дет к чертям?
Письмоводитель. А почему Биллу Найту дали два шиллинга семь пенсов, а мне не
     дали даже на трамвай?  И  это,  по-вашему,  государственные  люди?  Это
     грабеж, вот что это такое.
Огастес. Довольно! Убирайтесь вон! (Садится и берет в руки перо.)

		      Письмоводитель тащится к двери.

     (Вслед ему, с ледяной вежливостью.) Попросите ко мне секретаря.
Письмоводитель. Я и есть секретарь. Я не могу убраться вон и в то  же  самое
     время просить себя прийти к вам, не правда ли?
Огастес. Прошу без дерзостей. Где тот господин, с которым я  вел  переписку:
     мистер Горацио Флойд Бимиш?
Письмоводитель (возвращаясь и кланяясь). Так точно. Это я.
Огастес. Опять вы? Это смехотворно. Какое  право  вы  имеете  называть себя
     столь громким именем?
Письмоводитель. Не обязательно Горацио Флойд. Можете  называть меня  просто
     Бимиш.
Огастес. Неужели нет никого, кому я мог бы отдать распоряжения?
Письмоводитель. Кроме меня, никого. И я не прочь бросить все и уйти, так что
     вы полегче со мной. Такие старички, как я, теперь в большом спросе.
Огастес. Если бы не война, я тут же уволил бы вас за нарушение субординации.
     Но Англия в опасности, и в такой момент я не имею права думать о  своем
     личном достоинстве. (Повышает  голос.)  Но  и  вы,  червяк  несчастный,
     спрячьте свое достоинство в карман, или  я  арестую  вас  на  основании
     закона о государственной безопасности в два счета.
Письмоводитель. Что мне государство, раз меня обжулили на два...
Огастес. К чертям ваши два шиллинга! Вы получили мои письма?
Письмоводитель. Да.
Огастес. Вчера вечером я выступил на собрании. Отправился на  него  прямо  с
     поезда. Ведь я писал, что рассчитываю вас там встретить. Почему  вы  не
     явились?
Письмоводитель. Полиция не пустила меня к вам.
Огастес. А вы сообщили полицейским, кто вы такой?
Письмоводитель. Они и сами это знают. Потому-то они меня и не пустили.
Огастес. Черт знает какое  идиотство!  Пора  встряхнуть  этот  городишко.  Я
     произнес  лучшую  речь  в своей жизни,  призывая	записываться   в
     добровольцы. И хоть бы один человек записался!
Письмоводитель. А чего же вы ожидали? Вы заявили, что наши  храбрые  солдаты
     ежедневно гибнут тысячами, пока идет большое  наступление,  и  что  они
     кладут жизнь за Литл Пифлингтон, - это ваши точные слова. Займите вы их
     место, - ваши точные слова. Разве так вербуют в армию?
Огастес. Но я подчеркнул, что вдовы получат пенсию.
Письмоводитель. Знаю, слышал. Но это было бы уместно, если бы  вы  вербовали
     вдов.
Огастес (поднимаясь в раздражении).  В этом  городе  живут  одни  трусы.  Я
     заявляю со всей ответственностью: одни трусы! Считают себя  англичанами
     и боятся драки.
Письмоводитель. Это они боятся драки? Посмотрели бы вы на  них вечером	под
     праздник.
Огастес. Да, они не прочь подраться друг с другом; но они не желают  драться
     с немцами!
Письмоводитель. Что ж, у них есть основания драться друг с другом. А какие у
     них могут быть основания драться с немцами,  которых  они в  глаза  не
     видывали? Им не хватает воображения, вот в чем дело.  Но  пусть  только
     немцы пожалуют сюда, и тогда они живо поссорятся.
Огастес (снова садясь, с презрительной миной). Гм! Немцы  и  пожалуют  сюда,
     если вы вовремя не возьметесь за  ум.  Вы выполнили  мои распоряжения
     относительно экономии, вызываемой требованиями военного времени?
Письмоводитель. Выполнил.
Огастес. Значит, расход бензина сократился на три четверти?
Письмоводитель. Совершенно верно.
Огастес. И вы уведомили владельцев автомобильных заводов, чтобы они  явились
     ко мне для переговоров о  военных поставках,  поскольку  автомобильное
     производство теперь в упадке?
Письмоводитель. Совсем оно не в упадке. Заводы не справляются с заказами.
Огастес. Как это так?
Письмоводитель. Они выпускают машины меньших размеров.
Огастес. Новые машины?
Письмоводитель.  Старые  машины  за  двенадцать  миль  пути  съедали  галлон
     бензину, а теперь всем требуются автомобили, которым этого  же  галлона
     хватит на тридцать пять миль.
Огастес. Пусть пользуются железной дорогой.
Письмоводитель. Какая там железная дорога! Все рельсы сняты и отправлены  на
     фронт.
Огастес. Ч-черт!
Письмоводитель. А ведь людям нужно же как-то передвигаться.
Огастес. Это чудовищно! У меня были совсем другие намерения.
Письмоводитель. У дьявола...
Огастес. Милостивый государь!!!
Письмоводитель (объясняя).  У дьявола,	 говорят,   ад	 вымощен   добрыми
     намерениями.
Огастес (вскакивает с кресла). Уж не хотите ли вы сказать,  что  ад  вымощен
     моими  добрыми  намерениями?  Добрыми  намерениями  правительства	его
     королевского величества?
Письмоводитель. Я предпочитаю ничего не говорить.  Пока  действует  закон  о
     государственной безопасности, это небезопасно.
Огастес. Мне сказали, что ваш город явил всей Англии пример по части  режима
     экономии. Я прибыл сюда, чтобы обещать вашему мэру за его заслуги титул
     баронета.
Письмоводитель. Мэру! А как же я?
Огастес. Вы? Вы нуль. Насчет вас разговор короткий. Господи, что за  гнусный
     городишко! Я разочарован. До  глубины  души  разочарован. (Бросаясь  в
     кресло.) Меня просто тошнит.
Письмоводитель. А уж,  кажется,  мы  ли  не  старались!  Мы  все  закрыли  -
     картинную галерею, музей, театры и кино. Я полгода не был в кино.
Огастес. И вам хочется в кино теперь, когда враг у ворот?
Письмоводитель (мрачно). Теперь уж нет, а вначале я  просто  места  себе  не
     находил. Я чуть было не принял на целый пенни крысиного яду.
Огастес. Что же вам помешало?
Письмоводитель. Один приятель посоветовал мне запить. Это спасло мне  жизнь,
     но только по утрам я обычно не в своей тарелке, как  вы,  должно  быть,
     заметили. (Икает.)
Огастес. Нечего сказать, хорош! И вам  не  стыдно  глядеть  мне  в  глаза  и
     признаваться, что вы пьяница?
Письмоводитель. Что же тут особенного? Теперь война, и все  переменилось.  Я
     понимаю, если бы я выпивал за стойкой, меня бы выгнали в два счета.  Но
     я человек солидный и покупаю вино навынос, с тем чтобы выпить его дома.
     А навынос меньше кварты не отпускают. Если бы до войны мне сказали, что
     я смогу осилить в день кварту виски, я бы не поверил.  Вот  чем  хороша
     война: она пробуждает силы, о которых человек сам не подозревал. Вы как
     раз говорили об этом вчера в вашей речи.
Огастес. Я не знал, что обращаюсь к  болвану.  Постыдились  бы!  Нет,  этому
     пьяному безделью нужно положить конец. Уж я  здесь  наведу  порядок.  Я
     буду приходить сюда каждое утро пораньше, пока  дело  окончательно  не
     наладится. Смотрите, чтобы по утрам к половине одиннадцатого  для меня
     здесь была чашка кофе и две булочки.
Письмоводитель. Насчет булочек ничего не  выйдет.  Единственный  пекарь  в
     городе, который умел  выпекать  булочки,  был  гунн;  его заключили  в
     концентрационный лагерь.
Огастес. И правильно сделали. Что ж, разве не  нашлось англичанина  на	его
     место?
Письмоводитель. Как же, нашелся один. Но он оказался шпионом; его  отправили
     в Лондон и расстреляли.
Огастес. Расстреляли англичанина!
Письмоводитель. Ведь это же совершенно естественно. Если немцам нужен шпион,
     они не возьмут немца, немец всем внушал бы подозрение.
Огастес  (опять  вскакивая  с  места). Вы  хотите  сказать,  негодяй,  что
     англичанин способен за деньги продать свою родину врагу?
Письмоводитель. Вообще я бы этого не сказал, но найдутся здесь и такие,  что
     продадут вам родную мать, если случай представится.
Огастес. Бимиш, скверная это птица, которая поганит собственное гнездо!
Письмоводитель. Что ж, так ведь  не  я же  поганю  Литл  Пифлингтон.  Я  не
     принадлежу к правящим классам. Я только объясняю вам, почему у нас  нет
     булочек.
Огастес (в полном возмущении). Так неужели же  здесь  не  найдется  разумное
     существо, которое исполняло бы мои приказания?
Письмоводитель. Есть  тут  один,  подметальщик улиц;  он,  собственно,	был
     учителем школы, но ее закрыли для экономии.  Может  быть, он  подойдет
     вам?
Огастес. Что такое? Вы хотите сказать, что, когда жизнь наших славных  ребят
     в окопах и судьба Британской  империи  всецело  зависят  от  количества
     снарядов, вы тратите деньги на уборку улиц?
Письмоводитель. Ничего не поделаешь. Мы отменили было уборку, но  смертность
     среди грудных младенцев ужасающе повысилась.
Огастес. Какое значение имеет смертность в Литл Пифлингтоне в такой  момент?
     Думайте о наших славных солдатах, а не о ваших пискливых младенцах!
Письмоводитель. Раз вам нужны бойцы, позаботьтесь о детях. Ведь  вам  их  не
     отпустят в лавке, как оловянных солдатиков.
Огастес. Короче говоря, Бимиш, вы не патриот. Отправляйтесь-ка вниз, к себе
     в контору,  и  распорядитесь,  чтобы  газовый   камин   мне   заменили
     обыкновенным. Министерство торговли призывает нас экономить газ.
Письмоводитель. Министерство военного снаряжения приказало нам пользоваться
     газом вместо угля, чтобы экономить уголь. Кого же слушаться?
Огастес  (кричит).  Обоих!  Ваше  дело не  критиковать,  а  слушаться;	 не
     раздумывать, а действовать и умирать. Это война. (Успокаивается.) У вас
     есть еще что-нибудь ко мне?
Письмоводитель. Да, я прошу прибавки.
Огастес (от ужаса чуть не валится на стол). Прибавки! Горацио  Флойд  Бимиш,
     вы понимаете, что у нас война?
Письмоводитель (иронически). Да, я кое-что читал об этом  в  газетах,  и  вы
     разок-другой поминали о ней.
Огастес. Наши славные ребята умирают в окопах, а вы просите прибавки?
Письмоводитель. Так ведь за что же они умирают? За то, чтобы я мог жить,  не
     так ли? И значит, все это будет ни к чему, если я сдохну с  голоду  к
     тому времени, как они вернутся.
Огастес. Все идут на жертвы, никто не думает о себе, а вы...
Письмоводитель. Как так все? А чем,  скажите,  жертвует  булочник?  Торговец
     углем? Мясник? Дерут с меня двойную цену - вот как они жертвуют  собой.
     И я тоже хочу так жертвовать  собой.  С  будущей  субботы платите	мне
     двойную ставку; двойную, и ни  пенса  меньше,  или  вы  останетесь  без
     секретаря. (Решительно, с воинственным видом идет к двери.)
Огастес (провожая его уничтожающим взглядом). Ступайте, презренный сторонник
     немцев!
Письмоводитель (поворачивается,  с  воинственным  задором).  Кого  это	 вы
     называете сторонником немцев?
Огастес. Еще одно слово - и вы ответите перед  законом за  понижение  моего
     боевого духа. Идите.

	    Письмоводитель отступает в смятении. Звонит телефон.

     (Снимает  телефонную  трубку.) Алло... Да. Кто говорит? А, Гусак, ты?..
     Да, я один, можешь говорить... Что такое?.. Шпионка?.. Женщина?.. Да, я
     взял  его с собой... Ты думаешь, я такой дурак, что выпущу его из рук?
     Это  же  список  всех  наших противовоздушных укреплений от Рамсгита до
     Скегнеса. Немцы  дали  бы	за него миллион... Что? Откуда же она могла
     узнать  о нем?  Я	никому	не  говорил  ни слова, кроме, конечно, моей
     Люси...  О, Тото, и леди Попхэм, и вся эта компания не в счет: это люди
     порядочные.  Я  хочу  сказать,  что  не проговорился ни одному немцу...
     Пустяки,  нечего нервничать, старина. Я знаю, ты считаешь меня дураком,
     но  я  не такой  уж дурак, как ты думаешь. Пусть она только сунется, я
     отправлю ее в Тауэр раньше, чем ты соберешься еще раз позвонить мне.

			Письмоводитель возвращается.

     Ш-ш-ш! Кто-то вошел, дай отбой. Прощай. (Вешает трубку.)
Письмоводитель. Вы потеряли связь? (Тон его стал заметно вежливее.)
Огастес. А вам какое до  этого дело?  Если  хотите  знать  о  моих  связях,
     посмотрите светскую хронику за прошлую неделю, вы найдете там сообщение
     о моей помолвке с Люси Попхэм, младшей дочерью...
Письмоводитель. Я не о том. Я думал, вас прервали. Вы можете видеть женщину?
Огастес. Конечно, могу, я могу видеть женщину с такой же  легкостью,  как  и
     мужчину. Разве я слепой?
Письмоводитель. Вы меня не понимаете. Внизу ждет женщина,  пожалуй  даже  не
     женщина, а леди. Она спрашивает, можете ли вы ее принять.
Огастес. Вы спрашиваете, не занят ли я? Скажите этой леди, что я только  что
     получил известие первостепенной важности и буду занят в  течение  всего
     дня. Пусть подаст письменное заявление.
Письмоводитель. Я попрошу ее объяснить мне, что  ей  нужно.  Я не  откажусь
     поговорить с хорошенькой женщиной, раз уж представился случай. (Идет  к
     выходу.)
Огастес. Постойте. Эта леди, по-вашему, важная особа?
Письмоводитель. Настоящая маркиза, на мой взгляд.
Огастес. Гм. И красивая?
Письмоводитель. Не женщина, а хризантема, сэр! Поверьте мне.
Огастес. Мне крайне неудобно сейчас принять ее, но отечество в опасности,  и
     мы не имеем права считаться со своими удобствами. Подумайте,  как наши
     славные ребята страдают в окопах! Просите ее сюда.

	  Письмоводитель  направляется	к двери, насвистывая мотив
			    популярного романса.

     Перестаньте свистеть. Здесь не кафешантан.
Письмоводитель. Разве? Погодите, вот вы ее увидите (Выходит.)

	  Огастес  вынимает  из  ящика	стола  зеркало, гребешок и
	  помаду   для	 усов,	 ставит   перед   собой  зеркало и
	  принимается за свой туалет. Письмоводитель возвращается,
	  почтительно  пропуская вперед очень красивую и элегантно
	  одетую леди; она держит в руках изящную сумочку. Огастес
	  поспешно  прикрывает	зеркало  газетой  "Морнинг пост" и
	   встает, изобразив на лице величественное снисхождение.

     (Обращаясь к Огастесу.) Вот она. (Леди.) Разрешите предложить вам стул,
     миледи. (Ставит стул у письменного стола, против Огастеса, и выходит на
     цыпочках.)
Огастес. Присядьте, сударыня.
Леди (садится). Вы лорд Огастес Хайкасл?
Огастес (тоже садится). Да, сударыня, это я.
Леди (благоговея). Великий лорд Огастес?
Огастес. Я далек  от  мысли  так  называть  себя;  но, несомненно,  я имею
     некоторое право на  то,  чтобы  мои  соотечественники  и  (с  рыцарским
     поклоном), смею сказать, мои соотечественницы некоторым образом со мной
     считались.
Леди (пылко). Какой у вас прекрасный голос!
Огастес. Вы слышите, сударыня, голос нашей родины, который звучит  сладостно
     и благородно даже в суровых устах должностного лица.
Леди. Пожалуйста, продолжайте. Вы так прекрасно говорите.
Огастес. Было бы поистине удивительно, если бы после участия в тридцати семи
     королевских комиссиях, притом главным образом в роли председателя, я не
     овладел искусством оратора. Даже левые газеты вынуждены были  признать,
     что мои речи производят большое впечатление, и особенно в тех  случаях,
     когда мне нечего сказать.
Леди. Я не читаю левых газет. Я могу лишь заверить  вас,  что  мы,  женщины,
     восхищаемся  вами не  как	политическим  деятелем,  а  как   человеком
     действия, героическим воином, отважным рыцарем.
Огастес (уныло). Сударыня, прошу вас... К сожалению, мне трудно  говорить  о
     моих военных заслугах.
Леди.  О,  я   знаю,   знаю.   С   вами   возмутительно   поступили!   Какая
     неблагодарность! Но страна за вас. Женщины за вас! С каким волнением, с
     какой болью узнали мы о том, как, выполняя приказ занять  эти  страшные
     гуллукские каменоломни, вы  ворвались  туда  во  главе  своего  отряда,
     подобно новому Нептуну на гребне волны; и, не довольствуясь  этим,  вы,
     вы один ринулись дальше и с криком: "Вперед! На Берлин!" - бросились на
     немецкую армию. Тут гунны окружили вас и взяли в плен.
Огастес. Да, сударыня. И  какова  была моя  награда?  Мне  сказали,  что  я
     ослушался приказа,  и  отослали  меня  домой.  Вспомните  Нелсона	 в
     Балтийском море. Разве англичане когда-либо выигрывали сражение  иначе,
     как  с  помощью  отваги  и  личной  инициативы?  Не  будем  говорить  о
     профессиональной зависти: она существует в армии, как и повсюду; но я с
     горечью думаю о том, что то  признание,  в  котором  мне  отказала  моя
     родина,  или,  точнее,  не  моя  родина,  а  левая  клика в  кабинете,
     преследующая всех членов нашей семьи своей классовой ненавистью, -  это
     признание я получил из уст врага, прусского офицера.
Леди. Возможно ли?
Огастес. Иначе как бы я очутился здесь, вместо того чтобы умирать с голоду в
     Рулебене? Да, сударыня: полковник померанского полка, который взял меня
     в плен, узнав обо всех моих  заслугах  и  побеседовав  со мной  час  о
     европейской политике и о стратегических вопросах, заявил, что ничто  не
     заставит его лишить  мою  родину  моих  заслуг,  и  освободил  меня.  Я
     предложил им,  конечно,  чтобы  они  со своей стороны   добивались
     освобождения столь же достойного немецкого офицера. Но он и слышать  об
     этом не хотел. Он любезно заверил меня, что, по его мнению, им не найти
     равноценного мне немецкого офицера. (С горечью.) И вот впервые я  узнал
     неблагодарность, когда направился к нашим позициям. Кто-то выстрелил из
     наших окопов и попал мне  в  голову.  Я  храню  расплющенную  пулю  как
     трофей. (Бросает пулю на стол, по звуку  можно  судить  о ее  солидном
     весе.) Если бы пуля пробила мне череп, ни одна королевская комиссия  не
     увидела бы меня больше в своем составе. К счастью,  у  нас,  Хайкаслов,
     чугунные черепа. Нам нелегко вбить что-нибудь в голову.
Леди. Изумительно! И вместе с тем до чего просто! До чего  трагично!  Но  вы
     простите Англию? Помните, ведь это Англия! Простите ее.
Огастес (с сумрачным великодушием).  Не  бойтесь,  это не  окажет  никакого
     влияния на мое служение родине. Хотя она и оскорбила меня, но  я  готов
     если не верить в нее, то по крайней мере управлять ею.  Я не  останусь
     глух к зову  родины.  Пусть  это  будет  роль  посланника в  одной  из
     важнейших европейских столиц, или пост генерал-губернатора в  тропиках,
     или  же  более  скромная  миссия  -  мобилизовать Литл  Пифлингтон  на
     выполнение своего долга, я всегда готов жертвовать собой. Пока  Англия
     остается Англией, вы  всюду  на  видных  общественных  постах  найдете
     представителей моего древнего рода. А теперь, сударыня, довольно о моей
     трагичной судьбе. Вы пришли ко мне по делу. Чем могу быть полезен?
Леди. У вас есть родственники в министерстве иностранных дел, правда?
Огастес (свысока).  Сударыня,  министерство  иностранных  дел  комплектуется
     исключительно из моих родственников.
Леди. Предупредило ли вас министерство иностранных дел, что за вами охотится
     шпионка и что  она  намерена  украсть  у  вас  список  противовоздушных
     укреплений?..
Огастес (величественно прерывая  ее).  Все  это  нам  в  точности  известно,
     сударыня.
Леди (удивлена и даже возмущена). Известно? Кто же вам сказал? Уж не один ли
     из ваших родственников-немцев?
Огастес (глубоко задетый). У меня только три шурина -  немцы,  сударыня.  Вы
     так говорите, словно у меня их целая куча. Простите,  что я  несколько
     болезненно к этому отношусь, но постоянно ходят слухи,  будто  меня  во
     дворе отеля Ритц расстреляли как предателя только за  то, что  у меня
     родственники немцы. (С чувством.) Если  бы  у  вас  были родственники
     немцы, сударыня, вы бы знали, что ничто не может вызвать  такую  острую
     ненависть к  Германии.  Нет  большей  радости,  как  увидеть  в  списке
     немецких потерь имя своего шурина.
Леди. Никто не знает этого лучше, чем я. Послушайте, что. я расскажу вам,  и
     вы поймете меня, как никто другой. Эта шпионка, эта женщина...
Огастес (весь внимание). Да?
Леди. Она немка. Гуннка.
Огастес. Да, да. Понятно. Продолжайте.
Леди. Она моя невестка.
Огастес  (с  уважением).  Я  вижу,  у  вас   прекрасные   связи,   сударыня.
     Продолжайте.
Леди. Н