Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
о том, чего она прежде так желала и что
теперь упрямо отвергает. Впрочем, квартира была лишь деталью, важно было
совсем другое.
- Оставим квартиру в покое, сказал я, пытаясь овладеть собой и
сохранить примиряющий и рассудительный тон, я не об этом хотел поговорить с
тобой, а о твоем чувстве ко мне... Вчера ты мне солгала не знаю, с какой
целью, сказав, что любишь меня... Ты мне солгала, и именно поэтому я не хочу
больше работать в кино... Ведь я делал это только ради тебя, а если ты меня
больше не любишь, мне совершенно незачем всем этим заниматься.
- Но с чего ты взял, что я солгала? Что дает тебе основание так думать?
- Ничего и вместе с тем все... Об этом мы уже говорили с тобой вчера, я
не хочу снова заводить разговор... Такие вещи трудно объяснить, их
чувствуешь... И я чувствую, что ты меня разлюбила...
Эмилия вдруг сделала какое-то непроизвольное движение, и впервые за все
время разговора слова ее прозвучали искренне.
- Ну зачем тебе до всего допытываться? глядя в окно, спросила она
неожиданно печальным и усталым голосом. Зачем? Оставь все как есть... Так
будет лучше для нас обоих.
- Значит, не отставал я, ты признаешь, что я, возможно, и прав?
- Ничего я не признаю... Я хочу только одного, чтобы ты оставил меня в
покое... В ее голосе прозвучали слезы. Ну хватит, я пойду... мне надо
переодеться.
Поднявшись, она направилась к двери. Но я успел остановить ее, схватив
за руку таким же привычным движением, как и прежде: бывало, она поднималась,
говоря, что ей надо идти, а я, когда она проходила мимо, ловил ее руку,
сжимая узкое и длинное запястье. Тогда я не давал ей уйти, потому что во мне
неожиданно поднималось желание, она
это знала и послушно останавливалась в привычном ожидании, а я, не
вставая, привлекал ее к себе и прижимался лицом к ее платью или сажал к себе
на колени. Все это, после недолгого сопротивления и ласк, обычно кончалось
объятиями на том же кресле или соседнем диване. Однако на этот раз и я
отметил это с горечью у меня и в мыслях этого не было. Она не вырывалась, но
отстранилась и, глядя на меня сверху вниз, спросила:
- Ну чего ты от меня, в конце концов, хочешь?
- Правды.
- Ты непременно хочешь, чтобы наши отношения испортились... Вот чего ты
хочешь!
- Значит, ты допускаешь, что эта правда будет мне неприятна?
- Ничего я не допускаю.
- Но ведь ты сказала: наши отношения испортятся.
- Я сказала это просто так... а теперь пусти меня.
Однако она не вырывалась, даже не двигалась, а просто ждала, когда я ее
отпущу. Я подумал, что этому холодному и презрительному терпению предпочел
бы яростную вспышку, и со слабой надеждой пробудить в ней чувство любви я
обнял ее. На Эмилии была длинная и очень широкая юбка со множеством складок:
под моими руками она, словно спущенный парус вокруг корабельной мачты,
плотно обвилась вокруг ее стройных и тугих ног. Я почувствовал, как во мне
вспыхнуло желание, оно было непроизвольным, и в то же время я так ясно
сознавал полную невозможность, неосуществимость его, что у меня сжалось
сердце. Подняв голову, я сказал:
- Эмилия, что ты затаила против меня?
- Решительно ничего... А теперь пусти!
Обеими руками я еще крепче обхватил ее ноги, уткнулся лицом в подол.
Обычно после этого я сразу чувствовал, как на голову мне опускается ее
большая рука, прикосновения которой я так любил, и медленно, нежно гладит по
волосам. Это было признаком ее ответного волнения, знаком согласия. Но на
этот раз рука была безжизненной и вялой. И это столь отличное от прежнего
поведение Эмилии ранило меня в самое сердце. Я отпустил ее, но тотчас вновь
схватил за руку.
- Нет, не уходи, воскликнул я, ты должна сказать
мне правду!.. Сейчас же... Ты не уйдешь, пока не скажешь мне всей
правды.
Она по-прежнему стояла, глядя на меня сверху вниз; я не видел ее лица,
но мне казалось, я ощущаю устремленный на мою поникшую голову взгляд и читаю
в нем нерешительность.
- Ну что ж, произнесла она наконец, если ты настаиваешь... Я ведь
согласна была, чтобы все продолжалось по-прежнему... Но раз ты сам этого
хочешь, так слушай: я тебя действительно больше не люблю... Вот тебе правда.
Мы можем сколько угодно рисовать в своем воображении самые неприятные
перспективы и даже быть уверенными, что именно так и произойдет в
действительности. Однако, когда эти наши предположения, или лучше сказать
уверенность, подтверждаются, это всегда бывает для нас неожиданным и
болезненным. В сущности, я давно знал, что Эмилия меня разлюбила. Но когда я
услышал об этом из ее уст, сердце мое болезненно сжалось. Она меня больше не
любит слова, которые я столько раз мысленно повторял себе, теперь, когда она
их произнесла, приобретали совершенно иной смысл. Теперь они были фактом, а
не предположением, которое, впрочем, было почти что уверенностью. Они стали
весомыми, приобрели ту осязаемость, какой никогда раньше не имели в моем
воображении. Я уже не помню хорошенько, как воспринял эти слова. Возможно,
услышав их, я вздрогнул: так человек, который встает под ледяной душ,
прекрасно зная, что он ледяной, все равно, попав под струю, вздрагивает от
холода, словно это было для него полной неожиданностью. Я постарался взять
себя в руки.
- Иди сюда, стараясь говорить мягко, произнес я, сядь и объясни, почему
ты меня разлюбила.
Она подчинилась и снова села, на этот раз на диван: Затем немного
раздраженно ответила:
- Объяснять здесь нечего... Я тебя больше не люблю, это все, что я могу
тебе сказать.
Чем больше старался я быть рассудительным, тем острее пронзала мне
сердце нестерпимая боль. С вымученной улыбкой я сказал:
- Однако согласись, что ты должна дать мне хоть какое-
то объяснение... Ведь даже когда отказывают прислуге, ей тоже объясняют
причину...
- Я тебя разлюбила, мне нечего больше сказать.
- Но почему?.. Ведь ты же любила меня?
- Да, любила... очень... Но теперь не люблю больше.
- Ты меня очень любила?
- Да, очень, а теперь все кончено.
- Но почему? Ведь должна же быть какая-то причина!
- Может, она и есть... Но я не могу ее объяснить... Знаю только, что
больше не люблю тебя.
- Да не повторяй же ты этого так часто! почти непроизвольно вырвалось у
меня.
- Ты сам вынуждаешь меня повторять... Ты никак не хочешь понять моих
слов, оттого я и повторяю их.
- Теперь я уже понял.
Наступило молчание. Эмилия закурила сигарету, она курила, опустив
глаза. Я сидел, согнувшись, обхватив голову руками. Наконец я спросил:
- А если я назову тебе причину, ты признаешь ее?
- Я сама ее не знаю...
- Но если ты услышишь об этом от меня, ты, быть может, со мной
согласишься?
- Ну что ж, говори.
Мне хотелось крикнуть ей: "Не смей так вести себя со мной!" до того
острую боль причинял мне ее голос, в котором явственно звучало равнодушие и
желание поскорее кончить наш разговор. Но я сдержался и, пытаясь сохранить
прежний рассудительный тон, начал:
- Ты помнишь ту девушку, которая несколько месяцев назад приходила к
нам перепечатывать сценарий... машинистку... Ты застала нас, когда мы
целовались... Это была с моей стороны глупая слабость... Но тот поцелуй,
клянусь тебе, был первым и последним, у меня с ней ничего не было, и после
того я никогда ее больше не видел. Теперь скажи мне правду: не из-за этого
ли поцелуя ты стала отдаляться от меня?.. Скажи мне правду... Неужели из-за
этого ты могла меня разлюбить?
Говоря это, я внимательно следил за Эмилией. Сначала на лице ее
отразилось некоторое удивление, затем она отрицательно покачала головой,
словно мое предположение показалось ей совершенно нелепым. Потом я отчетливо
увидел, как выражение ее лица изменилось очевидно, у нее неожиданно
родилась какая-то мысль.
- Ну, допустим, медленно ответила она, что дело в том поцелуе... Теперь
ты успокоился?
Я сразу же почувствовал, что причина вовсе не в поцелуе, как она хотела
сейчас меня убедить. Все было ясно: сначала Эмилия просто удивилась моему
предположению, столь далекому от истины, а затем ей неожиданно пришла в
голову мысль, что ей выгодно с ним согласиться. Я чувствовал, что причина ее
охлаждения ко мне гораздо серьезнее, чем какой-то невинный поцелуй.
Возможно, она не хотела открывать мне этой причины из-за не совсем еще
умершего чувства уважения ко мне. Эмилия не была злой и не любила
кого-нибудь обижать. Очевидно, истинную причину она считала для меня
обидной.
- Неправда, дело не в том поцелуе, возразил я мягко. Она удивилась:
- Почему?.. Ведь я же тебе сказала, что дело именно в нем.
- Нет, дело не в поцелуе... Тут что-то другое.
- Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.
- Прекрасно понимаешь!
- Нет, не понимаю, честное слово.
- А я говорю, что понимаешь.
На лице ее отразилось нетерпение, и она сказала увещевающим тоном,
словно уговаривая непослушного ребенка:
- Ну зачем тебе это нужно знать?.. Что ты за человек такой... вечно
тебе нужно до всего допытываться... Какая тебе разница?
- Я предпочитаю знать правду, какова бы она ни была, а не
довольствоваться ложью... Кроме того, если ты не скажешь мне правды, я могу
вообразить себе бог знает что... может быть, очень плохое.
Она молча и как-то странно посмотрела на меня.
- Какая тебе разница, повторила она, ведь твоя то совесть спокойна?
- Конечно, спокойна.
- Ну так какое же тебе дело до остального?
- Значит, правда... продолжал я настаивать, значит, что-нибудь очень
плохое?
- Я этого не говорила... Я сказала только, что если твоя совесть
спокойна, то тот поцелуй вряд ли может волновать тебя.
- Моя совесть спокойна, это верно... Но это еще ничего не значит...
порой совесть тоже может обмануть.
- Только не твоя, не правда ли? сказала она с еле заметной иронией,
которая, однако, не могла ускользнуть от меня и показалась даже еще обидней,
чем ее равнодушный тон.
- И моя тоже.
- Ну ладно, мне надо идти, -неожиданно произнесла она, ты хочешь мне
еще что-то сказать?
- Нет, ты не уйдешь, пока не скажешь мне правды.
- Я уже сказала правду: я тебя больше не люблю. Как глубоко ранили меня
эти пять слов! Я побледнел и умоляющим тоном, со слезами в голосе сказал:
- Я же просил тебя не повторять это так часто... Мне слишком больно это
слышать.
- Ты сам вынуждаешь меня повторять... Для меня в этом тоже мало
приятного.
- Почему тебе так хочется, чтобы я обязательно поверил, будто ты
разлюбила меня из-за того глупого поцелуя? продолжал я, следуя ходу своих
мыслей. Подумаешь... Это была просто легкомысленная девчонка, которую я
никогда больше и в глаза не видел... Ты все это прекрасно знаешь и
понимаешь... Нет, дело не в этом, теперь я говорил, медленно связывая
воедино отдельные слова, стараясь как-то выразить свои неясные, еще смутные
догадки, разлюбила ты меня не потому... Произошло что-то, что изменило твое
чувство ко мне... Или, вернее, что-то, быть может, изменило сначала твое
отношение ко мне, а потом уже и твое чувство.
- Надо признать, ты не глуп, произнесла она с неподдельным удивлением и
чуть ли не с похвалой.
- Значит, я сказал правду.
- Я этого не говорю... Я только сказала, что ты не глуп. Я старался
докопаться до истины и чувствовал, что подошел к ней почти вплотную.
- Значит, до того, как что-то произошло, настаивал я, ты была обо мне
хорошего мнения... А потом стала думать обо мне плохо... и потому разлюбила.
- Ну, допустим, что это так.
Мне стало невыносимо тяжело. Мой рассудительный тон я сам ощущал это
звучал фальшиво. Я не мог больше выдержать. Не мог больше быть
рассудительным, я страдал, страдал сильно и глубоко, весь во власти ярости и
отчаяния: к чему мне сохранять этот рассудительный тон? Не знаю, что со мной
случилось в ту минуту. Я вскочил с кресла и, прежде даже чем понял, что
делаю, закричал:
- Не думай, что я собираюсь заниматься пустой болтовней! И, бросившись
на Эмилию, схватил ее за горло и повалил на диван. Скажи правду! крикнул я
ей в лицо. Скажи наконец... сию же минуту!
Подо мной билось ее большое, прекрасное тело, которое я так любил. Лицо
Эмилии покраснело и словно разбухло наверно, я слишком сильно сдавил ей
горло. Я вдруг понял, что бессознательно стремлюсь убить ее.
- Скажи мне наконец правду! Выкрикивая эти слова, я еще сильнее сжал
пальцы; у меня мелькнула мысль: "Сейчас я задушу ее... Пусть лучше она
умрет, чем будет моим врагом". Я почувствовал, что она старается ударить
меня коленом в живот, это ей удалось, удар был столь яростным, что у меня
перехватило дыхание. Он причинил мне почти такую же боль, как фраза: "Я
больше не люблю тебя", такой удар и впрямь мог нанести только враг, который
стремится возможно больнее ударить противника. Но в ту же минуту я
почувствовал, что моя ярость, мое желание убить ее прошли. Я немного ослабил
тиски, и она вырвалась, оттолкнув меня с такой силой, что я чуть не упал с
дивана. И, прежде чем я успел прийти в себя, с ожесточением выкрикнула:
- Я презираю тебя... Вот что я к тебе испытываю, вот в чем причина, что
я тебя разлюбила... Я презираю тебя, я чувствую отвращение всякий раз, когда
ты до меня дотрагиваешься... Вот тебе твоя правда... Я тебя презираю, ты мне
противен!
Я поднялся. Взгляд мой остановился на тяжелой стеклянной пепельнице,
затем к ней потянулась и рука. Эмилия, наверно, подумала, что я хочу убить
ее, она испуганно вскрикнула и закрыла лицо ладонями. Однако мой ангел
хранитель удержал меня: не знаю как, но мне удалось овладеть собой, я
поставил пепельницу на место и вышел из комнаты.
Глава 10
Как я уже говорил, Эмилия не получила настоящего образования, она
кончила только начальную школу, два-три года проучилась в средней, а затем
забросила науки и приобрела специальность машинистки-стенографистки. В
шестнадцать лет она уже служила в конторе одного адвоката. Правда, была она,
как принято говорить, из хорошей семьи, то есть из семьи, некогда
состоятельной и владевшей какой-то недвижимостью близ Рима. Однако дед ее
разорился на неудачных коммерческих спекуляциях, а отец до самой смерти
оставался мелким чиновником министерства финансов. Выросла она в бедности, и
по воспитанию и образу мыслей ее, пожалуй, можно было бы назвать женщиной из
простонародья; как многие простые женщины, она привыкла полагаться лишь на
свой здравый смысл и столь непоколебимо верила в него, что порой это
казалось даже глупостью или просто ограниченностью. Однако, располагая одним
только этим оружием здравым смыслом, она совершенно для меня неожиданно и
непостижимо иной раз высказывала суждения и давала оценки весьма верные и
меткие, как это свойственно именно простым людям они ближе нас к природе, и
голова у них не забита всякими условностями и предрассудками. Обычно свои
суждения Эмилия высказывала, лишь обдумав все хорошенько, со всей
серьезностью, искренностью, прямотой и от этого ее слова всегда звучали
удивительно веско. Но сама она не считала свои суждения достаточно
убедительными и со свойственной ей скромностью старалась привести в
подтверждение их какие-нибудь доводы.
Поэтому, когда она крикнула мне: "Я презираю тебя!" я больше ни минуты
не сомневался, что эта фраза, которая в устах другой женщины могла бы и не
иметь никакого значения, сорвавшись с уст Эмилии, вполне отвечает своему
истинному смыслу: Эмилия действительно меня презирала, и я ничего не мог с
этим поделать. Даже если бы я совершенно не знал характера Эмилии, уже один
тон, каким она произнесла это, не оставлял никаких сомнений: так человек
произносит слово, которое до сих пор он, быть может, еще ни разу в жизни не
произносил, но, когда к этому вынуждают обстоятельства, оно почти
непроизвольно вырывается из самых глубин его души. Именно так вы можете иной
раз внезапно услышать от крестьянина среди множества исковерканных, избитых
фраз и диалектизмов блестящие по точности нравственной оценки слова, которые
не удивили бы вас в устах другого, но, будучи произнесены крестьянином,
изумляют и кажутся просто невероятными. "Я презираю тебя" в этих словах, как
я с горечью констатировал, звучала та же убежденность, что и в трех других
словах, которые она произнесла впервые, когда призналась мне в любви: "Я
люблю тебя".
Я был настолько уверен в искренности и правдивости этих ее слов, что,
оставшись один в кабинете, начал ходить взад и вперед, не в силах ни о чем
думать, не зная, что предпринять. Взгляд мой блуждал, руки дрожали.
Сказанные мне Эмилией три слова, будто три шипа, с каждой минутой все глубже
вонзались мне в сердце, причиняя острую, все возрастающую боль; и, кроме
этого нестерпимого чувства боли, которое я так отчетливо ощущал, я, в
сущности, ничего не воспринимал. Сильнее всего я, конечно, страдал от
сознания, что она меня не только больше не любит, но даже презирает. В то же
время я не в силах был найти никакой причины, пусть даже самой
незначительной, которая могла бы дать повод для презрения; я испытывал
острую боль от незаслуженной обиды и одновременно страх перед тем, что, быть
может, на самом-то деле меня обидели и не напрасно, что презрение ко мне
основано на каких-то объективных фактах, объясняется чем-то таким, в чем я
не отдаю себе отчета, тогда как другим это ясно видно. До сих пор я всегда
считал, что заслуживаю уважения, пусть, на худой конец, смешанного с
некоторой долей жалости, как человек не очень-то удачливый, к которому
судьба не слишком благосклонна, но уж, во всяком случае, никак не ожидал,
что способен вызвать чувство презрения. Теперь же фраза, брошенная Эмилией,
переворачивала вверх дном это мое представление о себе, заставляла меня
впервые заподозрить, что я недостаточно хорошо себя знаю и не могу правильно
о себе судить, что я всегда обольщался, глубоко заблуждался в оценке самого
себя.
Наконец я прошел в ванную, сунул голову под кран, и холодная струя воды
помогла мне; мой мозг пылал, точно охваченный пожаром, вспыхнувшим от слов
Эмилии.
Я умыл лицо, причесался, повязал галстук, затем вернулся в гостиную.
Один вид накрытого в нише стола вызвал у меня чувство возмущения. Разве
могли мы теперь сесть, как делали это изо дня в день, за стол в этой
комнате, где в воздухе, казалось, еще звучали потрясшие меня слова?! В ту же
минуту дверь открылась, и на пороге появилась Эмилия. Лицо ее уже успело
принять обычное спокойное и невозмутимое выражение. Не глядя на нее, я
сказал:
- Мне не хочется сегодня обедать дома... Скажи прислуге, что мы уходим
и поскорее одевайся... пойдем в ресторан...
- Но ведь уже все готово, ответила она слегка удивленно, придется
выбрасывать...
- Довольно! крикнул я с неожиданно охватившей меня яростью. Выкидывай
на помойку все, что хочешь, но иди одевайся, я сказал тебе: мы не обедаем
дома!
Я по-прежнему не смотрел на нее и услышал только, как она пробормотала:
"Что за манеры!" и закрыла за собой дверь.
Спустя несколько минут мы вышли из дому. На узкой улице, застроенной
небольшими новыми домами, как две капли воды похожими на тот, где жили мы,
нас