бородке; он уже вытянулся в полную свою мерку, но еще
          не  успел  раздаться  в ширину; вид у него беспомощный и
          глуповатый,  не  свидетельствующий,  однако, об истинном
          его характере, - ибо это не подлинное его лицо, а только
          маска,  к которой он прибегает из хитрости: он находится
          в  постоянном страхе перед враждебными силами и пытается
          обезоружить  и  обойти  противника,  притворяясь большим
          дураком,  чем есть на самом деле. Англичанин счел бы его
          слабоумным,  и  это  именно  и  есть то, чем он хотел бы
          казаться.  На  нем  холщовые штаны, расстегнутый жилет и
                         грубая полосатая рубашка.

Киган (укоризненно). Патси, сколько раз  я  тебя  учил,  чтобы  ты  не  смел
     называть меня отцом и преподобием? А отец Демпси разве  тебе  этого  не
     говорил?
Патси. Говорил, отец Киган.
Киган. Опять "отец"!
Патси (в отчаянии). Ах ты господи! Ну как же  мне  вас  звать?  Отец  Демпси
     говорит, что вы больше не священник. А ведь всякий  знает,  что  вы  не
     простой человек; попробуй, заговори с вами  попросту,-  а  ну  как  бог
     накажет! Нет уж, кто был попом, тот навеки попом и останется.
Киган (строго). Не пристало таким,  как  ты,  Патси,  оспаривать  приказания
     своего приходского священника, и не тебе судить, права церковь  или  не
     права!
Патси. Ваша правда, сэр.
Киган. Пока церковь считала меня достойным, я носил  священнический  сан.  А
     если у меня отобрали бумаги, так это для того, чтобы вы все знали,  что
     я просто несчастный помешанный и мне нельзя вверять души других людей.
Патси. А это не потому, что вы лучше знаете латынь, чем отец  Демпси,  и  он
     вам завидовал?
Киган (удваивает строгость, чтобы  скрыть  улыбку).  Как  ты  смеешь,  Патси
     Фарел,  свои  дрянные,  мелкие  чувства  вкладывать  в  сердце   своего
     священника? Вот я ему расскажу, что ты тут говорил.
Патси (заискивающе). Ой нет, вы не расскажете...
Киган. Не расскажу?.. Прости господи, Патси, ты ничем не лучше язычника.
Патси. Я-то? Вот уж нет, отец  Киган.  Это  вы,  наверно,  про  моего  брата
     думаете, который в Дублине, жестянщик. Он-то, понятно,  безбожник;  как
     же иначе, коли ремеслу обучился и в городе живет.
Киган. Смотри, как бы он не вошел раньше тебя в царствие небесное. А  теперь
     слушай, что я тебе скажу раз и навсегда: когда будешь говорить со  мной
     или молиться за меня,  называй  меня  Питер  Киган,  и  больше  ничего,
     никаких отцов. И когда ты будешь зол и захочешь ударить палкой осла или
     раздавить ногой кузнечика, вспомни, что осел -  брат  Питера  Кигана  и
     кузнечик - друг Питера Кигана. И  если  будет  тебе  искушение  бросить
     камнем в грешника или обругать нищего, вспомни,  что  Питер  Киган  еще
     худший грешник и еще более нищий, и  прибереги  для  него  и  камень  и
     ругань. А теперь благослови меня на прощанье. Ну,  говори:  "Благослови
     тебя боже, Питер!" Привыкай.
Патси. Это грешно, отец. Я боюсь...
Киган. Не бойся. Ну, живо! А не то я  велю  тебе  взять  эту  палку  и  меня
     ударить.
Патси (бросается перед ним на колени в приливе восторга и обожания). Вы меня
     благословите, отец, вы! А то мне удачи не будет.
Киган (возмущенный). Встань сию же  минуту.  Не  становись  передо  мной  на
     колени, я не святой.
Патси (с глубочайшим убеждением). Как же не святой? А кто же тогда святой?

                      Раздается стрекотание кузнечика.

     (В ужасе хватается за руки Кигана.) Ой! Не напускайте его на меня, отец
     Киган. Я все сделаю, как вы велите.
Киган (поднимая его). Ах, глупый парень! Да ведь он свистнул,  просто  чтобы
     меня предупредить, что сюда идет мисс Рейли. Вот она, видишь? Ну, приди
     в себя, стыд какой! И марш отсюда, живо! Ступай на дорогу, а то, гляди,
     и дилижанс пропустишь. (Подталкивая его в спину.) Вон уж и  пыль  видна
     на повороте.
Патси. Господи помилуй! (Как  околдованный,  идет  по  тропинке  с  холма  к
     дороге.)

          Нора  Рейли  подходит,  спускаясь по склону. Это хрупкая
          женщина   небольшого  роста,  в  хорошеньком  платье  из
          набивного  муслина (лучшем, какое у нее есть); на взгляд
          ирландца,   она   представляет  собой  весьма  обыденное
          явление,   но   она  вызывает  совсем  другие  чувства у
          обитателей  более  передовых,  шумных  и суетливых, гуще
          населенных  и  лучше  питающихся стран. Отсутствие в ней
          всего  грубо  материального и всяких признаков здорового
          аппетита, относительная деликатность ее манер и тонкость
          ее   восприятий,   изящные   руки   и   хрупкая  фигура,
          своеобразный  говор и мягкий, жалобный ирландский распев
          ее  речи придают ей прелесть тем более непосредственную,
          что  она,  прожив  всю жизнь в Ирландии, не сознает этой
          прелести  и  ей не приходит в голову подчеркивать ее или
          обыгрывать,  как это делают ирландки в Англии. На взгляд
          Томаса  Бродбента,  это  в  высшей  степени  обаятельное
          существо,  которое  он готов назвать неземным. На взгляд
          Ларри  Дойла,  это самая заурядная женщина, которой надо
          бы   жить   в   восемнадцатом   столетии,   беспомощная,
          бесполезная,   почти   бесполая,   слабость  которой  не
          оправдана  даже  болезнью, - воплощение той Ирландии, от
          которой он бежал. Такие суждения имеют мало цены и могут
          еще  десять раз измениться, но от них в настоящую минуту
          зависит    ее   судьба.   Киган   в   знак   приветствия
                притрагивается к своей шляпе, не снимая ее.

Нора. Мистер Киган, мне хотелось бы поговорить с вами. Можете вы уделить мне
     несколько минут?
Киган (простонародный говор, на котором он изъяснялся с  Патси,  исчезает  в
     мгновение ока). Пожалуйста, мисс Рейли,  хоть  целый  час.  Я  к  вашим
     услугам. Не присесть ли нам?
Нора. Благодарю вас.

                           Оба садятся на траву.

     (Нора чем-то озабочена и робеет, но тотчас высказывает то, что у нее на
     уме,  так  как  ни  о  чем  другом  не может думать.) Я слышала, что вы
     когда-то много путешествовали.
Киган. Видите ли, я не мэйнутец. (Он хочет  сказать,  что  он  не  учился  в
     Мэйнутском  колледже.)  В  дни  юности  я  благоговел   перед   старшим
     поколением священников, перед теми, что учились в  Саламанке.  Поэтому,
     когда я уверился в своем призвании, я тоже поехал  в  Саламанку.  А  из
     Саламанки пешком отправился в Рим и пробыл там  год  в  монастыре.  Мое
     паломничество в Рим научи то меня, что пешком путешествовать лучше, чем
     в поезде. Поэтому из Рима я пешком перебрался в Париж,  в  Сорбонну,  и
     очень жалел, что не мог тоже пешком дойти из Парижа в Оксфорд, так  как
     на пароходе жестоко страдал от морской болезни.  В  Оксфорде  я  пробыл
     год, а затем пошел в Иерусалим, тоже пешком, по вольному ветерку, чтобы
     выветрить оксфордскую премудрость. Из Иерусалима я отправился на остров
     Патмос и прожил шесть  месяцев  в  монастыре  на  горе  Афон.  А  потом
     вернулся в Ирландию, получил приход и был приходским священником,  пока
     не сошел с ума.
Нора (смущенно). О! Не надо так говорить!
Киган. Почему нет? Разве вы не  слышали  этой  истории?  Как  я  исповедовал
     дьявола в образе негра и дал ему отпущение грехов, а он заколдовал меня
     и лишил рассудка.
Нора. Как вы можете говорить такой вздор о самом себе? Стыдитесь!
Киган. Это не вздор, это правда - в известном смысле. Но бог с ним,  с  этим
     негром. Теперь вы знаете, какой я бывалый путешественник; чем же я могу
     вам служить?

          Нора   колеблется  и  начинает  нервно  обрывать  стебли
                                  вереска.

     (Мягко  удерживает  ее  за руку.) Дорогая мисс Нора, не рвите цветочки.
     Ведь  когда  вы  видите  красивого ребенка, вам не хочется оторвать ему
     голову и поставить на стол в вазочке, чтоб на нее любоваться.

                            Кузнечик стрекочет.

     (Обращается  к  нему.)  Не бойся, не бойся, сынок, она не станет ломать
     твою  качельку. (Норе, в прежней манере.) Видите, я совсем сумасшедший;
     но это ничего - я не буйный. Ну, так в чем же дело?
Нора (в затруднении). Ах, просто так,  праздное  любопытство.  Мне  хотелось
     знать, какой вам показалась Ирландия - ирландская деревня,  конечно,  -
     очень ли маленькой и жалкой, после того как вы повидали Рим и Оксфорд и
     другие большие города.
Киган. В этих великих городах я увидел чудеса, которых никогда  не  видел  в
     Ирландии. Но когда я вернулся в Ирландию, я увидел, что  самые  большие
     чудеса поджидали меня здесь. И они все время были тут,  но  раньше  мои
     глаза были для них закрыты. Я не знал, как  выглядит  мой  родной  дом,
     пока не вышел за его стены.
Нора. Вы думаете, это со всеми так?
Киган. Со всяким, у кого не только тело, но и душа зряча.
Нора. Но скажите по  совести,  разве  люди  тут  у  нас  не  показались  вам
     скучными? Наши девушки, наверно, показались вам глупенькими простушками
     после принцесс и знатных дам, которых вы видели за  границей?  Впрочем,
     священник, конечно, не замечает таких вещей.
Киган. Священник обязан все замечать. Я не стану  вам  рассказывать  о  всех
     моих наблюдениях насчет женщин, но я вам скажу одно: чем больше мужчина
     видел и чем больше он путешествовал, тем больше шансов, что он в  конце
     концов женится на девушке из своей родной деревни.
Нора (краснея от удовольствия). Вы, конечно, шутите, мистер Киган.
Киган. Мои шутки заключаются в том, что я говорю  людям  правду.  Это  самая
     смешная шутка на свете.
Нора (недоверчиво). Будет вам!
Киган (с живостью вскакивает на ноги).  Не  хотите  ли  пройтись  по  дороге
     навстречу дилижансу?

               Нора подает ему руку, и он помогает ей встать.

     Патси Фарел сказал, что вы ждете молодого Дойла.
Нора (тотчас же вздергивая подбородок). Вовсе я его не жду. Удивительно, что
     он вообще вздумал приехать после  восемнадцати  лет  отсутствия.  И  уж
     конечно он не может рассчитывать, что  мы  умираем  от  нетерпения  его
     увидеть.
Киган. Ну, хоть и не умираете, а интересно все-таки посмотреть, насколько он
     переменился за эти годы.
Нора (с внезапной горечью). Он,  наверно,  только  затем  и  приехал,  чтобы
     посмотреть, насколько мы переменились  за  эти  годы.  Ну,  так  пускай
     подождет; увидит меня вечером, при свечах; а я вышла вовсе не для того,
     чтобы его встретить, - просто хотела погулять.  Пойду  сейчас  вниз,  к
     Круглой башне. (Начинает спускаться по западному склону.)
Киган. Вы правы. Что же делать, как не гулять в такой вечер.  (Значительно.)
     Я скажу ему, куда вы пошли.

          Нора  быстро  оборачивается, словно хочет ему запретить;
          но  глубокое понимание, которое она читает в его глазах,
          делает  притворство  невозможным;  она  только  серьезно
                       взглядывает на него и уходит.

     (Провожает  ее  глазами  и, когда она исчезает за холмом, говорит.) Да,
     да.  Он  приехал,  чтобы  мучить тебя. И вот уж ты придумываешь, как бы
     помучить  его.  (Качает головой и уходит в противоположном направлении,
     погруженный в свои мысли.)

          В  это  время  дилижанс  уже подъехал, и трое пассажиров
          высадились у подножия холма. Дилижанс представляет собой
          огромный   уродливый   рыдван,  черный  и  расхлябанный,
          последний    пережиток    почтовых    карет,   известных
          предшествующему  поколению  под  названием  бьянкониевых
          дилижансов, по имени предприимчивого итальянца Бьянкони,
          пустившего   в   ход   этого  рода  экипажи.  Пассажиры:
          приходский  священник  отец Демпси, Корнелий Дойл - отец
          Ларри  и  Бродбент. Все трое, кутаясь в пальто, вышли на
          дорогу  и  разминают  ноги, затекшие так, как это бывает
          только   после   путешествия   в   ирландском   экипаже.
          Священник, добродушный толстяк, не имеет ничего общего с
          тем  благородным  типом  деревенского  пастыря,  который
          воплощает лучшее, что есть в духовенстве; но он не имеет
          также  ничего  общего с тем низменным типом деревенского
          попа,  в котором чувствуется настойчивый и неразборчивый
          в  средствах  мужичок,  решивший  использовать  церковь,
          чтобы  добыть себе привилегированное положение, власть и
          деньги. Отец Демпси стал священником не по призванию, но
          и не из честолюбия, а просто потому, что такая жизнь ему
          подходит.  Его прихожане подчиняются ему беспрекословно,
          и он взимает с них дань в размере, достаточном для того,
          чтобы  жить  как  богатый человек. Засилье протестантов,
          когда-то  значительное,  теперь ослабело и не служит ему
          помехой. В общем же это человек покладистый, приветливый
          в обращении, даже уступчивый - до тех пор, конечно, пока
          ему  аккуратно  платят  за требы и без всяких возражений
          признают  его  право  на почет и власть. Корнелий Дойл -
          невысокий  жилистый  старик;  его обветренное лицо имеет
          озабоченное   выражение;   подбородок   гладко   выбрит,
          оставлены только песочного цвета бакенбарды, кое-где уже
          выцветшие, а у корней волос и совсем белые. Одет он так,
          как  одеваются  мелкие  дельцы  в  провинции,  то есть в
          старый охотничий сюртук и башмаки с резинками совершенно
          неохотничьего  вида. Он стесняется Бродбента и, стараясь
             быть приветливым, проявляет излишнюю суетливость.
          Бродбент, по причинам, которые выяснятся позже, не имеет
          при себе никакого багажа, кроме путеводителя и подзорной
          трубы.    Остальные   двое   нагрузили   своим   багажом
          злополучного  Патси  Фарела,  который  ковыляет вслед за
          прибывшими;   он   тащит  мешок  с  картофелем,  большую
          корзинку,  жирного  гуся, колоссальных размеров лосося и
          несколько  бумажных  свертков.  Корнелий,  впереди всех,
          поднимается  по  склону,  за  ним  Бродбент.  Затем идет
                    священник. В хвосте плетется Патси.

Корнелий. Тут крутовато, мистер Бродбент, зато короче. А по дороге  пришлось
     бы дать крюк.
Бродбент (останавливается и разглядывает большой камень). Это, должно  быть,
     и есть Финианов камень.
Корнелий (в совершенном недоумении). Чего-о?
Бродбент. Это описано у Мэррея. Один из ваших великих национальных героев  -
     мне не выговорить его имя: Финий и как-то дальше.
Отец Демпси (также в  недоумении  и  несколько  шокированный).  Может  быть,
     Фин-Мак-Кул?
Бродбент. Кажется, так. (Заглядывает  в  путеводитель.)  Мэррей  говорит  об
     огромном камне, связанном,  вероятно,  с  друидическими  обрядами;  его
     якобы забросил сюда сам Фин во время своего  знаменитого  состязания  с
     дьяволом.
Корнелий (недоверчиво). Сроду не слыхивал.
Отец Демпси (очень серьезно и даже с оттенком строгости). Не  верьте  такому
     вздору, сэр. Ничего этого не было. Если вам начнут  плести  небылицы  о
     Фин-Мак-Куле и ему подобных, не слушайте, пожалуйста. Это все сказки  и
     глупые суеверия.
Бродбент (начинает горячиться; мысль, что ирландский священник корит его  за
     суеверие, вызывает в нем негодование). Вы не думаете,  надеюсь,  что  я
     этому верю?
Отец Демпси. Ах, так! Признаться, я подумал, что верите. Посмотрите!  Видите
     вон там верхушку Круглой башни? Вот это  исторический  памятник,  стоит
     поглядеть.
Бродбент (чрезвычайно заинтересованный). Скажите, у  вас  есть  какая-нибудь
     теория относительно назначения этих круглых башен?
Отец Демпси (несколько далее оскорбленный). Теория? У меня?  (Теории  в  его
     представлении неразрывно  связаны  с  профессором  Тиндалем  и  научным
     критицизмом, а также,  быть  может,  с  воззрением,  согласно  которому
     круглые башни представляют собой фаллические символы.)
Корнелий (укоризненно). У меня есть знание,  достоверное  знание  того,  чем
     были наши круглые башни, если вы об этом спрашиваете, мистер  Бродбент.
     Круглые башни - это персты церкви первых веков христианства,  указующие
     на небо.

          Патси,  нагруженный  сверх  меры,  споткнувшись,  теряет
          равновесие   и   с   размаху   садится  наземь.  Свертки
          рассыпаются  по  склону.  Корнелий и отец Демпси в гневе
          накидываются  на  Патси, в то время как Бродбент усердно
                     созерцает камень и Круглую башню.

Корнелий. Ах, черт тебя побери!  Лосось  пополам  переломился!  Ты  что  это
     вздумал, Патси, осел ты этакий?
Отец Демпси. Ты пьян, что ли, Патси Фарел? Говорил  я  тебе  -  поосторожней
     неси эту корзину? Или я тебе не говорил?
Патси (потирая затылок, которым он едва не выщербил гранитный выступ). Да  у
     меня нога подвернулась! Легкое дело - все ваши пожитки  одному  тащить!
     Вас-то ведь трое!
Отец Демпси. Сказано было тебе: чего не можешь  сразу  захватить  -  оставь,
     потом еще раз придешь.
Патси. Да-а, а чье мне оставить? Что бы вы сказали, ваше преподобие, кабы  я
     вашу корзину на мокрой траве бросил? А хозяин что бы сказал, кабы  я  и
     рыбу и гуся на дороге кинул - подбирай, кто хочет!
Корнелий. Да уж ты на все найдешь ответ, больно ты стал речист. Подожди, вот
     тетушка Джуди увидит, как ты рыбу обработал, - она с  тобой  поговорит!
     Ну, давай сюда гуся и рыбу. Отнесешь  корзинку  к  отцу  Демпси,  потом
     приходи за остальным,
Отец Демпси. Бери корзину, Патси. И смотри опять не грохнись!
Патси. Да я...
Корнелий (торопит его). Тсс! Тетушка Джуди идет!

          Посрамленный   Патси   уходит,  ворча  себе  под  нос, с
                     корзинкой отца Демпси за плечами.
          Тетушка  Джуди  спускается  по  склону;  это женщина лет
          пятидесяти,  ничем  не замечательная; в ее подвижности и
          хлопотливости  нет настоящего проворства и энергии, в ее
          кротости  нет  спокойствия,  в  ее  доброте  нет  живого
          интереса к людям; в ней нет даже живого интереса к самой
          себе; она вполне довольна собой и окружающими - типичный
          продукт  ограниченной  и  ленивой  жизни.  Волосы  у нее
          причесаны  на  прямой пробор и гладко прилизаны, а сзади
          собраны  в  плоский  пучок.  На  ней  простое коричневое
          платье,   на  плечах  черная  с  лиловым  пелерина;  она
          принарядилась  ради торжественного случая. Тетушка Джуди
          ищет   глазами  Ларри,  недоумевает,  затем  недоверчиво
                     останавливает взгляд на Бродбенте.

Тетушка Джуди. Неужто это ты, Ларри?
Корнелий. Где ты видишь Ларри? Что ты, опомнись! Ларри, похоже, не  очень-то
     домой торопится. Я его еще в глаза  не  видел.  Это  его  друг,  мистер
     Бродбент. Мистер Бродбент - моя сестра Джуди.
Тетушка Джуди (становится гостеприимной,  подходит  к  Бродбенту  и  радушно
     пожимает ему  руку).  Мистер  Бродбент!  А  я  вас  за  Ларри  приняла,
     подумайте! Мы ведь его вот  уже  восемнадцать  лег  как  не  видали,  а
     уехал-то он совсем мальчишкой.
Бродбент. Ларри не виноват: он именно торопился. Он поехал вперед  на  нашем
     автомобиле, за целый час до того, как приехал мистер Дойл, и  давно  бы
     уж был здесь, если бы не несчастный случай. Он обещал встретить  нас  в
     Этенмюллете.
Тетушка  Джуди.  Господи  помилуй!  Вы  думаете,  с  ним   несчастье   какое
     приключил