ы сделали круг...  непринужденным тоном ответил Баттиста,  я  хотел
показать  вашей  жене один из земельных  участков возле  Рима,  где я  строю
виллу... потом нас несколько раз  задерживали  шлагбаумы  у  железнодорожных
переездов.  И,  повернувшись  к  Рейнгольду,  он  спросил:  Все  в  порядке,
Рейнгольд?.. Говорили об "Одиссее"?
     - Все  в порядке, ответил в таком же телеграфном стиле Рейнгольд из-под
козырька   своей   полотняной   кепочки.  Видимо,   появление  Баттисты  его
раздражало: ему хотелось продолжить начатый со мной разговор.
     -  Вот и  прекрасно, просто  великолепно. Баттиста фамильярно подхватил
нас под руки и увлек по направлению к Эмилии, стоявшей рядом на пляже. Итак,
добавил  он с галантностью,  показавшейся мне невыносимой, итак,  прелестная
синьора,  вам предстоит сделать выбор... Где мы будем обедать, в Неаполе или
в Формии?.. Решайте.
     Эмилия вздрогнула и сказала:
     - Решайте вы... мне все равно.
     - Ну нет, решать должна, черт возьми, дама.
     - Тогда пообедаем в Неаполе, у меня еще нет аппетита.
     - Отлично,  значит,  в Неаполе... Рыбный  суп  с томатной  приправой...
оркестрик: "О, мое солнце". Баттиста
     был очень весел.
     - В котором часу отходит пароход на Капри? спросил Рейнгольд.
     - В  половине  третьего. Пожалуй,  нам пора ехать, заметил Баттиста. Он
оставил нас и направился к дороге.
     Рейнгольд  последовал  за ним и,  догнав его, пошел  рядом. Эмилия  же,
словно желая пропустить их вперед, некоторое время стояла не двигаясь, делая
вид, будто смотрит на море.  Но, едва я поравнялся с нею, она схватила  меня
за
     руку и сказала шепотом:
     - Теперь я сяду в твою машину... пожалуйста, не возражай.
     Меня поразил ее встревоженный тон.
     - Но что произошло?
     - Ничего... Баттиста слишком быстро ездит.
     Мы молча пошли по тропинке. Когда мы выбрались на дорогу и приблизились
к стоявшим неподалеку машинам, Эмилия решительно направилась к моей машине.
     - Как? закричал Баттиста. Разве вы поедете не со
     мной?
     Я  обернулся: Баттиста  стоял  у  распахнутой дверцы  своего автомобиля
посреди залитой  солнцем дороги.  Рейнгольд  остановился  в  нерешительности
между двумя машинами  и смотрел на нас. Эмилия, не повышая голоса,  спокойно
сказала:
     - Теперь я сяду к мужу... Встретимся в Неаполе.
     Я  ожидал,  что  Баттиста уступит,  не  настаивая. Однако, к некоторому
моему удивлению, он побежал нам навстречу.
     - Синьора, вы  проведете с  мужем  на Капри целых два  месяца...  А  я,
добавил он тихо, чтобы  его не услышал режиссер,  слишком  долго находился в
обществе Рейнгольда  в  Риме  и  могу  вас заверить,  что  это  не  очень-то
весело... Ваш муж, конечно, не будет иметь ничего против, если вы поедете со
мной, не правда ли, Мольтени?
     Мне только и оставалось, сделав над собой усилие, ответить:
     - Абсолютно  ничего... Вот только Эмилия говорит, что вы слишком быстро
ведете машину.
     -  Поеду черепашьим шагом,  с шутливой горячностью заверил Баттиста. Но
прошу вас, не оставляйте меня наедине с Рейнгольдом. Он снова понизил голос:
Если бы вы знали, до чего он скучен... все время рассуждает о кино.
     Не знаю,  почему я так поступил в ту минуту... Может  быть, подумал: не
стоит портить Баттисте настроение  по столь пустячному поводу.  Но  так  или
иначе у меня вырвалось:
     - Иди, Эмилия, разве тебе не хочется доставить удовольствие Баттисте?..
К тому же он прав, -добавил я, улыбаясь, с этим  Рейнгольдом невозможно ни о
чем говорить, кроме кино.
     -  Вот именно,  с довольным видом подтвердил Баттиста.  Затем  он  взял
Эмилию под руку, очень высоко, у самой подмышки: Идемте, прелестная синьора,
не надо упрямиться... я обещаю вам плестись шагом.
     Эмилия бросила на меня взгляд,  значение  которого я не  сразу понял, а
затем медленно проговорила:
     - Ну, если это говоришь мне ты...
     Потом с неожиданной решительностью повернулась и, добавив: "Идемте же",
пошла  с Баттистой, который  все  так же  крепко  держал ее под руку, словно
боясь, что она от него  убежит. Я продолжал стоять в нерешительности у своей
машины и  смотрел  вслед  удалявшимся Эмилии  и Баттисте.  Она  шла  рядом с
приземистым Баттистой, который был гораздо ниже ее  ростом,  но, несмотря на
вялую  походку,  была   в  ней  какая-то  загадочная  чувственность;  Эмилия
показалась мне в ту минуту очень красивой, и красота ее
     необыкновенно  гармонировала со  сверкающим морем и ярко-голубым небом,
на  фоне  которых  четко  вырисовывалась се  фигура.  Но  в  красоте  Эмилии
ощущалось какое-то смятение, какой-то  внутренний протест, и я не знал, чему
это  приписать.  Потом я  все еще  смотрел ей вслед  у меня мелькнула мысль;
"Дурак... быть может, она хотела остаться с тобой...  поговорить, наконец-то
объясниться, раскрыть тебе душу, сказать, что любит тебя... а ты заставил ее
уйти  с  Баттистой!" При этой мысли у меня  сжалось сердце, и я поднял руку,
словно намереваясь позвать ее. Но было уже поздно: она садилась в автомобиль
Баттисты, тот  усаживался рядом с ней, а навстречу мне шел Рейнгольд. Я тоже
влез в машину, Рейнгольд опустился на сиденье рядом  со мной. В ту же минуту
автомобиль  Баттисты  промчался  мимо нас  и вскоре, превратившись  в черную
точку, скрылся вдали.
     Быть  может, Рейнгольд заметил охватившее  меня  раздражение, почти что
ярость; вместо того чтобы продолжить, как  я этого  боялся, наш  разговор об
"Одиссее", он, надвинув на глаза кепку, откинулся  на спинку сиденья, застыл
в неподвижности и  очень  быстро  задремал. Я все так же  молча вел  машину,
выжимая предельную скорость  из мотора своей слабосильной  малолитражки, и с
каждой минутой  во  мне нарастала безотчетная ярость.  Дорога  отдалялась от
моря и теперь шла мимо цветущих позолоченных солнцем  полей. В другое  время
как бы я  восхищался густыми деревьями, сплетавшими над нашей  головой  свои
кроны, образуя живой коридор из шумящей листвы, и серебристо-серыми оливами,
разбросанными по  красноватым склонам  холмов, и апельсиновыми  рощами,  где
среди глянцевито-темной листвы сверкало  золото плодов, и  одиноко  стоящими
старыми, почерневшими от времени крестьянскими домишками, и торчащими  рядом
двумя-тремя  скирдами  светло-золотистой  соломы.  Но я вел  машину,  словно
ничего  не  замечая  вокруг,  с  каждой  минутой  чувствуя  себя  все  более
подавленным. Я  не пытался искать причину того, что  со мной  происходит, но
она, безусловно,  была глубже,  чем  просто  раскаяние  в своей уступчивости
Баттисте в том, что  позволил Эмилии  ехать в его машине; впрочем, если бы я
даже и хотел найти объяснение, мозг мой был настолько затуманен яростью, что
я все равно не в состоянии
     был это сделать. Бывают  такие припадки неудержимых нервных конвульсий,
которые длятся ровно столько, сколько им положено, затем начинают постепенно
ослабевать и наконец  проходят, оставляя больного совсем разбитым,  лишенным
сил. Так и  мое раздражение, пока  я гнал  машину через поля, леса,  холмы и
долины, достигнув апогея, начало  затем  постепенно  ослабевать  и  наконец,
когда мы  уже  подъезжали  к  Неаполю,  совсем  исчезло.  Теперь  мы  быстро
спускались с холма по направлению к морю. Дорога шла среди пиний и магнолий,
впереди уже виднелась голубая гладь залива. Я чувствовал себя обессилевшим и
отупевшим такое ощущение, наверное, испытывает эпилептик, который только что
перенес потрясший его тело и душу яростный, неотвратимый припадок.

        Глава 13


     Вилла Баттисты, какой сказал нам по прибытии на Капри, находилась вдали
от центральной площади городка, в уединенном уголке побережья, в той стороне
Капри, что смотрит на Сорренто. Проводив Рейнгольда  до гостиницы, Баптиста,
Эмилия и я по узкой улочке направились к вилле.
     Улочка  вывела нас в тенистую аллею,  огибающую весь  остров. Наступали
сумерки, и в тени цветущих олеандров по выложенным кирпичом дорожкам, идущим
вдоль ограды густолиственных садов, в  тишине медленным шагом  прогуливались
лишь несколько туристов. Где-то далеко внизу сквозь кроны  пиний  и рожковых
деревьев  неожиданно  проглядывало  необычайно  яркое  густо-лазурное  море,
освещенное ослепительно  сверкающими  холодными лучами заходящего солнца.  Я
шел  позади Баттисты и  Эмилии, то и дело останавливаясь, чтобы полюбоваться
красотой окружающей меня природы,  и впервые за много времени  чуть  ли не с
удивлением чувствовал, как сердце мое наполняется, если не  радостью, то, во
всяком случае, умиротворением и спокойствием.  Мы прошли до конца всю аллею,
потом  свернули на другую, более узкую дорожку. На одном  из поворотов перед
нами вдруг открылась морская ширь и скалы Фаральони, и я с радостью услышал,
как  Эмилия  вскрикнула от изумления и восторга. На Капри она была впервые и
до сих пор всю дорогу молчала. Эти высящиеся среди водной глади два огромных
красных  утеса  производили  отсюда,  с  высоты,  странное  впечатление  они
походили на  метеориты, упавшие  с неба  на  необозримое зеркало моря. Я был
тоже восхищен открывшимся  перед  нами видом и сказал Эмилии,  что на утесах
Фаральони  живет  разновидность ящериц,  нигде больше не встречающихся:  они
голубого цвета, потому  что над ними голубое небо, а под ними  голубое море.
Она  выслушала  мои объяснения  с  интересом, словно на миг  позабыв о своей
враждебности, и меня вновь с огромной силой охватила  надежда на примирение.
Голубая ящерица, живущая  в  расселинах этих утесов, о которой  я только что
говорил,  вдруг превратилась в  моем воображении в некий символ.  Кто знает,
какими  могли  бы  стать  мы  сами,  если бы  надолго  остались  на острове;
безмятежная жизнь  у самого моря постепенно очистила бы наши души  от копоти
тоскливых городских мыслей, души  и чувства у нас стали бы такими же ясными,
светящимися  изнутри голубизной, как море,  как небо  как  все, что  светло,
радостно и чисто.
     Миновав  скалы   Фаральони,   дорожка  принялась  петлять   меж  крутых
каменистых  обрывов, лишенных всякой растительности, здесь больше не было ни
вилл,  ни  садов. Наконец в одном из пустынных уголков мы увидели длинное  и
низкое белое строение с обращенной к морю широкой террасой. Это и была вилла
Баттисты.
     Она  оказалась  небольшой  всего три  комнаты, не считая  выходящей  на
террасу гостиной.  Баттиста шел  впереди и,  пожалуй,  чуточку хвастливо при
каждом удобном случае стремился подчеркнуть свою роль хозяина дома, объясняя
нам, что сам он здесь  никогда еще  не жил и  вилла эта досталась ему меньше
года  назад от  одного  из  его должников в  уплату части долга. Он старался
показать, что к нашему приезду позаботился о любой мелочи: в гостиной стояли
вазы с цветами,  натертый до блеска  паркет издавал резкий запах воска, а на
кухне  мы увидели хлопотавшую  у плиты  жену сторожа, занятую приготовлением
ужина. Баттиста, казалось, жаждал  продемонстрировать нам все без исключения
удобства своей виллы: он заставил нас заглянуть во все чуланы и простер свою
любезность так далеко, что даже распахивал шкафы и спрашивал Эмилию, хватит
     ли вешалок для одежды. Потом мы  вернулись в гостиную.  Эмилия сказала,
что пойдет переодеться, и  вышла.  Я  хотел последовать за ней,  но Баттиста
задержал  меня. Он  опустился в кресло и сделал  приглашающий жест.  Закурив
сигару, он без всякого вступления неожиданно спросил:
     - Скажите, Мольтени, что вы думаете о Рейнгольде? Несколько удивленный,
я ответил:
     -  Право, затрудняюсь сказать...  Я  мало его знаю  и не  могу судить о
нем...  Но  мне  он  кажется  серьезным  человеком...  его  считают  опытным
режиссером...
     Баттиста немного подумал, а потом продолжал:
     - Видите ли, Мольтени, я ведь тоже мало с  ним знаком, но  все же более
или менее знаю, о чем он думает и чего хочет... И  прежде всего он немец, не
так ли? А мы с вами итальянцы два разных мира,  два различных мировоззрения,
два мироощущения.
     Я  промолчал. Баттиста,  как обычно, начинал издалека и  с того, что не
касалось его  финансовых интересов; я решил  выждать  и посмотреть,  куда он
клонит.
     Он продолжал:
     - Так вот,  Мольтени, я решил, что вместе с Рейнгольдом должны работать
вы, итальянец, именно потому, что вижу: он совсем не такой, как мы с вами...
Вам, Мольтени,  я доверяю и, прежде чем уехать а, к сожалению,  мне придется
уехать довольно скоро, хочу кое о чем вас предупредить.
     - Говорите, я вас слушаю, холодно произнес я.
     -  Я  наблюдал за Рейнгольдом, сказал Баттиста, во время наших бесед  о
фильме... Он или  соглашается со  мной, или молчит...  Но  я  теперь слишком
хорошо  узнал людей, чтобы  верить им, когда  они начинают себя так вести...
Вы, художники, все без исключения,  более или менее единодушно считаете, что
продюсеры только  дельцы и ничего  больше... Не  возражайте,  Мольтени, и вы
тоже так думаете, и, разумеется, так же думает Рейнгольд... Однако это верно
лишь до известной степени... Может быть, Рейнгольд надеется, что ему удастся
усыпить мою  бдительность  своим  пассивным поведением... но  я начеку...  Я
гляжу в оба, Мольтени...
     - Короче говоря, резко спросил я, вы не доверяете Рейнгольду?
     - Я  ему верю и в то же время не верю... Я ему доверяю как специалисту,
как мастеру  своего дела...  Но  я  не  доверяю ему как  немцу, как человеку
другого  мира,  который так  отличается  от  нашего...  Теперь  же, Баттиста
положил сигару  на  край пепельницы  и посмотрел  мне  в  глаза,  теперь же,
Мольтени, я хочу со всей ясностью сказать вам, что мне нужен фильм, возможно
более похожий  на "Одиссею" Гомера.  Чего хотел Гомер в  своей "Одиссее"? Он
хотел рассказать  приключенческую  повесть,  которая  все  время  держала бы
читателя в напряжении... Историю, которая, так сказать, воздействовала бы на
воображение. Вот  чего хотел Гомер... И я требую, чтобы вы  оставались верны
Гомеру...  У  Гомера   в  "Одиссее"  великаны,   чудеса,  бури,  волшебницы,
чудовища...
     - Но они будут и у нас, сказал я, немного удивленный.
     -  Они будут и у нас, они  будут  и у нас... с неожиданным раздражением
передразнил  меня  Баттиста. Вы что,  Мольтени, считаете меня  дураком?.. Но
я-то не дурак!
     Он повысил голос  и  с  яростью  уставился на меня.  Я был удивлен этой
вспышкой злобы,  а еще  больше  выносливостью  Баттисты:  целый  день он вел
машину, потом его качало на  пароходе от Неаполя  до Капри, и теперь, вместо
того чтобы отдохнуть, как сделал бы на его месте  я, он еще способен спорить
о намерениях Рейнгольда! Я вяло проговорил:
     - Но с чего вы взяли, будто я принимаю вас за... за дурака?
     - Я сужу по вашему поведению, Мольтени, да и по поведению Рейнгольда.
     - Что вы хотите этим сказать?
     Немного успокоившись, Баттиста вновь закурил и продолжал :
     - Вы помните тот  день, когда  впервые встретились с Рейнгольдом в моем
кабинете?  Вы  тогда  еще  сказали,  что  не   подходите   для   работы  над
развлекательным фильмом, не так ли?
     - Кажется, да.
     - А что вам ответил Рейнгольд, желая вас успокоить?
     - Сейчас не припомню...
     - Могу освежить это в вашей памяти... Рейнгольд вам сказал, чтобы вы не
волновались... что он намерен ставить
     психологический фильм... фильм о супружеских  отношениях между Одиссеем
и Пенелопой... Разве не так?
     Я  снова  удивился:  Баттиста оказался  куда  более проницательным, чем
можно  было  бы предположить, исходя из его внешней грубости и невежества. Я
подтвердил:
     - Да, кажется, он действительно говорил что-то в этом роде.
     -  Так  вот, поскольку сценарий  еще  не  начат и ничего до  сих пор не
сделано, я считаю своим долгом самым серьезным образом вас предупредить: для
меня  поэма  Гомера  не  история  супружеских  отношений  между  Одиссеем  и
Пенелопой.
     Я ничего на это не ответил, и Баттиста, помолчав немного, продолжал:
     -  Когда я хочу поставить  фильм  об отношениях между мужем и женой,  я
беру какой-нибудь  современный роман, никуда  не  трогаюсь из Рима и  снимаю
фильм  в спальнях и гостиных квартала Париоли... И тогда мне нет дела  ни до
Гомера, ни до "Одиссеи". Вы поняли, Мольтени?
     - Разумеется, понял.
     -  Отношения между  супругами сейчас меня  не  интересуют,  вы  поняли,
Мольтени?.. "Одиссея"  это история  странствий  Одиссея, и  мне нужен  фильм
именно  о его  странствиях... И  чтобы  не оставалось никаких сомнений,  мне
требуется развлекательный фильм, Мольтени, раз-вле-катель-ный! Вы поняли?
     - Не  беспокойтесь, сказал  я, так  как этот разговор уже  начинал  мне
надоедать, вы получите развлекательный фильм.
     Баттиста швырнул сигару и сказал обычным тоном:
     - А я  и  не  беспокоюсь, ведь,  помимо  всего, деньги-то плачу я... Вы
должны  понять,  Мольтени,   я  говорю  все  это   во  избежание  неприятных
недоразумений... Принимайтесь  за  работу  завтра  же  с утра.  Я хотел  вас
вовремя предупредить, и в ваших собственных интересах тоже... Я вам доверяю,
Мольтени,   и   хочу,  чтобы,  работая   с  Рейнгольдом,  вы,  так  сказать,
представляли  меня... Вы  должны напоминать Рейнгольду всякий раз,  когда  в
этом возникнет  необходимость,  что "Одиссея"  нравится  и  всегда нравилась
людям потому, что она исполнена поэзии... И я хочу, чтобы эта поэзия целиком
и полностью была сохранена в фильме...

     Я  понял,  что Баттиста совсем  успокоился:  в  самом  деле, теперь  он
заговорил  уже не о развлекательном  фильме, которого  от нас  требовал, а о
поэзии.  После  короткого  экскурса  в  насквозь земную  презренную  область
кассового успеха  мы вновь воспарили в заоблачные выси искусства  и духовных
интересов. С болезненной гримасой, которая должна была изображать  улыбку, я
сказал:
     - Не сомневайтесь,  Баттиста, вы получите сполна всю поэзию  Гомера или
по крайней мере столько, сколько мы сумеем из него выжать.
     - Прекрасно, прекрасно, не стоит больше об этом говорить!
     Баттиста, потягиваясь, поднялся  со своего кресла, посмотрел на часы и,
буркнув, что хочет привести себя в порядок к ужину, вышел. Я остался один.
     Сначала я тоже хотел уйти к  себе в комнату, чтобы переодеться к ужину.
Но  разговор с Баттистой взволновал меня и отвлек от этого  намерения: почти
машинально я  принялся ходить взад и вперед  по  гостиной. В самом деле, все
то, что сказал Баттиста, заставляло меня  впервые задуматься  над трудностью
работы, которую  я довольно легкомысленно, беспокоясь только  о материальных
выгодах, взвалил на себя. И мне казалось, что я уже сейчас заранее ощущаю ту
страшную  усталость,  какую  мне  предстоит  испытать  в  конце  работы  над
сценарием.  К  чему все  это?  думал  я. Зачем мне  обрекать  себя  на столь
неприятную и  тяжелую работу, на споры, которые, несомненно, будут возникать
у  нас  с  Баттистой,  не говоря уже  о  спорах, которые  придется  вести  с
Рейнгольдом, на неизбежные  компромиссы, на  горечь  при мысли, что мое  имя
появится под произведением, извращающим  "Одиссею" и  созданным только  ради
кассовых сборов?.. К  чему все это?  Еще  совсем  недавно, когда я  с высоты
бегущей по обрыву тропинки смотрел на скалы  Фаральони,  пребывание на Капри
представлялось   мне   таким  привлекательным.   Теперь   же  оно   казалось
беспросветно мрачным, и виной  тому была стоящая передо мною неблагодарная и
невыполнимая задача: примирить свои требования  честного литератора с  прямо
им  противоположными требованиями  продюсера. И  вновь  я  необычайно  остро
ощутил,  что Баттиста  хозяин, а я слуга и что слуге многое дозволено, кроме
одного  неповиновения хозяину, а те способы, с помощью которых  он старается
защитить себя  от  хозяйской  власти  хитрость  и  лесть,  еще  унизительнее
беспрекословного подчинения... Короче  говоря,  я чувствовал, что,  подписав
этот  контракт,   продал  душу  дьяволу,  требовательному  и  вместе  с  тем
мелочному, как все дьяволы.