локи. В поиске участвовали взводный и мой сосед. Но им не удалось
захватить никого, кроме этой женщины.
 Она упорно молчала, презрительно отворачиваясь от командира роты.
Никто  не  мог  добиться  от  нее ни слова.  Только через день,  и то,
видимо,  лишь потому,  что приняла меня  за  пленного,  она  мне,  как
"своему",  рассказала,  что  уже  много  ночей  пролежала  с  секретом
противника по ту сторону нашей проволоки.  Один  из  врагов,  сидя  на
дереве,  наблюдал  за  нашим  секретом.  Его задача заключалась в том,
чтобы, не привлекая нашего внимания, метанием ножей поражать нас. Хоть
кого-нибудь  из  пораженных  они  рассчитывали  получить к себе живым.
Чтобы в случае надобности подать ему медицинскую помощь, они и держали
около себя сестру милосердия.
 Тут будет кстати сказать,  что,  пока она все это рассказывала, я
не  отрываясь  глядел  ей  в  глаза,  и чем дальше,  тем лучше они мне
казались:  правдивые,  я бы даже сказал  -  неправдоподобно  правдивые
глаза. Я таких еще не встречал.
 Когда я переводил товарищам рассказ пленницы,  она представлялась
мне спасительницей - настоящим ангелом.
 Остальное рассказывать не стоит. Единственное, что еще интересно:
мы  взяли эту женщину в работу.  Она не только дала нам много полезных
сведений, но работала у нас в тылу.
 Как она выглядела?..  Что-что,  а это я мог бы описать достаточно
точно.  Ведь бывает так,  что поглядишь на человека всего разок - и на
всю  жизнь запомнишь не только черты лица,  но и цвет глаз,  и рисунок
рта, и даже, пожалуй, манеру презрительно щуриться... Что меня удивило
в пленнице:  она,  безусловно,  не была крестьянкой или работницей, но
пальцы руки,  которой она придерживала  у  подбородка  завязки  шапки,
были,  несомненно,  крепки,  и  самая  кисть казалась сильной,  хорошо
развитой,  как рука спортсменки или музыканта...  Да,  так я  тогда  и
подумал:  "Какие сильные руки!  А ведь сама... да, сама будто и ростом
невелика,  и сложение так себе...  Не для здешних мест, не для жизни в
лесу. В общем, то, что принято называть "барышня".
 Я не терял ее из виду.  При первой возможности  отыскал.  О,  она
стала человеком!  Да,  да, настоящим человеком! Жизнь у богатой мамаши
представлялась ей  смешной  и  ненужной.  Могу  поручиться:  если  нам
придется  еще  раз воевать,  она будет неплохо перевязывать наши раны,
Да, да!"
 Гуннар умолк, мечтательно улыбаясь.
 - Уж не на ней ли ты собираешься жениться? - спросил я.
 Он молча кивнул и бережно положил трубку на столик.
 - Будем спать?
 Я потушил свет.
 - Завтра я вас познакомлю, - сказал он.
 Я был рад, что в темноте он не может видеть моего лица.

3

 - И  все-таки,  -  сказал  я утром Гуннару,  когда он плескался в
тазу, - я бы не женился... В нашем возрасте...
 Он погрозил мне намыленным кулаком.
 - Не вздумай уверять меня, будто решил окончить жизнь анахоретом.
 - Ты угадал: я никогда не женюсь. Вчера с этим покончено.
 - Вчера?!
 Гуннар рассмеялся,  а  я  все  ощущал  в  руке клочья разорванной
фотографии Анни.
 Когда мы  были  одеты  и  собирались  уже  спуститься к завтраку,
Гуннар сказал:
 - Я должен вас познакомить.
 Он потянулся было к телефону,  но, словно кто-то толкнул меня под
локоть, я удержал его руку.
 - Она здешняя?
 - Ну конечно. Ты, наверно, в прежнее время слышал ее имя...
 Он назвал фамилию Анни...
 Под первым  попавшимся  предлогом  я покинул его и ушел на берег.
Море помогло мне привести в порядок растрепанные мысли.  Вернувшись  в
гостиницу,  я заказал билет на вечерний пароход. Узнав, что Гуннар все
еще не получил отдельной комнаты, я не поднялся в номер. Велел собрать
мои вещи и прислать их к пароходу вместе с билетом.

 К вечеру снова собрался дождь. Спокойный, безобидный дождь, какие
бывают в наших краях и действуют подобно хорошей дозе брома.  С  борта
парохода было видно,  как блестят омытые дома. Огни города дробились в
ниспадающей завесе дождевых капель.  Я смотрел на город, на пристань и
думал,  что,  может  быть,  вижу все это в последний раз.  Но мне было
весело. Несколько дней назад я так же смотрел с борта парохода на огни
другого  города и с нетерпением ждал отплытия на родину.  А сейчас мне
казалось,  что именно теперь-то я и уезжаю на родину.  Ведь я  ехал  в
СССР. Мне было весело.
 Навстречу струям дождя  взлетел  пышный  ком  пара:  пароход  дал
гудок.  Рабочие на пристани взялись за сходню.  Я снял шляпу и подошел
ближе к борту.  И тут я увидел,  что к сходне приблизилась женщина. На
ней  был плащ с поднятым капюшоном.  Красная клеенка,  облитая дождем,
словно неоновая,  горела в свете пристанского  фонаря.  Женщина  легко
взбежала по сходне и откинула капюшон. Я узнал.
 - Это вам, - сказала она и протянула маленький конверт.
 Я взял  его,  не  зная,  что с ним делать.  Рука моя все еще была
занята шляпой.  Третий гудок,  проревевший над головой,  привел меня в
себя.  Я надел шляпу и вскрыл конверт. Разорванная вчера карточка была
тщательно собрана и наклеена на картон.  А рядом  стояла  Анни  живая
Анни, улыбаясь, глядела на меня.
 - Вы... вы рискуете уехать! - сказал я испуганно.
 - Да, да, рискую, - рассмеялась она. - На билет у меня хватит.
 Я стоял, не в силах вымолвить слово.
 По палубе прошла легкая дрожь.  Винты заработали. Мы стояли рядом
у борта и смотрели на медленно  уходящие  огни  пристани,  как  вдруг,
расталкивая рабочих,  к самой воде подбежал Гуннар. Мы услышали сквозь
шорох дождя и плеск моря:
 - Я рад! Чертовски рад, что так здорово все вышло!
 Он кричал еще что-то.  Но винты уже работали вовсю. Слова Гуннара
тонули в шуме. Я взмахнул шляпой.
 Я не из растерях,  но,  видно,  тогда был так ошеломлен, что даже
шляпу держал кое-как.  Порывом ветра ее вырвало у меня из рук.  Описав
широкую дугу  над  водой,  уже  отделявшей  пароход  от  причала,  она
покатилась  по  мокрым мосткам.  Я засмеялся,  - люди часто смеются от
неловкости.  И Гуннар на пристани  тоже  смеялся,  вместо  того  чтобы
ловить  мою  шляпу.  А  она все катилась и катилась под ударами ветра.
Наверно,  ей оставалось уже совсем немного до края пристани,  когда  я
почувствовал  легкое  прикосновение.  И прежде чем я успел сообразить,
что происходит, мой нож мелькнул в воздухе, пущенный рукою Анни...

 Стоит мне закрыть глаза,  и передо мною,  как  сейчас,  возникают
вздрагивающая  черная рукоятка ножа,  прищуренный взгляд Анни и еще не
успевшая опуститься ее рука с разжатыми крепкими пальцами.
 И еще  я  до сих пор помню лицо ошеломленного Гуннара.  Несколько
мгновений он  стоял  с  раскрытым  ртом,  словно  там  застряли  слова
приветствия.  А  потом  стал что-то кричать и весело хлопать в ладоши,
приплясывая вокруг моей шляпы.

 За ужином я,  кажется,  ни разу  не  поднял  глаз  на  Анни.  Мне
казалось, что она непременно прочтет в них смятение, владевшее мною. А
я действительно не мог разобраться в случившемся  и  принять  решение,
которое, казалось мне, должен был принять.
 Расставаясь со мною у двери моей каюты, Анни с укоризной сказала:
 - Ты мог бы проявить несколько больше радости сегодня.

4

 Я долго ходил по палубе. От тумана непокрытая голова стала совсем
мокрой,  и холодная капелька скатилась за воротник  куртки.  Она  была
словно точкой, которой нужно было завершить мои размышления.
 Я поднялся в радиорубку.
 Составить радиограмму  и  проследить  за  ее отправкой было делом
пятнадцати минут.  Покончив с этим,  я вернулся  на  спардек  с  таким
ощущением,  словно проснулся после освежающего крепкого сна. Даже мгла
тумана не казалась мне больше наводящей тоску.  А когда в  проделанный
ветром просвет глянули огни близкого порта,  стало совсем легко. Винты
парохода вращались все медленней.  Я сошел в каюту,  взял  чемодан  и,
едва  успели  поставить  сходню,  первым  спустился по ней на пристань
чужого мне города. Впрочем, что значит "чужой"? Теперь ведь все города
в этой стране были мне родными...
 Я вздохнул с облегчением и машинально потянулся к  голове,  чтобы
махнуть шляпой вахтенному штурману.  И только тут вспомнил,  что шляпа
осталась далеко,  приколотая  к  доскам  пристани  рукою  метательницы
ножей.
 В самом конце пристани я  столкнулся  с  двумя  людьми,  спокойно
шагавшими  к  пароходу.  Наметанный  глаз  сразу отличил их от обычных
пассажиров. Мы раскланялись кивком головы, и я поспешил прочь. Пароход
уже дал гудок..."

 Закончив так свой рассказ, Митонен помолчал и брезгливо заметил:
 - У   этих   молодцов   из   тайной   полиции   бывает   какой-то
профессионально-"независимый" вид, когда они идут на охоту.