, когда увидят, что Англия сделала  из
     вас настоящего человека.
Дойл (пораженный этой мыслью). А! Вот тут вы попали прямо в  точку,  Том,  с
     истинно британским вдохновением!
Бродбент. Вы хотите сказать - здравым смыслом?
Дойл (поспешно). Нет! Здравого смысла у вас не больше, чем у  гусака.  Ни  у
     одного англичанина нет ни капли здравого смысла, и не было, и не будет.
     Вы предпринимаете эту сентиментальную  поездку  по  совершенно  нелепым
     мотивам; и голова у  вас  полна  политической  шелухи,  на  которую  не
     подманишь даже осла средних умственных способностей. И при всем том  вы
     умеете попасть мне не в бровь, а прямо в глаз этой простой истиной  обо
     мне и о моем отце.
Бродбент (изумленный). Я ни слова не сказал о вашем отце.
Дойл (не слушая его возражений). Вот он сидит в Роскулене, земельный маклер,
     всю жизнь перебивавшийся с хлеба на воду,  потому  что  он  католик,  а
     помещики по большей части протестанты. И сейчас, когда  земельные  суды
     снижают арендную плату и крупные  владения  благодаря  новым  земельным
     законам дробятся на мелкие участки, он остался бы и вовсе  нищим,  если
     бы из сборщика арендной платы не  превратился  в  сборщика  взносов  по
     долгосрочным земельным ссудам. А потом уже  и  сам  приобрел  крохотный
     участок. За последние двадцать лет он вряд ли хоть раз выезжал из  дому
     дальше, чем в Этенмюллет. И тут вот являюсь  я,  из  которого,  как  вы
     сказали, Англия сделала настоящего человека.
Бродбент (огорченный). Поверьте, я вовсе не хотел...
Дойл. О, не извиняйтесь; ведь это правда. Конечно,  кое-чему  я  научился  в
     Америке и еще в других захолустных и второстепенных странах; но главное
     я получил от вас; именно живя рядом с вами и работая  с  вами  в  одной
     упряжке, я научился жить в реальном мире, а не в  воображаемом.  Вам  я
     обязан больше, чем всем ирландцам на свете.
Бродбент (качая головой и хитро подмигивая). Очень любезно с вашей  стороны,
     Ларри, дружище, но вы мне льстите. Приятно, когда тебе льстят,  но  это
     все-таки сплошной вздор.
Дойл. Нет, не вздор. Без вас из меня  бы  ничего  не  вышло,  хоть  я  и  не
     перестаю на вас дивиться, на эту вашу дубовую  голову,  в  которой  все
     мысли разложены по ящикам с водонепроницаемыми переборками, и ни в один
     нет доступа для мысли, которая вам почему-либо неудобна.
Бродбент (не сдаваясь). Совершеннейший вздор, Ларри, уверяю вас.
Дойл. Вы согласитесь во всяком случае, что все мои  друзья  либо  англичане,
     либо принадлежат к деловому миру - тому, где ворочают большими  делами.
     Всю серьезную часть моей жизни я прожил в этой атмосфере; всю серьезную
     часть моей работы я делал с этими людьми. А  теперь  представьте  себе,
     что я - вот такой, как я