пусть правая половина твоего мозга  не
     ведает, что творит левая. В Оксфорде меня  учили,  что  именно  в  этом
     секрет успеха англичан и в этом мире, и в будущем.
Бродбент. В тексте говорится о правой и левой руке, мистер Киган.  Меня,  по
     правде сказать, удивляет, что вы, католик,  черпаете  цитаты  из  столь
     протестантского источника, как Библия. Но  уж  тогда  по  крайней  мере
     следовало бы цитировать точно.
Ларри. Том, вы, при самых лучших намерениях, строите из себя дурака.  Вы  не
     улавливаете своеобразного юмора мистера Кигана.
Бродбент (благодушие тотчас возвращается к нему). Ах,  так  это  только  ваш
     очаровательный ирландский юмор, мистер  Киган?  Конечно,  конечно.  Как
     глупо с моей стороны. Простите. (Добродушно похлопывает его по  плечу.)
     Что поделаешь, туповат Джон Булль. А  кроме  того,  слышать,  как  тебя
     называют лицемером, - такую штуку трудно сразу переварить.
Киган. Примите также во внимание, что я помешан.
Нора. Ах, не надо так говорить, мистер Киган.
Бродбент (тоном утешения). Что вы, что вы, мистер Киган. Немножко ирландской
     чудаковатости, вот и все, правда?
Ларри. Вы в самом деле помешаны, мистер Киган?
Тетушка Джуди (шокирована). Ларри, ну можно ли такое спрашивать?
Ларри. Мистер Киган не обидится. (Кигану.) Скажите, что  это  за  история  о
     чернокожем, которого вы будто бы исповедовали на смертном одре?
Киган. А что вы слышали?
Ларри. Мне рассказывали, что,  когда  дьявол  пришел  за  душой  чернокожего
     язычника, он снял вам голову и трижды ее повернул,  а  потом  приставил
     обратно. С тех пор голова у вас не в порядке.
Нора (укоризненно). Ларри!
Киган (невозмутимо). Это не  совсем  точно.  (Становится  серьезным;  видно,
     готовится сказать что-то значительное.)

                        Все невольно прислушиваются.

     Мне  сказали,  что неподалеку умирает черный человек и никто не хочет к
     нему  подойти  -  все  боятся.  Когда  я туда пошел, оказалось, что это
     старик индус, и он поведал мне повесть о незаслуженных обидах, жестоких
     неудачах,  неумолимых  ударах судьбы - одну из тех повестей, от которых
     привычные слова утешения застывают на устах священника. Но этот человек
     не  жаловался  на свои невзгоды. Он считал, что это возмездие за грехи,
     совершенные  им  в  предыдущей  жизни.  И,  не услышав от меня ни слова
     утешения,  он  умер с такой ясностью и спокойствием духа, какие я редко
     видел даже у христиан, получавших от меня все потребные напутствия. А я
     остался сидеть у его изголовья, и тогда мне открылась тайна этого мира.
Бродбент. Блестящее  доказательство  того,  какой  свободой  вероисповедания
     пользуются индийские подданные Британской империи.
Ларри. Без сомнения. Но можно нам узнать,  в  чем  заключается  тайна  этого
     мира?
Киган. Совершенно очевидно, что наш мир  -  это  место  скорби  и  терзаний,
     место, где процветает глупец, а мудрого преследуют и ненавидят;  место,
     где мужчины и женщины мучают друг друга во имя любви; где детей  гнетут
     и истязают во имя воспитания и родительского долга;  где  слабых  телом
     отравляют и увечат во имя исцеления, а слабых духом подвергают  ужасной
     пытке лишения свободы - не на часы, а на годы - во имя правосудия.  Это
     место, где люди согласны на самый тяжелый труд,  лишь  бы  спастись  от
     невыносимой скуки  своих  развлечений;  где  дела  милосердия  творятся
     руками наемников ради искупления  душ  развратников  и  тунеядцев.  Моя
     религия учит, что на  свете  есть  только  одно  такое  место  ужаса  и
     страданья - это ад. А стало быть, наша земля и есть ад, и мы,  как  мне
     это открыл старик индус, - а может быть, он был послан свыше, чтобы мне
     это открыть,- мы находимся здесь, дабы искупить грехи, совершенные нами
     в предыдущей жизни.
Тетушка Джуди (испуганно). Господи помилуй, даже слушать страшно!
Корнелий (вздыхая). Чудной этот наш мир, уж это верно.
Бродбент. Это очень остроумная идея, мистер Киган, прямо блестящая; я бы  ни
     за что не додумался. Но мне кажется - если вы разрешите мне  сказать,вы
     не учитываете тот факт, что из описанных вами зол некоторые  совершенно
     необходимы для защиты общества, а другие находят поощрение лишь  тогда,
     когда у власти стоят консерваторы.
Ларри. Вы сами, наверно, были консерватором в предыдущей жизни; вот  за  что
     вы сюда попали.
Бродбент (убежденно). Нет, Ларри, никогда. Никогда! Но, оставляя  в  стороне
     политику, я нахожу, что наш мир не так  уж  плох,  даже  совсем  уютное
     местечко.
Киган (глядя на него с кротким удивлением). Он вас удовлетворяет?
Бродбент. Если не предъявлять к нему неразумных требований, то вполне. Я  не
     вижу в нем таких зол - кроме,  конечно,  связанных  с  самым  естеством
     жизни,  -  которых  нельзя  было  бы  устранить  при   помощи   свободы
     самоуправления и английских политических учреждений. Я  говорю  так  не
     потому, что я англичанин, а потому, что мне  это  подсказывает  здравый
     смысл.
Киган. Вы чувствуете себя здесь дома, да?
Бродбент. Конечно. А вы разве нет?
Киган (из самой глубины души). Нет.
Бродбент (победоносно). Попробуйте фосфорные пилюли Я всегда принимаю их при
     умственном переутомлении. Хотите, я вам дам адрес, где их  достать,  на
     Оксфорд-стрит?
Киган  (сдержанно,  вставая).  Мисс  Дойл,  меня  опять  одолевает  бродячее
     настроение. Вы не обидитесь, если я уйду?
Тетушка Джуди.  Да  пожалуйста;  ведь  сказано  раз  навсегда:  приходите  и
     уходите, когда вам вздумается.
Киган. Мы окончим партию как-нибудь в другой раз, мисс  Рейли.  (Берет  свою
     палку и шляпу.)
Нора. Нет. Я с вами больше не буду играть. (Смешивает фигуры  на  доске.)  Я
     была слишком дурной в предыдущей жизни, чтобы играть  с  таким  хорошим
     человеком, как вы.
Тетушка Джуди (шепчет ей). Не надо об этом, дитя. Не напоминай ему.
Киган (Норе). Когда я  смотрю  на  вас,  я  начинаю  думать,  что,  пожалуй,
     Ирландия всего только чистилище. (Направляется к стеклянной двери.)
Нора. Да ну вас!
Бродбент (шепотом, Корнелию). Он имеет право голоса?
Корнелий (кивает). О да. И еще пропасть народу будет голосовать так, как  он
     скажет.
Киган (с мягкой серьезностью). Прощайте, мистер Бродбент. Вы заставили  меня
     призадуматься. Благодарю вас.
Бродбент (страшно доволен; спешит к  нему,  чтобы  пожать  ему  руку).  Нет,
     правда? Общение с английскими идеями стимулирует мысль, да?
Киган. Мне никогда не прискучит вас слушать, сэр.
Бродбент (из скромности протестуя). Ну что вы!
Киган. Уверяю вас. Вы в высшей степени интересный человек. (Уходит.)
Бродбент (в восторге). Какой приятный старик! Сколько здравого смысла, какая
     широта суждений - даром  что  священник.  Кстати,  мне,  пожалуй,  надо
     помыться. (Забирает пальто и фуражку и уходит во внутреннюю дверь.)

          Нора  возвращается  на  свое  место у стола и складывает
                            доску для триктрака.

Тетушка Джуди. Киган сегодня совсем чудной. Видно, опять на него нашло.
Корнелий (расстроен, с горечью). Он, может, и прав. Скверно что-то  жить  на
     свете. Все вкривь и вкось идет. (Ларри.) Что ты за дурак  такой,  зачем
     позволил ему перебить у тебя место в парламенте?
Ларри (взглянув на Нору). Он не только это у меня  перебьет,  раньше  чем  с
     нами покончит.
Корнелий. И зачем он только  сюда  явился,  чтоб  ему  пропасть!  А  как  ты
     думаешь, Ларри, даст он мне фунтов триста  под  заклад  фермы?  У  меня
     сейчас туго с деньгами. И почему бы мне ее не заложить, раз она  теперь
     моя собственная?
Ларри. Хочешь, я тебе дам триста фунтов?
Корнелий. Нет, нет. Я не для того сказал. После меня все тебе останется;  но
     когда я буду умирать, мне будет приятней думать, что ферма была целиком
     моя, а не вроде как уже наполовину твоя. Я готов побожиться, что  Барни
     Доран уже нацелился попросить у Бродбента  пятьсот  фунтов  под  заклад
     мельницы; ему новое колесо нужно, старое-то чуть держится.  А  Хаффиган
     спит и видит, как бы прибрать к рукам соседний участок -  знаешь,  тот,
     дулановский. И чтоб его купить, придется ему заложить свой. Так что  же
     мне-то зевать? Бродбент даст? Как ты думаешь?
Ларри. Нисколько в этом не сомневаюсь.
Корнелий. Он такой покладистый? Так, может, он и пятьсот даст?
Ларри. Он даст больше, чем ты сможешь когда-либо за нее выручить,  так  что,
     ради бога, будь осторожен.
Корнелий (рассудительно). Ладно, ладно, сынок, я буду  держать  ухо  востро.
     Пойду в контору. (Уходит через  внутреннюю  дверь  -  по-видимому,  для
     того, чтобы обдумать свой будущий разговор с Бродбентом.)
Тетушка Джуди (возмущенно). Ну скажи,  пожалуйста,  ведь  земельным  агентом
     был, кажется, довольно насмотрелся, к чему это приводит, а  теперь  сам
     вздумал деньги занимать!  (Встает.)  Вот  я  ему  сейчас  займу,  будет
     помнить!  (Кладет  недовязанный  чулок  на  стол  и  выходит  вслед  за
     Корнелием с угрожающим видом, который не сулит ему ничего доброго.)

          Ларри  и  Нора  в  первый раз после его приезда остаются
          вдвоем.  Она  взглядывает  на  него с улыбкой, но улыбка
          гаснет,   когда   Нора   замечает,   что  он  равнодушно
          покачивается  на  стуле и размышляет о чем-то, - но явно
          не  о  ней,  -  сложив  губы  так,  словно  намеревается
          засвистать.  Со  вздохом она берет чулок тетушки Джуди и
                          делает вид, будто вяжет.

Нора. Тебе, наверно, это не показалось очень долгим?
Ларри (вздрагивает). А? Что не показалось?
Нора. Да вот эти восемнадцать лет, что мы не виделись.
Ларри. Ах, это-то. Нет. Словно одна неделя прошла. Я был так занят,  некогда
     было думать.
Нора. А мне больше нечего было делать, как только думать.
Ларри. Это очень плохо. Почему же  ты  не  бросила  все?  Почему  не  уехала
     отсюда?
Нора. Никто не прислал за  мной  и  никуда  меня  не  позвал.  Должно  быть,
     поэтому.
Ларри. Да. Человек готов всю жизнь просидеть в своем углу, если не вмешается
     какая-нибудь посторонняя сила и не сорвет его с  места.  (Зевает.  Нора
     быстро  взглядывает  на  него;  тогда  он  решительно  встает,   словно
     проснувшись и вспомнив, что ему полагается  быть  любезным.)  Как  тебе
     жилось все это время?
Нора. Спасибо, очень хорошо.
Ларри. Приятно  слышать.  (Внезапно  обнаруживает,  что  больше  ему  нечего
     сказать, и в смущении принимается  бродить  по  комнате,  напевая  себе
     что-то под нос.)
Нора (борясь со слезами). Больше ты мне ничего не скажешь, Ларри?
Ларри. Да что же говорить? Мы ведь так хорошо знаем друг друга.
Нора (несколько утешенная). Да, правда.

                             Ларри не отвечает.

     Удивляюсь, что ты вообще приехал.
Ларри. Не мог иначе.

                        Нора нежно смотрит на него.

     Том меня заставил.

          Нора  быстро  опускает глаза, чтобы скрыть боль от этого
                               нового удара.

     (Насвистывает следующий такт той же мелодии, затем опять заговаривает.)
     У  меня  был  какой-то страх перед этой поездкой. Мне казалось, что это
     принесет мне несчастье. А вот я здесь, и ничего не случилось.
Нора. Тебе тут, наверно, скучно?
Ларри. Нет, ничего. Приятно все-таки бродить по старым местам, вспоминать  и
     грезить о былом.
Нора (с надеждой). Так ты все-таки помнишь старые места?
Ларри. Конечно. С ними столько связано мыслей.
Нора (теперь уже не сомневаясь, что эти мысли касаются ее). О да!
Ларри. Да. Я очень хорошо помню свои излюбленные местечки,  где  я,  бывало,
     сидел и думал обо всех тех  странах,  куда  я  поеду,  когда  удеру  из
     Ирландии. Об Америке и Лондоне, а иногда еще о Риме и Востоке.
Нора (глубоко оскорбленная). Это все, о чем ты тогда думал?
Ларри. Дорогая моя Нора, о чем же еще было здесь думать? Разве  только  иной
     раз на закате случалось, что впадешь в сентиментальное настроение,  ну,
     тогда начинаешь называть Ирландию  -  Эрин  и  воображать,  будто  тебя
     обступают тени прошлого и прочее тому подобное. (Насвистывает:  "Помни,
     зеленый Эрин".)
Нора. Ты получил мое письмо, что я тебе послала в прошлом феврале?
Ларри. Получил. И, честное слово, я все собирался ответить. Но ни минуты  не
     было свободной; и я знал, что ты не обидишься. Видишь, я всегда  боюсь,
     что, если я стану писать о своих делах, о которых ты ничего не  знаешь,
     и о людях, которых ты никогда не видала, тебе будет скучно. А больше  о
     чем же мне писать? Я начинал письмо, а потом рвал его. Дело все в  том,
     Нора, что у нас - как бы  мы  ни  были  друг  к  другу  привязаны  -  в
     сущности, очень мало общего, то есть  такого,  о  чем  можно  писать  в
     письме; поэтому переписка иной раз превращается в тяжелый труд.
Нора. Трудно мне было что-нибудь знать о тебе и о твоих делах,  раз  ты  мне
     ничего не рассказывал.
Ларри (раздраженно). Нора, мужчина не может описывать каждый свой  день;  он
     слишком устает от того, что его прожил.
Нора. Я тебя не виню.
Ларри (смотрит на нее с участием). Ты как  будто  неважно  себя  чувствуешь?
     (Подходя ближе, нежно и заботливо.) У тебя случайно нет невралгии?
Нора. Нет.
Ларри (успокоенный). А у меня бывает, когда  немного  раскисну.  (Рассеянно,
     опять принимаясь  бродить  по  комнате.)  Да,  так-то.  (Смотрит  через
     открытую дверь на ирландский пейзаж и, сам того не замечая, начинает  с
     большим выражением напевать арию из оффенбаховского "Виттингтона".)

          Пусть вечно здесь сияет лето
          И лист не падает с ветвей,-
          Нет лучше Англии на свете...
          О ветер северных морей!

          Нора,   слушая   его  пенье,  вначале  настраивается  на
          сентиментальный  лад; но чувства, выраженные в последних
          двух  строчках,  так удивляют ее, что она роняет вязанье
          на колени и смотрит на Ларри во все глаза. Он продолжает
          петь,  но  мелодия  переходит  в слишком высокий для его
          голоса регистр, и тогда он начинает высвистывать "Помни,
                               зеленый Эрин".

     Боюсь,  что я надоел тебе, Нора, хотя ты слишком добра и сама, конечно,
     этого не скажешь.
Нора. Тебя уже тянет обратно в Англию?
Ларри. Вовсе нет. Ни капельки.
Нора. В таком случае странно, что ты поешь такую песню.
Ларри. Ах, песню! Ну, это ровно ничего не значит. Ее сочинил немецкий еврей;
     английский патриотизм по большей части такого происхождения. Не обращай
     на меня внимания, дорогая. И пожалуйста, скажи, когда я тебе наскучу.
Нора (горько). Роскулен  не  такое  уж  веселое  место,  чтобы  ты  мог  мне
     наскучить при первом же разговоре после восемнадцати лет разлуки,  хоть
     ты и мало что нашел мне сказать.
Ларри. Восемнадцать лет! Это чертовски долго, Нора.  Будь  это  восемнадцать
     минут или даже восемнадцать месяцев, нить не успела бы порваться  и  мы
     бы сейчас болтали, как две сороки.  А  так  я  просто  не  нахожу,  что
     сказать; да и ты тоже.
Нора. Я... (Слезы  душат  ее,  но  она  изо  всех  сил  старается  этого  не
     показать.)
Ларри (совершенно не сознавая своей жестокости).  Через  недельку-другую  мы
     опять станем старыми друзьями. А пока что похоже, что тебе от меня мало
     радости,  и  лучше  я  удалюсь.  Скажи  Тому,  что  я  пошел  на  холмы
     прогуляться.
Нора. Ты, видно, очень привязан к Тому, как ты его зовешь.
Ларри (тотчас меняет тон; очень серьезно). Да, я очень привязан к Тому.
Нора. Так иди к нему, пожалуйста. Я тебя не держу.
Ларри. Я понимаю, что мой уход  будет  для  тебя  облегчением.  Не  очень-то
     удачная вышла встреча после восемнадцати  лет,  а?  Ну,  ничего!  Такие
     чувствительные встречи всегда неудачны. А теперь по крайней мере  самое
     неприятное уже позади. (Уходит через дверь в сад.)

          Нора,  оставшись одна, мгновение борется с собой, потом,
          упав  лицом  на  стол,  разражается  рыданиями.  Рыдания
          сотрясают  ее  с такой силой, что на время она перестает
          что-либо  слышать  и  замечает,  что  она  не одна, лишь
          тогда,  когда  оказывается в объятиях Бродбента, который
          появился   из   внутренней  двери,  тщательно  вымытый и
          причесанный.  При  виде  ее  слез  Бродбента  охватывают
          сперва  удивление  и  жалость,  а  затем волнение, столь
            сильное, что он совершенно перестает владеть собой.

Бродбент. Мисс Рейли! Мисс Рейли! Что случилось? Не плачьте. Я не могу этого
     вынести. Не надо плакать. (Она делает  мучительное  усилие  заговорить;
     это ей так трудно, что Бродбент порывисто  восклицает.)  Нет,  нет,  не
     говорите, не надо! Плачьте, сколько вам хочется, не  стесняйтесь  меня,
     доверьтесь мне. (Прижимая ее к груди, бессвязно бормочет слова утешения
     ) Поплачьте у меня на груди; где же и плакать женщине, как не на  груди
     у мужчины. Настоящего мужчины, настоящего друга. Ведь что за грудь,  а?
     Широкая! Верных сорок два  дюйма!  Нет,  нет,  не  смущайтесь,  бросьте
     церемонии. Мы ведь друзья, правда? Ну, ну, ну! Ведь вам хорошо  теперь,
     да? Удобно? Уютно?
Нора (сквозь слезы). Пустите. Где мой платок?
Бродбент (обнимая ее одной рукой, другой достает большой шелковый платок  из
     жилетного кармана). Вот вам платок. Разрешите мне. (Вытирает ей слезы.)
     Ничего, что это не ваш. Ваш, наверно, крохотный. Знаю я эти  батистовые
     платочки...
Нора (рыдая). Вовсе не батистовый... а простой бумажный...
Бродбент. Ну конечно, простой бумажный... совсем  никудышный...  недостойный
     касаться глаз моей Норы Крейны...
Нора (истерически хохочет, цепляясь за него,  и  старается  заглушить  смех,
     прижимаясь лицом к его ключице). Ох, не смешите меня, не смешите  меня,
     ради бога!
Бродбент (испуган). Я не хотел, честное слово! Почему? В чем дело?
Нора. Нора Крина! Нора Крина!
Бродбент (ласково похлопывает ее по спине). Ах, ну конечно, Нора Крина. Нора
     акэшла...
Нора. Акушла!
Бродбент. Тьфу, проклятый язык! Нора, милочка... Моя Нора... Нора, которую я
     люблю...
Нора (в ней сразу заговорило чувство приличия). Вы не имеете  права  так  со
     мной говорить.
Бродбент (становится необычайно серьезным и отпускает ее). Да,  конечно,  не
     имею. Я вовсе не хотел... то есть я именно хотел... но я  понимаю,  что
     это преждевременно. Я не имел права пользоваться  тем,  что  вы  сейчас
     взволнованы, но я сам на минуту потерял самообладание
Нора (удивленно глядя на него).  Вы,  должно  быть,  очень  добрый  человек,
     мистер  Бродбент,  но  собой  вы,  как  видно,  совсем   не   владеете.
     (Отворачивается, охваченная стыдом.) Не больше, чем я.
Бродбент (решительно). О нет, я умею владеть собой; вы бы посмотрели,  каков
     я,  когда  разойдусь;  тогда  у   меня   потрясающее   самообладание...
     Припомните:  мы  с  вами  только  один  раз  видались  наедине,   кроме
     сегодняшнего И в тот вечер,  к  моему  стыду,  я  был  в  омерзительном
     состоянии.
Нора. Ах нет, мистер Бродбент, вы вовсе не были омерзительны.
Бродбент (неумолимо). Нет, был. Мне нет  оправдания.  Форменная  скотина!  Я
     произвел на вас, вероятно, самое отталкивающее впечатление.
Нора. Да право же нет. Не будем об этом говорить.
Бродбент. Я вынужден говорить, мисс Рейли; это мой долг. Я  вас  задержу  на
     одну минутку. Присядьте. (С угнетающей  торжественностью  указывает  на
     стул. Нора, очень удивленная, садится. Бродбент все с той же  важностью
     ставит  другой  стул  рядом,  садится  и  приступает   к   объяснению.)
     Во-первых, мисс Рейли, заверяю вас, что сегодня  я  не  пил