слово "неэлегантный", ибо на сцене  показывается  жизнь,
стоящая тридцать фунтов в день, не такой, как она  есть  на  самом  деле,  а
такой, какой ее представляют себе люди, зарабатывающие тридцать шиллингов  в
неделю.  Реальность  шокировала  бы  публику  точь-в-точь  так,  как  манеры
студентов и школьников шокируют опекунский совет.
     Потому  и  пьесы,  являющиеся   подлинной   аристократией   современной
драматургии, наносят удар благоговению  перед  светскостью,  которое  правит
нынешним  театром.  Возражение  против   Ибсена,   например,   не   есть   в
действительности возражение против его философии; это  возмущение  тем,  что
его герои и героини ведут себя не так, как  по  общепринятым  представлениям
подобает леди и джентльменам. Если вы восхищаетесь Геддой Габлер в  реальной
жизни, завидуете ей, чувствуете, что ничто, кроме бедности,  не  мешает  вам
быть столь же утонченным созданием, если  вы  уверены,  что  внезапный  брак
(хотя  бы  с  гвардейским  офицером,  который  влюбится  в  вас,   пока   вы
подсчитываете количество слов в телеграмме,  поданной  им  через  окошко)  в
любую минуту может поставить  вас  на  место  Гедды,  то  сделанное  Ибсеном
разоблачение пошлости и бесполезности ее  жизни  покажется  вам  жестоким  и
кощунственным.
     Эту точку зрения не разделяют умные женщины  того  класса,  к  которому
принадлежит Гедда.  Они  узнают  лицо  на  портрете,  аплодируют  художнику,
написавшему его, и понимают, что вся эта антиибсеновская суета  означает  не
больше, чем мещанское возмущение тем, что Гедда обсуждает  с  судьей  Браком
menage a trois. [Жизнь втроем  (франц.)]  Беглое  знакомство  с  популярными
пьесами скоро убедило бы этих умных дам, что героиня,  которая  в  последнем
акте достигает искупления через самоубийство, может делать все, о чем  Гедда
только рассуждает, и никто - ни публика, ни пресса  -  ни  одним  словом  не
осудит ее. Возражают не против убийства,  адюльтера,  грабежа,  -  напротив.
Возражают против недопустимого для леди взгляда на жизнь;  иными  словами  -
против посягательства на те общественные идеалы, которые дороги низшим слоям
среднего класса и тому солидному пополнению, которое за  последние  двадцать
лет они получили за счет выходцев из рабочего класса.
     Пусть  только  драматург  занимает "джентльменскую" позицию - тогда его
героини  могут  делать  все,  что  хотят.  Паолу  Тэнкерей зрители встретили
восторженно.  А  святую  Терезу  ее  же  самые  зрители  освистали  бы за ее
презрение  к идеалу который воплощен в модной портнихе, собственном выезде и
дюжине слуг.
     Хорошенькая проблема возникает здесь для  режиссера!  Он  убежден,  что
драматизм пьесы зависит от того, насколько она взывает к половому инстинкту.
В то же время недавно завоеванное им общественное положение  требует,  чтобы
пьесы  были  вполне  пристойны  и  пригодны  для   благочестивых   прихожан.
Следовательно, секс нужно подавать в границах благопристойности. Невозможно!
- воскликнете вы. Ошибаетесь! Нет ничего более поразительного, чем масштабы,
в которых в действительной жизни секс ограждается указанными границами, даже
если это ведет к пожизненному сексуальному голоданию. Мало у  кого  достанет
силы, чтобы подчиниться велениям какого-либо из наших инстинктов. Нас  можно
заставить  жить  в   притворстве,   что   хорошо   известно   деспотическому
меньшинству. Но робкое большинство, неспособное властвовать  где  бы  то  ни
было, властвует, по крайней мере, в театре, и это вполне  в  порядке  вещей,
ибо единственное, что может существовать на сцене, это притворство. В  жизни
за показной внешностью таится реальная сущность. В театре нет ничего,  кроме
внешности.
     Однако может ли театр показывать ласки любовников? Нет, тысячу раз нет!
И думать не смейте о  возможности  подобных  неджентльменских  зрелищ.  Если
хотите, вам покажут точное воспроизведение драк, побегов, сожжений, судебных
заседаний, стихийных бедствий, убийств, казней. Но не может быть  и  речи  о
том, чтобы столь  же  правдоподобно  показывались  проявления  пола!  Певец,
танцор, обладающий  драматическим  талантом,  изысканный  декламатор  пылких
стихов, тонкий художник, привносящий элементы  всех  этих  трех  искусств  в
будничную  работу  театра,  способные  пленить  публику   одним   выражением
драматического чувства, могут сделать любовь предметом  своего  выступления.
Но прозаический  джентльмен  наших  модных  театров,  который  реалистически
симулирует житейские события, не может обратиться к этой  теме,  не  нарушая
приличий.
     Может ли дилемма быть сложней?  Любовь  считается  единственной  темой,
которая безотказно трогает всех  сидящих  в  зрительном  зале  -  молодых  и
старых, бедняков и богачей. И тем не менее любовь -  единственная  тема,  за
которую не смеет браться салонная пьеса.
     Из этой очень старой дилеммы  родилась  романтическая  пьеса  -  та,  в
которой любовь не допускается на  сцену,  хотя  и  предполагается,  что  это
чувство -  единственная  побудительная  причина  всех  показываемых  зрителю
поступков. В результате человеческое поведение  нестерпимо  извращается  (по
крайней мере, на мой взгляд).
     Есть два типа сюжетов, которые в самой основе своей представляются  мне
не  только  фальшивыми,  но  убого   низменными.   Один   из   них   -   это
псевдорелигиозный сюжет, герой или героиня которого вершат добро  из  сугубо
коммерческих побуждений. На земле  они  неохотно  расходуют  свой  небольшой
запас добродетели, надеясь, что это  сторицей  окупится  на  небесах.  Очень
похоже на то, как одалиска позволяет кади высечь себя за  парочку  миллионов
золотом!  Второй  -  это  роман,   герой   которого,   тоже   неукоснительно
расчетливый, все в жизни делает только  ради  героини.  Конечно  же,  это  в
равной степени удручающе и далеко от жизни.
     Сравните это с откровенно неприличным, по нашим понятиям,  изображением
любви в восточной литературе. Ни в одной из "Арабских сказок" (некоторые  из
них очень хороши) не соблюдается никакого декорума. В  результате,  все  они
бесконечно поучительнее, да и забавнее  наших  романов,  ибо  любовь  в  них
изображается так же естественно,  как  всякая  другая  страсть.  В  них  нет
закостенелых условных понятий относительно последствий  любви;  нет  ложного
соотнесения  ее   телесности   с   общей   порочностью   характера,   а   ее
сентиментальности - с общей возвышенностью;  нет  ложного  убеждения,  будто
мужчина или женщина мужественны, дружелюбны и добры только тогда, когда  они
безрассудно влюблены (неужто не  найдется  какого-либо  достаточно  храброго
поэта, который воспел  бы  Старых  Дев  Англии?);  скорее  мы  найдем  здесь
настойчивое подчеркивание ослепляющей и ограничивающей силы любовной горячки
- источника несчастий и неудач царственных героев.
     Эти сказки, кроме того,  делают  очевидным  ложность  распространенного
представления, будто интерес к  этому  самому  капризному,  непостижимому  и
быстротечному из  всех  инстинктов  неисчерпаем,  и  будто  поле  английских
романистов самым безжалостным образом сужено ограничениями, в рамках которых
им дозволено писать о любви.
     Свободный  от  подобных   ограничений,   рассказчик   арабских   сказок
нагромождает целую кучу персонажей, приключений, чудес, тогда как английский
романист,  подобно  голодному  бродяге,  думающему  лишь  о  том,   как   бы
насытиться, не может, по-видимому, сбросить с себя  одержимость  сексуальной
темой и готов переписывать даже Евангелие, поскольку в  стиле  оригинального
текста отсутствует экстатическая чувственность.
     Вслед за Мартином Лютером мы давно не требуем безбрачия от священников.
Однако мы все еще требуем его от  нашего  искусства.  Результаты  получаются
очень нежелательные и неожиданные: ни один редактор, издатель  или  режиссер
не примет теперь повести и  не  поставит  пьесы  без  "любовной  темы".  Вот
недавний пример - "Война миров" Герберта Дж. Уэллса, повесть о нашествии  на
землю марсиан. Великолепная история, от нее невозможно оторваться.  Любовная
тема несовместима с ее научной проблематикой:  ничто  не  может  быть  более
неуместным и досадным. Тем не менее г-ну Уэллсу пришлось  сделать  вид,  что
его герой влюблен в молодую особу, сочиненную для этой  цели,  и  намекнуть,
что только из-за нее он переживает тревогу по поводу, очевидно,  неизбежного
уничтожения человечества марсианами.
     Еще  один  пример.  Несколько  лет   назад   один,   недавно   умерший,
американский романист завоевал огромный успех, сочинив  "Бостонскую  утопию"
на основе проектов, составленных небольшими группами убежденных коммунистов,
которые со времен Фурье и Оуэна пытаются периодически создавать  утопические
колонии,  вне  рамок  нашей  коммерческой  цивилизации.  И   даже   в   этой
экономической утопии мы натыкаемся на неизбежную  любовную  интригу!  Герой,
проснувшись  после  волшебного  сна  в  далеком  будущем,   встречает   юную
жительницу  Бостона,  сотворенную  специально  для  того,  чтобы  он  в  нее
влюбился. Все женщины в то время уже ходят в брюках. Но  она,  щадя  чувства
героя, добывает из музея древностей юбку  и  в  его  присутствии  носит  ее,
дожидаясь, пока он не освоится с обычаями нового  века.  Когда  я  дошел  до
этого трогательного эпизода, я, подобно Паоло и Франческе, "ту книгу  больше
не читал". Увеличивать количество примеров не  буду.  Но  если  такого  рода
дурацкая чушь проникает даже в книги, где  развиваются  метеорологические  и
экономические гипотезы, то что же сказать о размерах, которых она  достигает
в чувствительных романах?
     Самое  худшее  вот  в  чем.  Так  как человек по большей части мысленно
представляет  себя таким, каким его описывают в книгах, то он в конце концов
приемлет   ложное   представление  о  себе  самом,  которое  навязывает  ему
литература,  и  исходит  из него в своих поступках. Если бы во всех зеркалах
наши  носы  получались  вдвое длиннее, мы жили бы и умирали в убеждении, что
все  мы  Панчи,  и  считали  бы правильное зеркало вещью, сделанной дураком,
безумием   или   шутом.   Нет,   я   даже   уверен,   что,  согласно  закону
приспособляемости, открытому Ламарком, мы увеличили бы наши носы до желаемых
размеров.  Я  заметил:  едва  какой-нибудь  тип лица, появившись в живописи,
начинает   вызывать   восхищение  как  образец  прекрасного,  он  сейчас  же
распространяется  и  в  жизни.  Сегодняшние  Беатриче  и Франчески картинных
галерей,  которым  поэты посвящают стихи, озаглавленные "Моей возлюбленной",
завтра оживают в типе лица горничных и официанток.
     Если  условности  романа  будут  поддерживаться  достаточно   долго   и
единообразно (это условие гарантируется единообразием человеческой  глупости
и тщеславия),  то  для  огромных  масс,  обученных  грамоте  в  обязательном
порядке, ничего, кроме романов, не читающих, эти  условности  превратятся  в
законы личной чести. Так, обязательной сделается ревность - а  она  ведь  не
что иное, как подлый  эгоизм  или  особого  рода  помешательство.  Ничтожные
события, которые, если отнестись к ним естественно и просто, гроша  ломаного
не стоят, повлекут за собой (и уже  влекут)  катастрофы,  остракизм,  распад
семьи,  дуэлянтство,  убийство,  самоубийство,  детоубийство.  Людей  станут
бессмысленно истреблять на поле боя, поскольку, с точки зрения офицеров,  их
первый долг заключается в романтической демонстрации показной  храбрости.  А
сквайра, который никогда и часа  не  урвет  от  охоты  на  приходские  дела,
признают патриотом, так как он готов убивать и быть убитым ради того,  чтобы
навязать свой образ жизни другим странам.
     В судах дела будут решаться исходя из романтических, а  не  юридических
принципов;  при  наложении  штрафов  и  вынесении  приговоров  судьи   будут
прислушиваться к вздорным свидетельствам и отвергать или заглушать  разумные
показания, и это уничтожит самый смысл законов.  Кайзеры,  генералы,  судьи,
премьер-министры  покажут  пример  того,   как   надо   добиваться   дешевой
популярности. Любой  писака  обретет  возможность  играть  на  романтических
иллюзиях людей, которых в обязательном  порядке  обучили  грамоте,  и  будет
водить этих людей за  нос  еще  успешней,  чем  когда  играли  на  их  былом
невежестве и предрассудках. Но почему я сказал "будет водить"? Это  делается
и теперь. Одно десятилетие чтения дешевой литературы превратило англичан  из
самой флегматичной нации Европы в самую истеричную и театральную.
     Думаю, теперь ясно, почему театр был несносен для меня; почему от  него
пострадали и мое тело, и характер нации, почему, наконец, я призываю пуритан
спасти английский театр, к они спасли его однажды, когда он в глупой  погоне
за удовольствием погрузился в светскую пустоту и безнравственность.
     Пожалуй, в своем отношении к искусству  я  всегда  был  пуританином.  Я
люблю прекрасную музыку и совершенную архитектуру,  как  любили  их  Милтон,
Кромвель и Беньян. Но если бы я увидел,  что  эти  искусства  систематически
поклоняются чувственности, я почел бы за блага взорвать динамитом все соборы
в мире вместе с их органами и  прочими  принадлежностями  и  не  обратил  бы
никакого внимания на вопли искусствоведов и утонченных  сладострастников.  И
когда  я  вижу,  что  девятнадцатый  век  взлелеял   идолопоклонство   перед
искусством обожествления любви, и считает, что всякий поэт, провозгласивший,
будто Любовь превыше всего, будто она - Все,  Весь  Мир,  -  не  иначе,  как
заглянул  в  святая  святых,  я  чувствую,  что  Искусство  было  в  большей
безопасности в руках любого из самых фанатичных кромвелевских генералов, чем
оно будет в моих, если, конечно, когда-нибудь в них попадет.
     Я симпатизирую наслаждению чувствами,  я  его  разделяю.  Но  подменять
интеллектуальную деятельность и честность чувственным экстазом  -  нет,  это
никуда не годится! Это уже привело нас к парламентскому обсуждению  билля  о
телесных наказаниях и, в качестве реакции на  него,  к  появлению  на  сцене
женоподобных героев. Если эта эпидемия будет распространяться  до  тех  пор,
пока демократические  позиции  не  превратятся  полностью  в  романтические,
реалистам, будь они филистеры или платоники,  нечем  будет  дышать  в  нашей
стране. И когда это случится, грубая и умная сила человека действия, который
не терпит вздора, - человека бисмарковского склада - объединится с тонкостью
и духовной энергией человека мысли, которого никакие подделки не  смогут  ни
обмануть, ни увлечь. Этот союз противопоставит себя романтизму. И тогда горе
романтизму: он рухнет, даже если ему придется увлечь за собой Демократию,  -
ибо все установления, в конце концов, должны опираться на природу  вещей,  а
не на воображение.


ОБ ЭТИКЕ ПОКЛОННИКОВ ДЬЯВОЛА

     Существует глупое убеждение, будто  каждый  автор  должен  писать  так,
чтобы его произведения сами говорили за себя,  а  если  он  объясняет  их  в
предисловиях или  послесловиях,  значит,  он  плохой  художник,  вроде  того
живописца, на которого ссылался  Сервантес  и  который  подписал  под  своей
картиной "Это петух", чтоб, чего доброго, никто не ошибся.
     На это легковесное сравнение уместно  ответить,  что  художники  всегда
снабжают свои картины такими ярлычками.
     Что представляет собой  каталог  Королевской  академии,  как  не  серию
утверждений, вроде: это - "Долина отдыха", это -  "Афинская  школа",  это  -
"Холодный  октябрь",  это  -  "Его  высочество  принц  Уэльский"   и   т.п.?
Большинство драматургов не пишут предисловий к своим пьесам  только  потому,
что не умеют: чтобы быть мастерами,  им  не  обязательно  быть  и  мыслящими
философами, и опытными критиками. Выдавая свою неспособность за достоинство,
они, естественно, либо отвергают предисловия, как нечто постыдное, либо  же.
напустив  на  себя  скромность,  просят  какого-нибудь  известного   критика
написать его для них, будто бы говоря тем самым: "Если я  захочу  сказать  о
себе правду, я поневоле покажусь хвастуном.  А  не  говоря  всей  правды,  я
причиню себе ущерб и обману  своих  читателей".  Что  же  касается  критика,
которого приглашают со стороны, то ему ничего не остается, как намекать, что
необычайный драматический талант его друга превзойден только его прекрасными
человеческими качествами.
     Ну, а я думаю - к чему же поручать другому человеку хвалить меня,  если
я сам могу это делать? Мне не приходится  жаловаться  на  свои  возможности.
Дайте-ка мне вашего лучшего критика, и я раскритикую его в  пух  и  в  прах.
Если говорить о философии, то это я своей "Квинтэссенцией ибсенизма"  научил
критиков тому немногому, что они понимают в ней. А теперь  они  обращают  на
меня свои орудия - орудия, которые я же для них зарядил, и заявляют,  что  я
пишу так, словно у людей есть Интеллект, но нет Воли  или  Сердца,  как  они
называют Волю. Неблагодарные! А кто же научил вас различать  между  Волей  и
Интеллектом? Не Шопенгауэр, полагаю, а Шоу.
     Еще они заявляют, что вот мистер такой-то не  пишет  предисловий  и  он
ничуть не шарлатан. Ну а я шарлатан. Сначала я  заставил  британцев  слушать
меня, когда, стоя на повозке в Гайд-парке, произносил речи под трубные звуки
духового оркестра. И  я  сделал  это  вовсе  не  потому,  что  волей-неволей
жертвовал своей любовью  к  уединению  ради  политической  необходимости,  а
потому, что я прирожденный скоморох, как все истинные драматурги и  мимы.  Я
прекрасно понимаю, что  рядовой  британский  гражданин  требует,  чтобы  все
скоморохи, платя дань уважения  святости  его  ничтожной  личной  жизни,  на
которую он обречен из-за своей неспособности жить жизнью  общественной,  тем
самым как бы признавали свою профессию постыдной.
     Так,  Шекспир  сначала  объявил:  "Замшелый  мрамор  царственных  могил
исчезнет  раньше  этих веских слов", а потом, в духе условностей эпохи, стал
каяться:  "Пред кем шута не корчил площадного". И так уж с тех пор повелось,
что британец, забывая шекспировские фанфары, цитирует его покаянные слова.
     Когда актриса пишет свои  мемуары,  она  в  каждой  главе  жалуется  на
жестокие страдания, пережитые ею из-за необходимости выставлять себя напоказ
перед  публикой.  Однако  она  не  забывает  украсить  книгу  дюжиной  своих
портретов.  Я,  право,  не  могу  сочувствовать  этому   требованию   ложной
скромности. Я не стыжусь ни своей работы, ни того, как я ее делаю.  Я  люблю
разъяснять ее достоинства огромному большинству читателей, которые не  умеют
отличить хорошее произведение  от  плохого.  Это  приносит  им  пользу;  это
приносит пользу и мне, излечивая меня от нервозности,  снобизма  и  лени.  Я
пишу предисловия подобно Драйдену и трактаты  подобно  Вагнеру,  потому  что
умею это делать. Я отдал бы полдюжины шекспировских  пьес  за  одно  из  тех
предисловий,  которые  он  должен  был  бы  написать.  Тишину  уединения   я
предоставлю тем, кто считает, будто они прежде всего джентльмены, а уж потом
литераторы. Для себя я выбираю ораторскую трибуну и сигнальную трубу.
     Все это прекрасно. Но труба - это такой инструмент: чем больше  в  него
трубишь, тем больше входишь во вкус. Временами  я  выдувал  из  своей  трубы
столь резкие звуки, что даже те, кого они больше всего раздражали, принимали
новизну моего бесстыдства за  новизну  моих  пьес  и  взглядов.  Возьмем,  к
примеру, первую пьесу в этом томе, озаглавленную "Ученик дьявола". В ней нет
ни единого хоть сколько-нибудь нового эпизода.  Любому  старому  завсегдатаю
театра "Адельфи", не будь он, как я далее объясню, совершенно зачарован моей
пьесой, показались бы давно знакомыми и чтение завещания, и бедная  сиротка,
которая   неожиданно   нашла   защитника,    и    арест,    и    героическое
самопожертвование, и военный трибунал, эшафот, и отмена  казни  в  последнюю
минуту: он узнал бы все это, как узнает знакомые блюда в меню ресторана, где
он постоянно обедает.
     Н