явлен  подложный  чек...  Злоумышленник  не  принадлежит  к числу
жителей нашего города".
 В конце  заметки  перечислялись  приметы  похитителя,  сообщенные
банковским клерком.  Они до смешного точно совпадали с тем, что мог бы
сказать  о  себе сам Йенсен по воспоминаниям,  сохранившимся у него от
редких встреч с зеркалом.
 Представив себе,  каким  должен  возникнуть  его  образ  по этому
описанию в головах читателей,  Йенсен почувствовал непривычный холод в
спине.
 Второй раз легкая материковая жизнь заставила его  растеряться  -
его,  ни  разу не терявшего самообладания за двенадцать шпицбергенских
зим.
 Продолжая загораживаться  газетой  от  не  устремленных  на  него
взглядов, Йенсен тихо вышел из зала.
 - Господин портье, расписание пароходов!
 Он взял раскрашенный листок.
 - Я   могу   назвать   вам   любой   пароход,  сударь,  -  портье
предупредительно перегнулся через конторку.
 Не слушая его, Йенсен внимательно просмотрел расписание.
 - Мне нужно завтра уехать в Берген.
 - Прикажете послать за билетом?
 - Хорошо, возьмите. Завтра дадите счет.
 Йенсен вышел  на улицу.  Все та же кирха отсчитала восемь ударов,
словно хотела,  чтобы он навсегда запомнил этот час.  Но его эти удары
интересовали только потому, что напоминали о времени близкого закрытия
парикмахерских. А услуги брадобрея были ему нужны прежде всего.
 К пароходной кассе Йенсен пришел уже без бороды.  У пристани было
мало  народу.  Перегнав  Йенсена  на  велосипеде,  к  кассе   подъехал
мальчик-рассыльный отеля "Виктория".  Йенсен слышал, как он потребовал
билет на завтрашний пароход до Бергена.
 Какой-то человек подошел к рассыльному,  когда мальчик, отойдя от
окошечка,  пересчитывал сдачу. Человек задал мальчику вопрос, которого
Йенсен не мог расслышать,  так как говоривший стоял к нему спиной.  Но
Йенсен разобрал ответы мальчика:
 - Для   нашего  постояльца...  Да,  он  приезжий...  Кажется,  из
Бергена.
 Человек ушел за мальчиком к гостинице.
 Йенсен не спеша подошел к кассе:
 - Билет на сегодня в Хаммерфест.
 Кассир высунулся из окошечка:
 - Пароход отходит через пять минут, херре.
 - Билет, скорей!

 Запершись у себя в  каюте,  Йенсен  еще  раз  пересчитал  деньги,
словно и без того не помнил, сколько осталось от сбережений Свэна.
 По его расчетам,  денег должно было хватить для оплаты проезда от
Хаммерфеста  до  Кингсбея  и  для  приобретения части того,  что нужно
охотнику на  Свальбарде.  Остальное  он  получит  в  кредит.  Столько,
сколько ему нужно на одну зимовку. Тринадцатую!

8

 Яльмар Свэн   обрадовался,   когда   врач  в  рудничной  больнице
Айсфиорда сказал ему,  что его нога будет не хуже, чем прежде, перелом
сросся  удачно.  От  радости  Свэн  даже  поцеловал  врача,  когда тот
наклонился к нему для осмотра.  Это было так удивительно,  что врач  в
испуге  отпрянул.  Он  не  привык  к подобному проявлению чувств.  Его
пациентами были шахтеры с переломами рук и ног да изредка обмороженные
охотники, им было не до восторгов. Их эмоции редко простирались дальше
того, чтобы на радостях выпить лишний стаканчик аквавит.
 Все знали  Свэна  за  неповоротливого  даже ленивого увальня,  не
понимающего жизни,  но  тут  он  воспрянул  духом  и  показал  себя  с
неожиданной   стороны.   Его   жизнь   оказалась   богатой  настоящими
приключениями и опытом. Он рассказал своим соседям по палате не меньше
сотни интересных историй. Все они были несколько своеобразны. Героем в
каждой из них был простой человек,  добивающийся правды в  этом  мире,
где  найти  ее не так-то просто.  Все его герои сильно отдавали душком
революции.  Они высказывали идеи,  о каких тут,  на Свальбарде,  знали
только понаслышке, от людей, читавших газеты.
 К концу второго месяца,  что Свэн лежал  в  больнице,  мир  стало
лихорадить от события,  может быть,  и не такого уж значительного,  но
привлекшего к себе внимание самых  различных  слоев  общества:  газеты
мира были заполнены трагедией экипажа дирижабля "Италия", исчезнувшего
в  высоких  широтах  Арктики.  Этой  историей  интересовались  ученые,
конструкторы, летчики, моряки, путешественники, радиотехники, искатели
приключений и творцы сенсаций всякого рода  -  журналисты.  Эхо  этого
события  слышалось  по  всей  Европе,  от  Москвы  до Рима.  К берегам
Шпицбергена  прибыли  спасательные  экспедиции  из   Италии,   Швеции,
Финляндии  и  Франции.  Но  попытки кораблей и самолетов снять остатки
экипажа "Италия"  с  льдины,  дрейфовавшей  выше  восемьдесят  первого
градуса Северной широты,  были безуспешны.  Единственным, кого удалось
снять со льда шведскому летчику Лундборгу, был начальник экспедиции на
"Италии"  и  конструктор  самого дирижабля итальянский генерал Умберто
Нобиле.  При второй попытке  сесть  на  льдину  Лундборг  разбил  свой
"Фоккер".  Пропала  в  ледяной пустыне и пешеходная группа,  давно уже
отправившаяся  к  материку,  чтобы  дать   знать   о   местонахождении
потерпевших  дирижаблекрушение.  Эту  группу,  в  составе  итальянских
морских офицеров Цаппи и Мариано, повел шведский физик Финн Мальмгрен.
Они  ушли  к  земле задолго до того,  как юный советский радиолюбитель
уловил в эфире сигналы бедствия Нобиле и первым  дал  миру  координаты
дрейфующей тюрьмы экипажа "Италия".
 Одним словом,  все в этой незадачливой экспедиции Нобиле казалось
неудачным  и  загадочным  -  от  причины  гибели воздушного корабля до
судьбы экипажа.

 Свэн не позволял  выключать  в  своей  палате  радиоприемник.  Он
внимательно  выслушивал  каждое  слово,  относящееся к экспедиции.  Он
прочитывал своим соседям вслух все,  что писалось по  этому  поводу  в
приходивших  с  материка  газетах.  А  писалось так много,  что чтение
продолжалось целыми днями.  Но едва ли все писавшееся могло произвести
такой  фурор,  какой  произвело известие о выходе в море из советского
порта Ленинград ледокола "Красин" с целью  найти  экипаж  "Италии".  С
этого дня количество написанного по поводу экспедиции Нобиле и попыток
ее спасения  удвоилось.  К  прежним  задачам  журналистов  прибавилась
новая:  доказать,  что  советская  экспедиция  обречена  на  заведомый
неуспех.  Удвоились и усилия всех остальных  спасательных  экспедиций,
спешивших опередить советское судно.
 Свэну удалось достать через врача географическую карту. По ней он
следил теперь за движением советского судна.
 Быть может, самым удивительным для всех, кто знал Свэна, было то,
что  по  мере  быстрого  продвижения  "Красина"  на  север  повышалось
настроение выздоравливавшего охотника.  Подражая людям, заключавшим во
всем  цивилизованном  мире  пари  за  и  против  спасения пострадавших
итальянцев и за успех той или иной экспедиции и против нее,  население
больницы  стало  развлекаться  таким  же  образом.  И  тут,  к  общему
изумлению,  Свэн решительным тоном  сделал  свою  ставку:  два  против
одного за успех советских моряков.  Это было сказано так уверенно, что
ни у кого даже не хватило духу спорить.  Да и народ тут лежал не  тот,
которому  мог бы быть неприятен успех советского судна.  Мало-помалу у
идеи Свэна оказалось столько сторонников,  что желающих ставить против
него пришлось искать на стороне, за стенами больницы.
 В воздух ежедневно поднимались летающие лодки  итальянского  асса
Маддалены,  летали на Север финны, шведы и французы советский ледокол
"Красин",  дымя своими высокими трубами, пробивался на север, к группе
Семи Островов.  А ледовые условия, как назло, были в том году особенно
тяжелы,  и скоро от синьора Жудичи - итальянского журналиста на  борту
"Красина"  -  пришло  известие:  льды  откусили "Красину" одну лопасть
винта  и  сильно  повредили  перо  руля.  Шансы  "Красина"  на   успех
понизились.
 Свэн не  без  удивления  обнаружил  интонации  радости   в   этом
сообщении, говорившем, что и шансов на спасение итальянских аэронавтов
сделалось меньше.  Но таков был со стороны европейского  общественного
мнения  удивительный "интерес" к советской экспедиции,  что даже самая
цель ее как бы отошла на  второй  план.  Вскоре  стало  известно,  что
тяжелые  паки  сковали  "Красина" под восемьдесят первым градусом,  и,
может быть,  сковали так, что ему не удастся вырваться, а его бортовой
самолет   с   летчиком   Борисом  Чухновским  потерпел  аварию.  Тогда
буржуазная пресса окончательно поставила крест на этой  экспедиции.  И
именно  тут-то  Свэн  и  заявил,  что готов ставить теперь пять против
одного за то,  что советские моряки,  именно они,  а не кто-либо иной,
спасут  экипаж  "Италии".  Это заявление заставило врача посмотреть на
своего  пациента  уже  не  только  с  удивлением,   но   и   несколько
подозрительно.
 Каково же было торжество Свэна,  когда радио  принесло  известие:
"Красин"  нашел и снял со льда считавшуюся пропавшей пешеходную группу
Цаппи - Мариано.  Через день стало известно и о том, что все остальные
аэронавты находятся на борту "Красина". Левая пресса всего мира, забыв
свое прохладное  отношение  к  коммунистам,  радостно  подхватила  это
известие.  А  в Германии возникла даже целая политическая кампания под
лозунгом  "Ледоколы  вместо  броненосцев",  имевшая   целью   помешать
строительству так называемых "карманных" линкоров.
 Подвиг советских моряков стал знаменем для всех, кому были дороги
идеалы гуманности и интернационального братства простых людей.
 И вдруг заголовки,  каких еще не видели в газетах со  дня  гибели
"Италии", перепоясали первые полосы: "Куда девался Мальмгрен? Не съели
ли его спутники?"
 Пораздумав над этой новой сенсацией, Свэн понял, что она пущена в
ход, чтобы отвлечь внимание публики от подлинного политического смысла
того,  что  делали  советские  моряки.  Но,  так или иначе,  эта новая
сенсация захватила умы  всего  мира.  По  мере  того  как  с  материка
приходили газеты,  Свэн снова прочитывал вслух все,  что было написано
по этому поводу.  Но все было сбивчиво и неясно.  "Съели - не съели" -
стало злобой дня.  Этого не могли решить,  так как никому не удавалось
поговорить  с  двумя   участниками   пешеходной   группы   Мальмгрена,
находившимися в лазарете "Красина".  Прошло немало дней,  пока наконец
пресса  получила  возможность  опубликовать  рассказ  одного  из  двух
итальянцев,  капитана Цаппи,  о том,  что, по его мнению, случилось во
льдах и почему, по его же словам, с ними не было ни самого Мальмгрена,
ни каких-либо доказательств того, что с ним случилось.
 День за  днем  Свэн  прочитывал  вслух  подвалы,  печатавшиеся  в
норвежских газетах по материалам,  перепечатанным из советской прессы.
В эти часы в его палату собирались больные со всей больницы.
 Свэн читал:
 - "...Цаппи  разговорчив  в  той  мере,  в   какой   может   быть
разговорчив  человек,  стремящийся  использовать  каждое открытие рта,
чтобы сунуть  в  него  что-нибудь  съедобное,  либо  для  того,  чтобы
попросить  есть.  В  промежутках  между тем и другим он выдавливает из
себя несколько слов на англо-французско-итальянском жаргоне.
 Наконец он вынимает из-под подушки карманный компас.  Потемневший
медный кружок лежит на  его  красной,  распухшей,  точно  от  водянки,
ладони.
 - Мальмгрен - для матери.
 - Почему  он передал вам компас и не написал несколько прощальных
слов?
 Цаппи сердито  прячет  под  подушку  компас  и  снова  жадно жует
бисквит.  Под  выцветшими  усами  блестят  белоснежным  рядом  большие
крепкие  зубы.  Такие  зубы бывают,  вероятно,  у дикарей.  Эти зубы -
анахронизм во рту итальянского офицера. Они предназначены рвать мясо и
дробить кости. Такие зубы для крошечных бисквитов?!
 - Скажите,  капитан,  а куда девал Мальмгрен письма,  взятые  для
передачи на землю?
 - Мальмгрен дал мне компас. Больше Мальмгрен ничего не давал.
 - Если  Мальмгрен  не передал писем,  то почему он не дал хотя бы
одного слова на клочке бумаги?..
 Цаппи перебивает дерзко, сердито:
 - Я расскажу все подробно.

 Радио - прекрасная вещь, когда оно действует. Но поверьте мне: не
может  быть  ничего  отвратительнее  гробового  молчания,  царящего  в
наушниках. Ни одного звука не было в наушниках нашего радиста Бьяджи в
течение долгих дней после того, как нас выбросило из гондолы дирижабля
на лед.  Мы не имели никакого представления,  слышит ли нас земля. Вот
он,  мой  товарищ  капитан  Мариано,  считал,  что  люди  пешком могут
добраться до земли и дать о нас знать на Шпицберген.
 Я присоединился  к  мнению  Мариано.  Из  всех  нас  только  швед
Мальмгрен знал условия передвижения в полярных льдах. Волей-неволей мы
должны были привлечь его к этому делу. Хотя, скажу вам откровенно, мне
это мало улыбалось.  Мальмгрен  был  болен.  Из-за  перелома  руки  он
чувствовал себя очень слабым.  Тем не менее он и сам говорил,  что без
него мы едва ли справимся с походом.  Было решено,  что пойдут  только
трое:  Мальмгрен,  капитан Мариано и я, капитан Цаппи. Это было плохо:
как может больной идти  с  двумя  здоровыми?  Больной  не  может  быть
начальником здоровых.  А генерал назначил именно его.  Вы понимаете?..
Швед - начальник итальянцев. Штатский стал начальником двух офицеров.
 Нас снабдили  продовольствием  на полтора месяца.  Но ведь каждое
движение в Арктике требует двойной траты энергии, а мы имели только по
триста граммов пеммикана на человека в день.  Вдобавок у нас не было с
собой  сухого  спирта.  Мы  не  могли  разогревать  себе  похлебку  из
пеммикана и должны были есть его размешанным в ледяной воде.
 Медленно подвигались мы к земле. Да и вообще трудно даже сказать,
подвигались ли мы к ней, так как шли все время по дрейфующим льдам, не
имея  никакого  представления,  кто  движется  скорее:  мы  или  льды,
сносившие нас в сторону и, может быть, даже прочь, прочь от земли.
 Мальмгрен шел очень плохо.  То и дело он падал на лед. Нужно было
дожидаться,  пока он наберется сил, чтобы подняться на ноги. А тут еще
Мариано заболел слепотой.  Нам пришлось остановиться и сделать большой
привал,  чтобы  дать отдохнуть его глазам.  Мы оставались на месте три
дня. Мальмгрен тоже немного оправился.
 После недели   пути   стала   давать   себя   знать   наша   мало
приспособленная  для  такого  похода  обувь.  Мальмгрен  чаще   других
оступался  и  попадал  в талую воду на льду,  чаще других натыкался на
острые осколки льда.  Его обувь разрушалась быстрее нашей.  Скоро  ему
пришлось обвязать ноги обрывками одеяла.
 Две недели пробивались мы через  движущиеся  льды,  преграждавшие
нам путь. Мальмгрен слабел у меня на глазах. Он не мог уже идти дольше
часа. А что такое час в подобном походе? Нам нужно было идти как можно
скорее,  потому  что  здесь не только каждый шаг,  но даже самый отдых
требует расхода калорий.  А у нас их было так  мало!  В  конце  концов
Мальмгрен должен был отдыхать перед каждым сколько-нибудь значительным
препятствием.  Он сгибался под  тяжестью  сумки  с  жалкими  остатками
провианта.  На каждом шагу мне и Мариано приходилось ему помогать. Ну,
скажите сами - можно ли было так идти?  Для нас  было  ясно:  если  мы
будем двигаться подобным образом, то никогда не увидим земли.
 К концу второй недели случилось то, чего следовало ожидать каждую
минуту:  большой  торос  преградил  нам  путь  у  самого  края широкой
трещины.  Мы с Мариано перебрались через него.  А Мальмгрен в бессилии
опустился перед препятствием,  не решаясь сделать попытку его перейти.
Он оставался неподвижным на льду больше часу. Мы не могли больше ждать
и стали его уговаривать двигаться следом за нами. Мальмгрен поднялся и
стал взбираться на скользкую поверхность тороса. Он уже не шел, а полз
на четвереньках. Несколько раз он срывался с ледяного холма и скользил
вниз,  оставляя на снегу следы израненных рук и ног. Кажется, в третий
раз   ему   удалось  добраться  до  вершины  тороса.  Здесь  он  снова
остановился отдохнуть.  Наконец он стал спускаться в нашу сторону, где
торос граничил с широкой трещиной.  И тут случилось то, чего я боялся:
у Мальмгрена не хватило сил преодолеть  трудный  спуск  с  тороса.  Он
сорвался с его крутого края и покатился в воду. У нас не было средства
предотвратить его падение в воду. Я закрыл глаза, чтобы не видеть, как
он  будет  тонуть.  Но  оказалось,  что он последним отчаянным усилием
оттолкнулся от тороса и выбросил корпус на нашу льдину. Когда я открыл
глаза,  Мальмгрен  лежал  на  краю полыньи с опущенными в воду ногами.
Мариано держал его за руки, чтобы не дать соскользнуть под лед.
 Мы вытащили Мальмгрена. Мы сняли с него брюки и белье и отжали из
них воду,  но сушить их было не на чем.  У нас  не  было  огня.  Когда
Мальмгрен  надевал  белье,  оно  ломалось,  как стеклянное.  Мальмгрен
твердил:  "Необходимо идти,  необходимо во что бы то  ни  стало  идти,
чтобы не отморозить ноги".  Но силы его были истощены. Он не мог идти.
Пришлось  сделать  десятый  за  этот  день  вынужденный  привал.  Поев
пеммикана,  мы  заснули.  Мальмгрен  разбудил нас и сказал,  что нужно
двигаться дальше. Он говорил так, будто провинился перед нами.
 Мы собрались  в путь.  Мальмгрен тоже поднялся.  Я видел,  как он
стиснул зубы и почти закрыл глаза. Но не издал ни звука.
 Он уже   сделал  несколько  шагов  я  думал,  что  все  обошлось
благополучно,  но вдруг он  со  стоном  опустился  на  лед.  Все  было
понятно.  Первый раз я увидел тень отчаяния в его глазах. Казалось, он
совершенно забыл о нас.  Но,  заметив  мой  взгляд,  он  выпрямился  и
спокойно  сказал:  "Ну,  друзья,  моя  песенка спета.  Ноги отморожены
бесповоротно".
 Но через  минуту по-мальчишески весело Мальмгрен мотнул головой и
поднялся снова.  Из закушенной губы текла  кровь.  Подавляя  стон,  он
пошел впереди нас, как настоящий предводитель. Но, сами понимаете, что
он мог сделать,  когда каждый шаг ему стоил  больше,  чем  нам  неделя
пути?
 У нас на глазах Мальмгрен превратился  в  живей  труп,  обтянутый
темной кожей.
 Все бледнее делался призрак надежды  на  то,  что  мы  дойдем  до
земли.  Наше  питание  было  недостаточно.  Необходимо  было увеличить
рацион.  Но Мальмгрен категорически запретил нам это.  Он даже сказал,
что  придется  на  днях  уменьшить  и  эту порцию.  Это было абсурдом!
Урезать порцию!  Тогда мы совсем не сможем двигаться! Поэтому я сделал
вид,  будто не замечаю, как он на привалах, когда мы спали, на коленях
подползал к нашим заплечным мешкам и  подкладывал  в  них  кое-что  из
своего запаса пищи. По-моему, это было справедливо!
 На нашем пути вставали все новые льды.  Ровных полей,  по которым
мы  могли  бы  передвигаться  более быстро,  не было видно.  Мальмгрен
ошибался или лгал,  чтобы нас обнадежить,  уверяя, что до земли уже не
так  далеко.  Быть  может,  он  и  в  себе  хотел поддержать угасающую
надежду?
 Но какую  надежду на спасение может иметь человек,  ноги которого
распухли и почернели?  Мальмгрен уже не шел - он полз на четвереньках.
Изредка  он  пытался сделать несколько шагов,  но тут же падал на лед.
Откровенно говоря,  я даже не представляю себе, как хватало у него сил
ползти  за  нами.  Теперь  уже  не  он  вел нас,  а мы тащили его.  Мы
двигались   медленно,   непозволительно   медленно.   Время    уходило
безвозвратно. Так не могло продолжаться!"

 На этом  прерывалась  корреспонденция.  В  пачке  газет  не  было
продолжения. Французские, немецкие, английские и особенно американские
газеты   по-прежнему   задавали   страшный   вопрос:   "Съели  ли  они
Мальмгрена?"
 Поднявшийся в  палате Свэна спор стал таким оживленным,  что врач
пригрозил запретить чтение вслух.
 С этого дня уже вся больница с нетерпением ждала следующей партии
норвежских газет, и когда среди них Свэн нашел продолжение перепечатки
из советской прессы, в его палате снова собралась вся больница.

9

 - "И  однажды  после  ночлега Мальмгрен не смог подняться даже на
четвереньки..." - негромко прочел Свэн.
 В палате воцарилась такая тишина, что был слышен шелест дрожащего
в руках Свэна газетного листка.
 - "Он  ничего  не  говорил  и только винова