Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
плачущей; произошло это вскоре после нашего обручения, когда
я вынужден был признаться, что пока не в состоянии купить или даже снять
квартиру и что поэтому первое время нам придется довольствоваться
меблированной комнатой. Правда, она сразу же совладала со слезами, хоть они,
по-моему, были вызваны не одним только горьким сожалением о том, что
осуществление столь дорогой мечты отодвигается на неопределенный срок; в
этих слезах обнаружилась вся глубина и страстность этой мечты в сущности,
даже не просто мечты, а того, в чем Эмилия видела чуть ли не смысл жизни.
Итак, первые два года мы жили в меблированной комнате. Но какую чистоту
и порядок поддерживала в ней Эмилия! Насколько было возможно а в
меблированной комнате это отнюдь не просто, Эмилия пыталась создать иллюзию,
будто у нее собственная квартира. И поскольку у нас не было своей
обстановки, она стремилась вложить в чужую обшарпанную мебель всю свою душу
домовитой и аккуратной хозяйки. На моем письменном столе неизменно стояла
ваза с цветами; бумаги мои были всегда разложены в исключительном порядке и
словно звали к работе, гарантируя мне максимальные удобства; не было случая,
чтобы на обеденном столе не лежали салфетки и не стояла вазочка с печеньем;
никогда одежда или предметы туалета как это часто бывает в подобного рода
тесных и временных обиталищах не оказывались там, где им меньше всего
следует быть: на полу или на стульях. После уборки, наскоро сделанной
служанкой, Эмилия еще раз тщательно прибирала комнату, да так, чтобы все,
что могло блестеть и сверкать, блестело и сверкало, будь то латунный шарик
на оконном шпингалете или самый незаметный кусочек паркета. По вечерам она
сама, без помощи прислуги, стелила постель, и всегда на кровати с одной
стороны лежала ее прозрачная ночная рубашка, а с другой моя пижама; одеяло
было аккуратно отогнуто, а подушки удобно уложены. Утром она поднималась
раньше меня, шла на общую кухню, готовила завтрак и приносила его мне на
подносе. Все это Эмилия делала бесшумно, четко и естественно, но с пылом и
старанием, которые говорили о чувстве, слишком глубоком, чтобы в нем можно
было признаться. И тем не менее, несмотря на все героические усилия Эмилии,
меблированная комната оставалась меблированной комнатой. Иллюзия, которую
Эмилия пыталась создать у себя и у меня, никогда не бывала полной. Иной раз
в минуты большой усталости она начинала жаловаться, правда, мягко и, в силу
своего характера, сдержанно, но все-таки не без внутренней горечи; в таких
случаях она спрашивала меня, до каких же пор будет продолжаться эта наша
временная, неустроенная жизнь. Я понимал, что за внешним спокойствием Эмилии
скрывается подлинная боль, и меня мучила мысль о том, что рано или поздно
мне придется найти способ как-то удовлетворить ее страстное желание
обзавестись собственным домом.
В конце концов, как уже было сказано, я решил купить квартиру; но не
потому, что у меня появились деньги их у меня по-прежнему не было, а потому,
что понимал, как страдает Эмилия, и опасался, что в один прекрасный день
чаша ее терпения переполнится. За два года нашей совместной жизни я отложил
небольшую сумму; добавив к ней деньги, взятые в долг, я смог сделать первый
взнос. Однако я не испытал при этом того удовлетворения, какое ощущает
человек, приобретя для своей жены квартиру; наоборот, я чувствовал
мучительное беспокойство, ибо совершенно не представлял себе, каким образом
мне удастся выкрутиться через месяц, когда подойдет срок уплаты следующего
взноса. Я впал в такое отчаяние, что был почти зол на Эмилию, чье упорное и
страстное стремление иметь собственный дом в какой-то мере вынудило меня
пойти на столь необдуманный и рискованный шаг.
Но искренняя радость Эмилии, когда я сообщил ей о покупке квартиры, и
потом бурное ликование, охватившее ее, когда мы в первый раз вошли в наши
еще не обставленные комнаты, на некоторое время заставили меня забыть обо
всех моих тревогах и волнениях. Я уже говорил, что любовь к дому была у
Эмилии поистине страстью; более того, в тот день мне показалось, что к этой
страсти примешивалась какая-то чувственность, словно то, что я наконец купил
для нее квартиру, сделало меня в ее глазах более желанным. Мы осматривали
нашу квартиру, и сперва Эмилия просто ходила со мной по пустым и холодным
комнатам, а я говорил ей, как мне хотелось бы расставить мебель. Но в конце
нашего осмотра, когда я подошел к окну, чтобы распахнуть его и показать,
какой из него открывается вид, Эмилия вдруг прижалась ко мне и тихо
попросила поцеловать ее. Для нее, обычно столь сдержанной и почти робкой в
проявлениях любви, это было чем-то совершенно новым и неожиданным.
Пораженный и взволнованный ее тоном, я поцеловал ее. Это был один из самых
пылких, самых опьяняющих поцелуев, которыми мы когда-либо обменивались; и
внезапно я почувствовал, что ее объятия стали крепче, словно она хотела
вызвать меня на еще большую близость; потом она судорожно стянула с себя
юбку, расстегнула кофточку и прижалась ко мне всем телом. Оторвавшись от
моих губ, она почти неслышно, но жарко и нежно шепнула мне в самое ухо по
крайней мере так мне показалось "возьми меня", и сама, всей своей тяжестью
потянула меня вниз, на пол. И мы любили друг друга на пыльных плитках, под
тем самым окном, которое я так и не успел распахнуть.
Однако в пылкости столь неожиданно бурных объятий Эмилии я почувствовал
не только любовь ко мне, я ощутил в них прежде всего порыв подавленной
страсти к собственному очагу, которая как бы сама собой вылилась в
чувственное желание. Необставленные гулкие комнаты, еще пахнущие краской и
непросохшей штукатуркой, всколыхнули в глубине ее души что-то такое, чего до
сих пор не могли пробудить все мои страстные ласки.
Между нашим посещением еще пустой квартиры и переездом в нее прошло два
месяца. За это время мы оформили контракт на покупку квартиры на имя Эмилии
я знал, что это доставит ей удовольствие, и, насколько позволяли мои весьма
ограниченные средства, приобрели кое-какую мебель. Когда прошло первое
чувство удовлетворения от того, что квартира все-таки куплена, я, как уже
говорилось, стал испытывать мучительное беспокойство при мысли о будущем, а
временами просто впадал в отчаяние. Конечно, зарабатывал я неплохо, неплохо,
чтобы жить скромно и даже немного откладывать, но заработка моего было явно
недостаточно, чтобы сделать ближайший взнос за квартиру. Я испытывал тем
большее отчаяние, что не мог даже отвести душу, поговорив обо всем с
Эмилией: мне не хотелось отравлять ее радость. Теперь я вспоминаю о том
времени, как о поре, когда я пребывал в постоянной тревоге и даже как-то
меньше любил Эмилию. Я невольно удивлялся тому, что, хотя она великолепно
знала наши возможности, ее нисколько не беспокоило, где я смогу раздобыть
такую уйму денег. Поэтому меня неприятно поражало и чуть ли не выводило из
себя то, что радостная и возбужденная Эмилия все эти дни только и бегала по
магазинам в по- исках обстановки для квартиры и ежедневно без тени
беспокойства оповещала меня о какой-нибудь новой покупке. Я спрашивал себя,
как может она, любя меня, не догадываться о моих страхах и тревогах. Я
понимал, что, по всей вероятности, Эмилия решила: раз уж я купил квартиру,
то, конечно, позаботился и о том, чтобы достать необходимые для этого
деньги; и все же то, что она была такой безмятежно довольной, когда меня не
оставляли тревожные мысли, казалось мне проявлением ее эгоизма или по
меньшей мере бесчувственности.
В ту пору я был настолько озабочен мыслями о деньгах, что у меня даже
изменилось представление о себе самом. Я считал себя человеком
интеллигентным, культурным, драматургом по призванию; я всегда питал
пристрастие к драматургии и полагал, что мне следует посвятить ей себя
целиком. Этот скажем так внутренний мой облик побуждал меня смотреть
определенным образом и на собственную внешность: мне казалось, что худоба,
близорукость, нервность, бледность, небрежность в одежде являются у молодого
человека признаками будущей литературной славы, которая, как я считал, была
мне уготована. Но тягостные заботы вытеснили из моего сознания этот столь
заманчивый и многообещающий образ и заменили его другим образом жалкого
неудачника, запутавшегося в сетях страсти и погрязшего в тине мелких забот;
несчастный, он не смог устоять перед любовью к жене и решился на шаг,
превышающий его силы, и кто знает, как долго еще придется ему страдать от
унизительного отсутствия денег. Я себе казался уже не молодым непризнанным
театральным гением, а всего лишь голодным журналистом, сотрудничающим во
второсортных газетенках и журнальчиках, или, еще хуже, жалким чиновником
какой-нибудь частной фирмы или государственного учреждения: бедняга, чтобы
не волновать жену, скрывает от нее свои тревоги, целыми днями бегает по
городу в поисках работы и не находит ее; он просыпается по ночам,
вздрагивает при мысли о долгах, которые надо платить; одним словом, ничего
не знает и не видит, кроме денег. В таком, возможно и трогательном,
персонаже не было ни блеска, ни достоинства, это был жалкий герой
какого-нибудь дешевенького романа, и я остро ненавидел его, так как боялся,
что постепенно полностью уподоблюсь ему во всем. Но так уж вышло я женился
не на женщине, которая понимала бы и разделяла мои мысли, вкусы и
стремления, а на необразованной машинистке, зараженной, как мне казалось,
всеми предрассудками своего класса. С женщиной, которая бы меня понимала, я
мог бы переносить тяготы бедной и неустроенной жизни в какой-нибудь студии
или меблированной комнате в ожидании будущих успехов на поприще драматургии;
теперь же я вынужден был любой ценой создавать домашний очаг, о котором
мечтала моя жена. Ради этого, думал я в отчаянии, мне придется отказаться,
и, быть может, навсегда, от столь дорогой для меня честолюбивой мечты о
литературной карьере.
Итак, я был во власти тоски и сознания собственного бессилия преодолеть
материальные трудности. Если железный прут долго держать над огнем, он
становится мягким и гнется; вот и я чувствовал, что свалившиеся на меня
заботы постепенно ослабляют и сгибают меня. Я сознавал, что невольно завидую
тем, кто подобных забот не знает, людям богатым и привилегированным, и что к
этой зависти, опять-таки помимо моей воли, примешивается ожесточение,
направленное уже не против отдельных конкретных лиц или обстоятельств, но
неудержимо стремящееся к обобщениям, принимающее отвлеченный характер
определенного миросозерцания. Одним словом, в эти трудные для меня дни я
стал замечать, как раздражение и досада, вызванные отсутствием денег,
переходят в чувство возмущения несправедливостью не только той, которая
совершалась по отношению ко мне, но и той, от которой страдало бесчисленное
множество мне подобных. Я отдавал себе отчет в том, что мои личные обиды
незаметно выливаются в настроения и взгляды, связанные уже не только со
мной; я замечал это по тому, как все мои мысли постоянно и неуклонно
устремлялись в одном направлении, по своим разговорам, которые независимо от
моего желания все время вращались вокруг одних и тех же проблем. Тогда же я
обнаружил в себе все возрастающую симпатию к политическим партиям,
объявлявшим борьбу против пороков и недостатков того самого общества,
которое я винил в терзавших меня заботах. Это общество, думал я, обрекает на
голод лучших своих сынов при этом я имел в виду себя самого и потакает
худшим. У людей попроще и необразованных процесс этот обычно совершается как
бы сам собой в темных глубинах сознания, где некая таинственная алхимия
перерабатывает эгоизм в альтруизм, ненависть в любовь, страх в мужество; но
для меня, привыкшего наблюдать за собой и заниматься самоанализом, все
происходившее со мной было предельно ясным, словно я следил, как это
совершается в ком-то другом. Я, конечно, понимал, что мною движут чисто
материальные и эгоистические побуждения и что я распространяю на все
человечество то, что имеет отношение только ко мне одному. Никогда прежде у
меня не возникало желания вступить в какую-нибудь партию, как делали почти
все в те беспокойные послевоенные годы, и именно потому, что, как мне
казалось, я не смог бы заниматься политикой из каких-то личных соображений;
меня могли побудить к этому только определенные взгляды, убеждения, но их-то
у меня как раз и не было. Поэтому я злился на себя, замечая, что все мысли
мои, разговоры, поступки незаметно уносит поток своекорыстных расчетов и что
направление их постепенно меняется под воздействием переживаемых мной
затруднений. "Значит, и я ничуть не лучше прочих, думал я с яростью, значит,
мне достаточно было очутиться без гроша, чтобы начать мечтать о возрождении
человечества". Но это была бессильная ярость. В конце концов то ли я
почувствовал тогда большое отчаяние, то ли оказался менее тверд, чем обычно,
я позволил одному из своих старых приятелей убедить себя и вступил в
коммунистическую партию. Сразу же после этого я подумал, что вот опять я
повел себя не как молодой непризнанный гений, а как голодный журналист или
чиновник, в которого я так боялся со временем превратиться. Но дело было
сделано, я состоял в партии, и отступать было поздно. Кстати, характерно,
как приняла известие о моем вступлении в партию Эмилия. "Теперь, сказала
она, только коммунисты будут давать тебе работу... Остальные станут тебя
бойкотировать". У меня не хватило духу сказать ей то, о чем я думал, то есть
что, возможно, я никогда не вступил бы в партию, не приобрети я ради ее
удовольствия слишком дорогую квартиру. Тем дело и кончилось.
Наконец квартира наша была готова к переезду, а через день совпадение
это кажется мне теперь роковым я встретил Баттисту и, как уже рассказывал,
сразу же получил от него приглашение работать над сценарием одного из его
фильмов. Я вздохнул свободно, и на какое-то время мне стало так хорошо и
легко, как давно уже не бывало. Я думал, что сделаю четыре или пять
сценариев, расплачусь за квартиру, а затем вернусь к журналистике и дорогому
моему сердцу театру. Я опять и еще сильнее, чем прежде, любил Эмилию и,
часто испытывая при этом мучительные угрызения совести, ругал себя за то,
что мог думать о ней плохо, считая ее черствой эгоисткой. Однако просвет
этот был недолгим. Довольно скоро горизонт мой заволокли тучи. Впрочем,
сперва появилось только маленькое облачко, правда, достаточно мрачное.
Глава 4
Встреча с Баттистой произошла в первый понедельник октября. Через
неделю мы въехали в уже полностью обставленную квартиру. Квартира эта,
доставившая мне столько хлопот и огорчений, по правде говоря, не была ни
большой, ни роскошной. Она состояла всего из двух жилых комнат просторной
гостиной и спальни. Ванная, кухня и комната для прислуги, как это обычно
бывает в современных домах, были совсем маленькими. Имелась еще крохотная
каморка без окна, где Эмилия пожелала устроить свою гардеробную. Наша
квартира находилась на последнем этаже нового дома, такого белого и
сверкающего, словно он был сделан из гипса. Стоял он на маленькой, полого
спускавшейся улочке. По одну ее сторону выстроились в ряд точно такие же,
как наш, дома, по другую тянулась ограда парка чьей-то виллы, и высокие
деревья простирали поверх нее свои ветви. Вид, открывавшийся из нашей
квартиры, был превосходный, и я обратил на это внимание Эмилии. Казалось
даже, что парк, где сквозь деревья проглядывали извилистые дорожки, фонтаны
и лужайки, не отделен от нас ни улицей, ни оградой и что мы можем спускаться
и гулять там, когда нам вздумается.
Мы переехали в полдень, у меня были какие-то дела, и сейчас я уже не
помню, ни где, ни с кем мы тогда обедали, помню только, что около полуночи я
стоял и спальне перед зеркалом и медленно развязывал галстук. Вдруг в
зеркале я увидел, как Эмилия взяла с кровати подушку и направилась к двери в
гостиную. Я очень удивился и спросил:
- Что ты делаешь?
Я произнес это не оборачиваясь. Опять-таки в зеркале я увидел, как она
остановилась в дверях и, оглянувшись, сказала равнодушным тоном:
- Ты не обидишься, если я буду спать на диване?
- Нынче ночью? спросил я растерянно, ничего не понимая.
- Нет, всегда, быстро ответила Эмилия. По правде сказать, это одна из
причин, почему мне хотелось перебраться в собственную квартиру... Я не могу
больше спать, как ты любишь, с открытыми окнами. Каждое утро я просыпаюсь на
рассвете и уже не могу уснуть, а потом весь день хожу сонная... Ты не
обидишься?.. Думаю, нам лучше спать врозь.
Я все еще ничего не понимал, подобный сюрприз в первую минуту вызвал у
меня лишь легкое раздражение. Подойдя к Эмилии, я сказал:
- Но это же невозможно... у нас всего две комнаты, в одной кровать, в
другой диван и кресло. Зачем? А кроме того, спать на диване неудобно.
- Я все никак не могла решиться сказать тебе об этом, проговорила
Эмилия, опустив глаза и не глядя на меня.
- Но прежде, продолжал я, ты никогда не жаловалась. Я считал, что ты
привыкла.
Она посмотрела на меня и, как мне показалось, явно обрадовалась, что
разговор принял такое направление.
- Нет, я никак не могу привыкнуть... Я все время спала плохо...
Возможно, именно поэтому я стала такой нервной. Если бы еще мы ложились
рано, но мы всегда засыпаем поздно... И вот... Не докончив фразы, она
направилась в гостиную.
Я догнал ее.
- Погоди, торопливо сказал я, если тебе так уж хочется, я могу спать и
с закрытыми окнами... Ну, хорошо, с сегодняшнего дня мы будем спать с
закрытыми окнами.
Говоря это, я почувствовал, что мое предложение подсказано не только
уступчивостью любящего мужа; вероятно, тогда мне захотелось испытать Эмилию.
Она покачала головой и, чуть улыбнувшись, ответила:
- О нет... Почему ты должен жертвовать собой... Ты всегда говорил, что
задыхаешься, когда окна закрыты... Лучше уж нам спать врозь.
- Уверяю тебя, мне легче этим пожертвовать... я привыкну.
Эмилия поколебалась, но потом сказала с неожиданной твердостью:
- Нет, я не желаю никаких жертв... ни маленьких, ни больших... я буду
спать в гостиной.
- А если бы я тебе сказал, что мне это неприятно и что я хочу, чтобы мы
спали вместе? Она снова заколебалась.
- Какой ты странный, Риккардо, произнесла она наконец, как всегда,
мягко. Ты не хотел жертвовать этим два года назад, когда мы только
поженились... А теперь хочешь пойти на это во что бы то ни стало... К чему?
Очень многие супруги спят врозь и тем не менее любят друг друга... По утрам,
когда ты уходишь на работу... тебе будет даже удобнее. Ты не будешь меня
будить...
- Но ты же сама сказала, что обычно просыпаешься на рассвете... А ведь
я не ухожу из дому на рассвете.
- Ох, какой ты упрямый, сказала она раздраженно. И на этот раз, не дав
мне ничего возразить, вышла из комнаты.
Оставшись один, я сел на кровать, где не хватало подушки, и уже одно
это наводило на мысль о разлуке и одиночестве. Некоторое время я рассеянно
смотрел на дверь, за которой скрылась Эмилия. "Эмилия, спрашивал я себя, не
хочет спать со мной потому, что ее действитель