дчеркивают  тишину и
делают ее еще более глубокой.  Было  так тихо, что казалось, будто вокруг не
осталось ни одного  живого существа. Словом, стояла не тишина, полная жизни,
а мертвая тишина. Тишина, как сказал  я себе, найдя  наконец  нужное  слово,
полнейшего одиночества.
     Едва в  моем  сознании  мелькнуло  это слово, как я  тут же  вскочил  с
кровати  и  бросился  к двери, ведущей в комнату Эмилии. Я отворил дверь,  и
первое, что  мне  бросилось в  глаза, было  письмо, положенное на  подушку в
изголовье широкой смятой и неприбранной постели.
     Письмо было очень короткое: "Дорогой Риккардо, поняв, что ты не желаешь
уехать, уезжаю я. Вероятно, сама я  не решилась бы на это пользуюсь отъездом
Баттисты.  И  еще  потому, что  боюсь  одиночества. Как бы там  ни  было, но
общество Баттисты  все-таки  лучше,  чем  одиночество.  В  Риме,  однако,  я
расстанусь с ним и  буду жить  одна. Если  вдруг до тебя дойдут слухи, что я
стала любовницей | Баттисты, не удивляйся: я не железная, это будет значить,
что  у  меня не  было иного  выхода  и что  мужество меня покинуло.  Прощай.
Эмилия".
     Прочтя эти строки,  я сел на  кровать,  не  выпуская письма  из рук,  и
уставился прямо перед собой. Через открытое окно я видел пинии и облупленную
стену за  их  стволами.  Потом я огляделся  вокруг: в  комнате,  холодной  и
нежилой, царил беспорядок  ни  одежды, ни  туфель, ни  предметов |  туалета,
только пустые, выдвинутые ящики и раскрытые шкафы с  висящими в  них пустыми
плечиками. В последнее время мне часто приходилось думать о том, что  Эмилия
может уйти от меня. Я думал об этом, как о каком-то страшном бедствии, и вот
оно  настигло  меня. Я почувствовал  глухую боль,  которая, казалось, шла из
самой глубины моей души. Если бы вырванное из земли дерево могло чувствовать
боль, оно ее почувствовало бы корнями. Я стал таким вырванным деревом, корни
мои обнажились, а милая земля, Эмилия, которая питала их своей любовью, была
далеко; мои корни не смогут больше погружаться в ее  любовь и черпать из нее
жизненные  соки,  и  мало-помалу  они  засохнут: я  чувствовал, что они  уже
засыхают, и это причиняло мне невыносимые страдания.
     Наконец я встал и вернулся в свою комнату. Я был ошеломлен и растерян и
испытывал тупую боль; я чувствовал скоро она станет нестерпимой и со страхом
ждал этой  минуты, не зная, когда она наступит. Прислушиваясь к этой боли, я
в то же время старался не думать о ней из боязни растравить рану. Машинально
я взял  плавки и по тропинке, огибающей остров,  вышел на  площадь. Здесь  я
купил  газету и сел  за столик какого-то кафе.  Мне  казалось,  что  в  моем
положении я не  смогу ни  о чем думать, но, к своему удивлению, я прочел всю
газету от первой до последней строчки. Вот так же, подумал я  вдруг, муха, у
которой жестокий мальчишка оторвал голову, некоторое время, как бы ничего не
замечая,  ходит,  чистит  лапки  и  только  потом  падает  мертвой.  Пробило
двенадцать, гулкие удары часов на  колокольне  заполнили всю площадь.  В эту
минуту на пляж Пиккола Марина отходил автобус. Я сел в него.
     Вскоре я был уже на месте. Ярко светило солнце. На автобусной остановке
остро пахло  мочой.  Здесь  стояли  пролетки, запряженные  лошадьми. Кучера,
собравшись в кружок, не  спеша  болтали о  чем-то.  Легкой  походкой я  стал
спускаться по ступенькам, ведущим к купальне. Глядя вниз, я видел  небольшой
пляж из белой гальки  и лазурное море, раскинувшееся под летним небом  море.
Совершенно  неподвижное,  оно  сверкало  и  переливалось,  словно  атлас.  Я
подумал: хорошо  бы сейчас покататься  на лодке; гребля  отвлекла бы меня, и
потом я был бы совершенно один; на пляже, уже усеянном купающимися, это было
невозможно.  Подойдя  к  купальне,  я  окликнул  служителя  и  попросил  его
приготовить мне лодку. Потом вошел в кабинку, чтобы раздеться.
     Я  вышел  из кабинки и босиком  направился по настилу купальни, опустив
вниз глаза,  стараясь  не занозить ноги  о шершавые, изъеденные солью доски.
Июньское солнце припекало, оно заливало  меня  своим светом, жгло спину. Это
было  очень  приятное чувство,  совсем не соответствовавшее  тому  состоянию
подавленности  и  растерянности, которое я  испытывал. Все так же глядя себе
под ноги, я спустился по ступенькам небольшой лесенки и пошел  вдоль берега,
усеянного горячей  галькой. Только  подойдя к самой воде, я поднял  глаза  и
увидел Эмилию.
     Служитель купальни, худощавый,  мускулистый, сильно загорелый старик  в
сдвинутой  на глаза огромной  соломенной  шляпе, стоял  у лодки,  наполовину
спущенной на  воду.  Эмилия сидела на  корме в хорошо знакомом  мне зеленом,
немного выгоревшем купальном костюме, состоявшем из бюстгальтера и трусиков.
Она сидела, крепко сжав  колени,  опираясь на отставленные назад  руки, чуть
изогнув стройный  обнаженный стан  в неустойчивой,  исполненной  женственной
грации позе. Видя мое удивление,  она улыбнулась и пристально  посмотрела на
меня, словно желая сказать: "Я тут... Но ничего никому не говори... Поступай
так, как если бы ты заранее знал, что встретишь меня здесь".
     Я подчинился  ее безмолвной просьбе и, не произнося ни слова, ни жив ни
мертв,  с  замирающим сердцем  машинально  оперся  на  протянутую  мне  руку
служителя  и  очутился в лодке. Служитель вошел  в  воду по  колено, вставил
весла в  уключины  и  оттолкнул лодку.  Я сел  на весла и принялся,  опустив
голову, грести под  палящим солнцем, держа  курс на мыс, который отгораживал
маленькую бухту. Я греб сильно и размеренно,  молча, не  глядя  на Эмилию, и
минут  через десять достиг мыса. Я чувствовал, что не  в  силах заговорить с
Эмилией, пока еще виден  пляж  с его кабинками и купающимися. Мне  хотелось,
чтобы  мы были совсем одни,  только она и я, как  бывало на вилле, когда мне
нужно было сказать ей что-нибудь важное.
     Я  все  греб и греб,  и меня охватило вдруг чувство  глубокой грусти, к
которой примешалась какая-то  новая, неизъяснимая  радость. Я обнаружил, что
плачу. Я греб и  чувствовал,  что слезы щиплют мне  глаза, каждая  слезинка,
стекающая по щеке,  жгла мне  лицо. Поравнявшись с мысом, я  стал грести еще
сильнее, чтобы справиться с течением в  этом месте вода бурлила  и пенилась.
Справа от меня торчал из воды большой камень, слева высилась отвесная скала.
Я направил лодку между ними, налег на  весла в том месте,  где вода особенно
бурно клокотала, и обогнул мыс. Камень был весь белый от соли, и всякий раз,
когда на него  набегали волны, на солнце сверкала зеленая борода водорослей.
За мысом,  по другую  сторону отвесной скалы, открывался  огромный амфитеатр
больших  камней.  Между  камнями виднелись  маленькие,  совершенно пустынные
пляжи,  сплошь усеянные белой галькой. Море тоже было пустынно ни лодок,  ни
купающихся.  Вода   здесь  казалась  маслянистой,  густо-синего  цвета,  что
свидетельствовало  о большой глубине.  Вдалеке вырисовывались  другие  мысы,
врезающиеся,  подобно  кулисам  причудливого  театра,  в  спокойное  залитое
солнцем море.
     Я стал грести  медленнее и взглянул на Эмилию. Пока мы не обогнули мыс,
она все время молчала, но тут улыбнулась мне и спросила:
     - Почему ты плачешь?
     - Я плачу от радости, что вижу тебя.
     - Ты рад меня видеть?
     - Очень... Я был уверен, что ты уехала... Но ты не уехала.
     - Я  решила уехать...  Сегодня утром я  уже отправилась с  Баттистой на
пристань... Но в последний момент раздумала и осталась.
     - А что ты делала до сих пор?
     -  Побродила по пристани...  Посидела  в  кафе...  Потом на  фуникулере
поднялась в Капри и позвонила  на виллу... Мне сказали, что ты ушел... Тогда
я  подумала, что  ты, наверно, отправился на  пляж  Пиккола  Марина, и пошла
туда... Разделась  и стала ждать... Увидала тебя,  когда ты просил дать тебе
лодку...  Я лежала на  солнце, а ты прошел  мимо, не заметив  меня... Тогда,
пока ты раздевался, я села в лодку.
     Некоторое  время  я молчал. Мы  были  на полпути между  мысом,  который
обогнули, и сильно выдававшейся в море  скалой. Я знал, что за ней находится
Зеленый  грот,  и мне  вдруг  захотелось искупаться. Потом  я  тихо  спросил
Эмилию:
     - А почему ты не уехала с Баттистой? Почему ты осталась?
     - Потому что сегодня, подумав, я поняла, что ошибалась в тебе... И все,
что случилось, просто недоразумение.
     - Что же заставило тебя так подумать?
     - Не знаю... Может быть, интонация твоего голоса вчера вечером.
     - И теперь ты действительно веришь, что я не сделал ничего  постыдного,
ничего, в чем ты меня обвиняла?
     - Да, я уверена в этом.

     Мне оставалось задать ей еще один,  последний вопрос и,  пожалуй, самый
важный.
     -  Но ведь ты,  сказал я, ты ведь не считаешь, что я подлец... по самой
своей натуре... Скажи, ты так не считаешь, Эмилия?
     - Я  этого  никогда не считала... Мне просто  показалось, что  ты повел
себя неверно, и я перестала уважать тебя... Но теперь я знаю: все  это  было
только недоразумением. Не будем больше говорить об этом, хорошо?
     Я  ничего не ответил,  она тоже молчала.  Я принялся грести с удвоенной
силой  и,  как  мне  казалось,  с  еще  большей  радостью,  которая,  словно
восходящее  солнце,  поднималась   во  мне   и  отогревала  мою   застывшую,
окоченевшую душу.  Тем временем мы  доплыли  до Зеленого грота, и я направил
лодку к  его входу. Он был уже виден и вздымался темной аркой над зеркальной
поверхностью холодной зеленой воды.
     - И ты меня любишь?
     Эмилия заколебалась, потом ответила:
     - Я всегда тебя любила... И буду всегда любить. Меня поразила печаль, с
какой она произнесла эти слова. Обеспокоенный, я снова спросил ее:
     - Почему ты говоришь об этом так грустно?
     - Не знаю... Может, потому, что  было бы гораздо лучше, если бы никакое
недоразумение не разлучало нас  и если бы мы  всегда любили друг  друга, как
прежде...
     - Конечно, ответил я. Но теперь все уже позади...  Мы не должны  больше
думать об этом... Теперь мы будем всегда любить друг друга.
     Мне  показалось,  что  она  кивнула  в  знак  согласия. Но глаз она  не
поднимала и была все время несколько опечалена. Я на мгновение опустил весла
и, наклонившись вперед, сказал:
     - Сейчас мы поплывем в Красный грот... Это очень  маленький  и глубокий
грот,  он находится за Зеленым гротом.  В глубине его есть крошечный пляж...
Там, в темноте, мы будем любить друг друга... Эмилия, хочешь?
     Она  подняла голову  и молча кивнула, взглянув на меня понимающе и даже
несколько застенчиво. Я снова налег на весла. '
     И вот мы  уже в гроте, под каменистым сводом, на  котором весело играет
густая подвижная  сеть  изумрудных отблесков от  воды и  солнца.  Дальше,  в
глубине, там, где от размеренных  ударов волн гулко гудят своды, вода совсем
темная,  и  черные  блестящие  камни выступают  из  нее, как  спины  морских
животных. А вот и проход меж двух скал, ведущий к Красному гроту.
     Эмилия  сидела  неподвижно, глядя на  меня,  и следила за  каждым  моим
движением в податливой, выжидающей позе,  как женщина,  которая только  ждет
знака,  чтобы отдаться. Отталкиваясь  то одним, то другим  веслом от скал, я
пропел лодку под  сталактитовым сводом, вывел ее на открытую воду и направил
к темному входу  в Красный  грот.  Я крикнул Эмилии: "Нагнись!" сделал взмах
веслом, и лодка плавно проскользнула в грот.
     Красный грот состоит из двух частей: первая, словно  прихожая, отделена
от второй  большим  уступом;  за ним грот  изгибается и  тянется  до  пляжа,
расположенного  в  самой его  глубине.  Эта  вторая  часть погружена почти в
полный мрак, и глаза должны привыкнуть к темноте, чтобы можно было различить
маленький  пляж, освещенный странным  красноватым  светом,  давшим  название
всему гроту.
     -  Это  очень  темный  грот,  сказал  я  Эмилии.  Но  скоро наши  глаза
привыкнут, и мы начнем видеть.
     Лодка  все  еще  по  инерции скользила под низкими темными  сводами.  Я
больше ничего  не  различал. Наконец нос  лодки со скрипом зарылся в гравий.
Тогда  я бросил  весла  и, приподнявшись, протянул  руку к тому  месту,  где
находилась корма.
     - Дай  руку,  сказал  я,  я  помогу  тебе встать.  Она не  отвечала.  Я
повторил, ничего не понимая:
     - Дай руку, Эмилия, и снова наклонился к  ней с протянутой рукой. Видя,
что она не отвечает, я наклонился  еще ниже и осторожно, чтобы не попасть ей
рукой в  лицо, стал ощупью искать ее на корме.  Но там никого не было. В том
месте, где, как мне казалось, должна была сидеть Эмилия, пальцы  мои ощутили
лишь гладкую доску сиденья. Неожиданно к моему удивлению примешался ужас.
     - Эмилия!  закричал я. Эмилия! Мне ответило лишь  слабое эхо. Во всяком
случае, так мне показалось. Тем временем глаза мои привыкли к тем  ноте, и в
густом  мраке я  смог наконец  различить  врезавшуюся в берег  лодку,  пляж,
усеянный мелким  темным гравием,  и изогнувшиеся над моей  головой блестящие
влажные своды. Я увидел, что лодка пуста,  на корме  никого  нет, пляж  тоже
пуст, и вокруг меня ни души; я был совсем один.
     Глядя на корму, я прошептал растерянно: "Эмилия".  Потом повторил  чуть
громче: "Эмилия,  где ты?" И в  ту  же минуту понял все.  Я вышел из лодки и
бросился на  землю, уткнувшись лицом в хрустящий гравий. Вероятно, я потерял
сознание и пролежал так долго, не двигаясь и ничего не ощущая.
     Потом я встал, машинально сел в лодку и вывел ее из грота. Меня ослепил
яркий  солнечный свет,  отраженный морем. Я взглянул на свои часы:  два часа
дня. В  гроте я  пробыл чуть больше часа.  Мне вспомнилось, что полдень  час
призраков; и я понял, что та, с которой я говорил, была всего лишь видением.

        Глава 23


     Обратно я плыл  бесконечно долго.  Я то и дело переставал грести, сидел
неподвижно,  подняв  весла,  уставившись  ничего  не   видящим  взглядом  на
сверкающую  поверхность  лазурного  моря.  Совершенно  ясно  я стал  жертвой
галлюцинации;  точно  так же, как два дня  назад,  когда  увидел  обнаженную
Эмилию, тогда мне тоже показалось, что я наклонился и поцеловал ее,  хотя на
самом деле я  к  ней  даже не подошел. На этот раз галлюцинация была гораздо
более отчетливой и ясной; тем не менее это была всего лишь галлюцинация:  об
этом свидетельствовал хотя бы мой воображаемый  разговор с призраком Эмилии.
Я  заставил Эмилию сказать все, что мне хотелось от нее услышать, и вела она
себя именно так, как мне бы хотелось. Тут все исходило от; одного меня. Я не
только представил себе все так, как мне] хотелось, чтобы это  произошло,  но
благодаря силе  перси полнившего  меня  чувства  вообразил, что все на самом
деле так и произошло. Странно, но  меня ничуть не удивила  моя галлюцинация,
столь редкостная, пожалуй, даже единственная в своем роде. Словно все еще во
власти  ее,  я  восстанавливал  в  своей  памяти  отдельные  детали  и почти
сладострастно останавливался  на тех,  которые радовали меня  больше других.
Как прекрасна была сидящая на корме моей лодки Эмилия, больше не презирающая
меня,  а любящая, как нежно она  со  мной говорила, какое страстное смятение
овладело мной, когда я сказал, что желаю ее, а она ответила мне "да", слегка
кивнув головой.  Подобно человеку, который, увидев сладостный и очень  ясный
сон, просыпается и долго смакует вызванные им образы и  ощущения, я был  еще
весь во власти галлюцинации; мне было все равно, что  это галлюцинация, ведь
я испытывал  сейчас  те  же чувства, с которыми обычно вспоминаешь о  чем-то
реально случившемся.
     Я с наслаждением  припоминал отдельные подробности своего  видения, как
вдруг мне пришло в голову еще раз сопоставить время, когда я отплыл на лодке
от Пиккола Марина, и время, когда я  выплыл из Красного  грота. И снова меня
поразило, как долго я пробыл на подземном пляже. Если считать, что я плыл от
Пиккола Марина до грота сорок пять минут, то провел я там больше часа. Как я
уже сказал, я приписал это своего рода обмороку, состоянию, очень близкому к
потере  сознания. Но  теперь,  поразмыслив  над  своей галлюцинацией,  столь
сложной и в то же  время столь отвечающей моим самым сокровенным желаниям, я
спросил себя: не приснилось  ли мне все это? Другими словами, может  быть, я
сел в лодку у купальни совсем один, один заплыл в грот, улегся  там на пляже
и заснул. Там мне приснилось, что я отъехал от купальни с Эмилией, поговорил
с ней, попросил ее быть моей и уплыл с нею в грот. А потом мне пригрезилось,
что  я  протянул  ей руку,  чтобы  помочь  встать,  и,  не найдя  Эмилии,  я
испугался, подумал,  будто  совершил прогулку  с призраком  упал  на берег и
лишился чувств.
     Такое предположение показалось мне теперь весьма вероятным. Но не более
чем вероятным. В  голове  у меня все перепуталось, я не мог провести  четкую
границу  между сном и  явью. Этой границей,  должно  быть, стал  тот момент,
когда  я  улегся на  подземном  пляже  в  глубине  грота.  Я  заснул,  и мне
приснилось, будто я вместе с Эмилией,  с настоящей Эмилией из плоти и крови?
Или я заснул, и мне приснилось, будто меня посетил призрак Эмилии? Или же
     я заснул, и  мне приснилось, что я сплю и  вижу один из этих двух снов?
Подобно китайским шкатулкам, в каждой из которых находится другая, поменьше,
действительность заключала в себе сон, который,  в свою очередь, заключал  в
себе действительность, а та опять сон, и так до бесконечности.
     Несколько раз я переставал грести и, подняв весла, спрашивал себя снова
и  снова: видел ли я сон, или у меня была галлюцинация, или же, что  труднее
всего  представить, меня в  самом деле посетил призрак?  В  конце  концов  я
пришел  к  выводу,  что  установить  это  я не в  состоянии и что,  по  всей
вероятности, так этого никогда и не узнаю.
     Я снова налег  на весла и доплыл до купальни.  Быстро* оделся, поднялся
на автобусную остановку и успел вскочить в  автобус,  который как раз  в эту
минуту отъезжал  на| площадь  Капри.  Теперь  я торопился обратно.  Не  знаю
почему, но я был уверен, что  найду  на  вилле ключ к разгадке  всех тайн. Я
торопился еще и потому, что  до отхода парохода,  который отчаливал в шесть,
мне надо было успеть поесть  и уложить чемоданы. Времени у меня оставалось в
обрез. С площади я почти бежал по тропинке, огибающей остров. Через двадцать
минут я был уже на вилле.
     Войдя  в  пустую гостиную, я даже не успел испытать; грустного  чувства
одиночества.  На  накрытом  столе  рядом  с|  тарелкой   лежала  телеграмма.
Обеспокоенный, ничего не понимая, я  взял со  стола желтый конверт и  вскрыл
его.  Подпись  Баттисты поразила  меня и, не знаю почему, вселила надежду на
благоприятные известия. Потом я прочел  телеграмму. В нескольких словах меня
извещали, что Эмилия попала в автомобильную катастрофу и что состояние,!  ее
"крайне тяжелое".
     Дальше мне рассказывать уже почти не о чем. Излишне говорить, что в тот
же день я покинул виллу. Приехав в Неаполь, я узнал, что Эмилия не ранена, а
погибла  в  результате  автомобильной  катастрофы  неподалеку  от Террачины.
Смерть  ее  была  очень  странной.  Истомленная  жарой  и  усталостью,  она,
по-видимому,  уснула, свесив  голову на  грудь.  Баттиста,  как  обычно, вел
машину  на  большой скорости Неожиданно с  боковой дороги  на  шоссе выехала
телега, запряженная волами, Баттиста резко  затормозил. Выругав возницу,  он
снова тронулся в путь. Эмилия молчала, голова ее  раскачивалась из стороны в
сторону. Баттиста  заговорил  с ней, она не отвечала.  На повороте от толчка
она упала на него. Баттиста остановил машину и обнаружил, что Эмилия мертва.
Когда Баттиста неожиданно затормозил, чтобы не наскочить на телегу, все тело
Эмилии  было расслаблено,  как обычно  во  время сна;  при  внезапном толчке
голова  ее  резко  повернулась,  и  у  нее  переломился позвоночник.  Смерть
наступила мгновенно, она ее даже не почувствовала.
     Стояла сильная жара. Жара притупляет скорбь, которая, как и радость, не
терп