ит рядом  с собой никаких других ощущений. В  день похорон была страшная
духота,  небо сплошь  затянуто  тучами,  во  влажном  воздухе  ни  малейшего
дуновения ветерка. Вечером после похорон,  войдя в нашу, теперь уже навсегда
пустую и  ненужную квартиру и закрыв за собой дверь,  я наконец осознал, что
Эмилия действительно умерла и  что я ее  никогда уже не увижу. Все окна были
раскрыты  настежь, спускались  сумерки;  переходя  из комнаты  в комнату  по
сверкающему паркету,  я чувствовал, что задыхаюсь. Освещенные окна  соседних
домов  приводили меня в бешенство. Их ровный свет напоминал мне о  мире, где
люди живут  спокойно и любят друг друга  без  всяких недоразумений,  о мире,
откуда, как мне казалось, я был изгнан навеки. Чтобы вновь вернуться туда, в
тот мир, я должен был бы объясниться с Эмилией, убедить ее сотворить еще раз
чудо любви, состоящее  в том, что не  только сам зажигаешься  любовью, но  и
зажигаешь  ее  в  сердце  другого  человека.  Однако  теперь  это  было  уже
невозможно. Мне казалось, я схожу  с ума при мысли, что  смерть Эмилии была,
видимо, последним, окончательным проявлением ее враждебности ко мне.
     Но надо  было  как-то жить  дальше.  На следующий день я взял  чемодан,
который так и не распаковывал, запер входную дверь на ключ с таким чувством,
словно  запирал склеп,  и,  отдавая  ключ швейцару, сказал, что  намерен  по
возвращении с  Капри  избавиться от этой квартиры. Я опять  уехал на  Капри.
Странно, но возвратиться туда меня заставляла какая-то смутная надежда,  что
я снова увижу Эмилию  либо там, где  она  мне  явилась, либо  в каком-нибудь
Другом месте. Тогда я еще  раз объясню ей, почему все так произошло, скажу о
своей любви и  снова услышу от нее, что она  понимает  и любит меня. Надежда
моя походила на
     безумие,  и я  сознавал  это.  Никогда я  не  был  так близок  к потере
рассудка, как  в те дни, когда я  испытывал отвращение к действительности  и
тоску по галлюцинации.
     К  счастью,  Эмилия  мне  больше не  являлась  ни  во  сне,  ни  наяву.
Сопоставив тот час, когда я ее  увидел в последний раз, с часом ее смерти, я
установил, что  по времени события эти не совпадали. Эмилия была  еще  жива,
когда мне показалось, что я вижу ее на корме лодки. Но, по всей вероятности,
она уже умерла, когда я  лежал без сознания в  глубине Красного грота. Итак,
ничто не совпадало ни в жизни, ни в смерти. Я так никогда и не узнаю, был ли
это  призрак,  галлюцинация,  сон  или  какой-нибудь   иной  обман   чувств.
Недоразумение,  отравившее  наши  отношения,  продолжалось  и  после  смерти
Эмилии.
     Движимый тоской по ней  и тем местам, где я видел ее в последний раз, я
забрел однажды  на  тот самый  пляж у виллы,  на котором я  видел обнаженную
Эмилию и вообразил,  что поцеловал ее. На  пляже никого не было. Пробравшись
между  камнями  и  глядя  на ласковую  лазурную ширь моря, я опять подумал о
поэме  Гомера, об Одиссее и Пенелопе и сказал себе, что  Эмилия, так  же как
Одиссей  и Пенелопа, находится теперь  в  беспредельных  морских  просторах,
навеки застыв в той форме, в которую была облечена  при жизни. Теперь только
от меня  одного,  а не от  сновидений или  галлюцинаций  зависит, смогу ли я
вновь обрести ее и  продолжить тот разговор, какой мы начали с ней на земле.
Только так Эмилия сможет отделиться от меня и, освободившись от бремени моих
чувств,  склониться надо мной,  как образ умиротворяющей красоты. И я  решил
написать эти воспоминания в надежде, что желание мое осуществится.