й человек:
он был довольно худ,  с густыми,  длинными,  а ля мужик,  и слегка вьющимися
волосами;  в  бледном и  выразительном лице  его  если  нельзя было прочесть
серьезных страданий,  то  по  крайней  мере  высказывалась сильная юношеская
раздражительность.  По модному черному фраку и  гладко натянутым французским
палевым перчаткам, а главное по стеклышку, которое он по временам вставлял в
глаз, нетрудно было догадаться, что он недавно из столицы.
     ______________
     * красавица (франц.).

     Эти три лица разговаривали о чувствах и страстях.
     - Итак,  Эльчанинов,  вы говорите,  что ваш идеал - женщина страдавшая,
вот уж не понимаю, - говорила Клеопатра Николаевна, пожимая плечами.
     - Что тут непонятного? - отвечал молодой человек. - Горе облагораживает
и возвышает душу женщины, как и человека вообще.
     - Ах,  боже мой! - подхватила вдова. - После этого всякая женщина может
быть идеалом,  потому что всякая женщина страдает.  Полноте,  господа! Вы не
имеете идеала. Я видела мужчин, влюбленных в таких милых, прекрасных женщин,
и  что же  после?  Они влюблялись в  уродов,  просто в  уродов!  Как вы  это
объясните?
     - Я могу объяснить только то, что сам перечувствовал, - отвечал молодой
человек.
     - Клеопатра Николаевна вас  спрашивает про наружность вашего идеала,  -
заметила барышня с  ядовитой улыбкой.  -  Страдает ведь  всякая  женщина,  -
прибавила она.
     - Про  наружность я  не  могу  вам  сказать определительно,  -  отвечал
молодой человек.  -  Впрочем,  мне лучше нравятся женщины слабые, немножко с
болезненным румянцем и с лихорадочным блеском в глазах.
     - Странный вкус!  -  сказала с усмешкой вдова.  - Здесь есть одна такая
женщина, только жаль, что несколько глупа.
     - А, понимаю, о ком вы говорите, - заметила барышня, - о Зе?
     - Конечно, о ком же больше, - отвечала Клеопатра Николаевна.
     - Кто такая Зе? - спросил молодой человек.
     - Женщина слабая,  с болезненным цветом лица,  с лихорадочным блеском в
глазах и вдобавок еще глупенькая, - отвечала Клеопатра Николаевна.
     - Худая и больная женщина вряд ли может быть глупа,  - возразил молодой
человек.  -  Все дураки пользуются обыкновенно благом здоровья:  у  них тело
развевается на счет души.
     - Желаю вам  отыскать поскорее ваш  идеал,  -  сказала вдова,  поспешно
вставая.   -  Пойдемте,  Nathalie,  -  прибавила  она,  взяв  за  руку  свою
собеседницу. Обе дамы пошли в гостиную.
     Несмотря  на  старание скрыть,  досада  промелькнула в  лице  Клеопатры
Николаевны.
     Молодой человек с насмешливой гримасой посмотрел им вслед. Это был один
из соседних помещиков, некто Валерьян Александрыч Эльчанинов. Мнение соседей
об нем было такое, что матушкин баловень, которая возилась с ним, как курица
с яйцом,  и,  ни много ни мало, проучила и прожила на него двести душ. Ну, и
выучить,  конечно,  выучила многому,  но проку из того, кажется, вышло мало,
потому  что  молодой человек вряд  ли  служил  где-нибудь  и  имел  ли  даже
какой-нибудь чин.  После смерти матери он жил по столицам,  а теперь приехал
на житье в  свою разоренную усадьбу -  на какую-нибудь сотню душ;  и  вместо
того чтобы как-нибудь поустроить именье,  только и занимался тем,  что ездил
по гостям, либо ходил с ружьем да с собакой на охоту. Прекрасное занятие для
молодого образованного человека!
     Шум в зале возвестил о приезде новых гостей. Хозяин привстал с места. В
гостиную  вошел  Мановский,  сопровождаемый женой.  Мужчины  приветливо и  с
почтением подавали руку первому.
     - Милости просим,  дорогой гость, - говорил хозяин, тоже протягивая обе
руки Задор-Мановскому. - Как ваше здоровье, Анна Павловна? - прибавил он.
     Мановский  и  жена  поздравили  предводителя с  дорогой  именинницей  и
справились, давно ли от нее получал письма.
     - Недавно, очень недавно, - отвечал старик и солгал.
     Новоприезжие разошлись;  Анна  Павловна,  поклонившись некоторым дамам,
села на отдаленное кресло; Задор-Мановский подошел к мужчинам.
     В  это  время  в  гостиную вошел Эльчанинов,  прислонился к  колонне и,
стараясь принять несколько изысканное положение,  вставил стеклышко в глаз и
взором наблюдателя начал  оглядывать общество.  Вдруг  глаза его  неподвижно
остановились на одном предмете; бледное лицо его вспыхнуло.
     - Кто эта дама?  -  спросил он торопливо и не без волнения,  схватив за
руку проходившего мимо исправника.
     - Которая-с?
     - На крайнем кресле, в коричневом платье.
     - Это жена Задор-Мановского.
     - Что ж, она здешняя?
     - Нет, он женился там где-то, далеко.
     В это время мимо них прошла Клеопатра Николаевна с своей спутницей.
     - Ваш идеал приехал,  можете адресоваться,  -  сказала она Эльчанинову.
Тот ей ничего не ответил и вряд ли даже слышал ее замечание.  Он, не спуская
глаз, глядел на Мановскую.
     - Как имя этой мадаме Мановской? - спросил он опять исправника.
     - Анна Павловна, - отвечал тот.
     - Это она, - почти вслух сказал Эльчанинов и быстро пошел в ту сторону,
где сидела Мановская.
     Исправник с усмешкою посмотрел ему вслед.
     - Ну,  теперь пошел,  -  сказал он,  подмигнув стоявшему возле толстому
Уситкову и тоже наблюдавшему эту сцену. - Видно, Мановского еще не видал.
     - Да, - отвечал тот, усмехнувшись, - тут насчет этого небезопасно! И не
такому жиденькому кости переломают.
     Между тем Эльчанинов стоял уже перед Мановской.
     - Вы ли это, Анна Павловна? - сказал он, все еще в недоумении, глядя на
молодую женщину.
     Мановская взглянула на него,  и  судорожный трепет пробежал по ее лицу.
Она хотела что-то отвечать, но голос ей изменил.
     - Валерьян Александрыч, как вы здесь? - проговорила, наконец, она.
     - Я  здешний уроженец!  Скажите лучше,  как вы  попали сюда?  -  сказал
Эльчанинов, садясь около нее.
     - Я замужем.
     - Замужем? За кем? Мне говорили...
     - За Мановским.
     - Но вы больны, голос ваш слаб, вы не похожи на себя?
     Анна Павловна ничего не отвечала.
     - Неужели мои пророчества,  -  продолжал молодой человек,  -  которые я
предсказывал вам в шутку, неужели они сбылись? Неужели вы?..
     - Бога ради, не говорите со мною, - прервала шепотом молодая женщина, -
на нас смотрят, отойдите от меня.
     - Я не отойду от вас,  покуда вы мне не скажете, что с вами? Отчего эта
перемена?  Вспомните, вы называли меня когда-то вашим другом! Вы должны быть
со мною откровенны!..
     - Только не здесь, бога ради, не здесь, - подхватила Анна Павловна.
     - Где же?
     - Где хотите: в лесу, в поле, только не при людях!.. Отойдите!
     - По крайней мере назначьте время и место.
     - Я гуляю в поле, близ Лапинской рощи, - сказала шепотом Анна Павловна,
- будьте там в пятницу, в четыре часа!.. Отойдите!
     Эльчанинов повиновался ей,  и первым его делом было -  выйти на балкон.
Лицо его горело.  Несколько минут простоял он, наклонившись над перилами, и,
как  бы  желая  освежиться от  внутреннего волнения,  вдыхал довольно свежий
воздух, потом улыбнулся, встряхнул волосами и весело возвратился в гостиную.
     - Вам нечего меня опасаться,  -  сказал он тихо Мановской, проходя мимо
ее. - Здесь всем известно, что я влюблен в madame Маурову.
     Молодая женщина взглянула на него и, кажется, поняла этот намек.
     Эльчанинов подошел к  вдове,  которая на  этот раз  была одна и  сидела
опять в наугольной, задумчиво перебирая концы своего шарфа.
     - Как  я  рад,  -  сказал он,  усаживаясь около нее,  -  что,  наконец,
встретил вас без вашей гувернантки.
     - Это что значит?  -  спросила вдова, внимательно посмотрев на молодого
человека.
     - Это значит, что я могу с вами, наконец, говорить откровенно.
     - Право?..  А  я  не замечала в вас притворства.  Напротив,  вы слишком
откровенны.
     - А мой идеал?
     - Что ж ваш идеал?
     - Я изобрел его, чтобы скрыть настоящий.
     - Или  вы  тогда  хитрили  или  теперь  хитрите,  -  сказала  Клеопатра
Николаевна, снова внимательно взглянув на молодого человека.
     "Она умнее, нежели я полагал", - подумал про себя Эльчанинов.
     - Позвольте мне с вами рядом сесть за столом, - сказал он вслух.
     - Извольте.
     Он поцеловал ее руку.
     - Еще одна просьба!
     - А именно?
     - Чтобы не было около вас вашей спутницы.
     - Это почему?
     - Я  ее  терпеть не  могу:  она  сплетница,  и  я  должен буду невольно
притворяться.
     - За что же вы ее не любите?  Вот что значит наружность!  Ах,  господа,
господа мужчины!
     - Прошу вас!
     - Извольте! Впрочем, помните, это жертва!
     - Merci,   -   сказал  Эльчанинов  и  снова  поцеловал  руку  Клеопатры
Николаевны.
     - Вы мне скажете ваш идеал, - сказала вдова, не отнимая руки.
     - Скажу,  -  отвечал молодой человек с  притворным смущением и  сжал ей
руку.
     Они разошлись.
     Через  полчаса  сели  за  стол.   Эльчанинов  был  рядом  с  Клеопатрой
Николаевной.  Вдова была, говоря без преувеличения, примадонною всех съездов
Боярщины. Она была исключительным предметом внимания и любезности со стороны
мужчин,  хоть сколь-нибудь претендующих еще  на  любезность.  Причина этому,
конечно,  заключалась в  независимости ее положения,  в ее живом,  развязном
характере, а больше всего в кокетстве, к которому она чувствовала чрезмерную
наклонность.  В числе ее поклонников был,  между прочим,  и Задор-Мановский,
суровый и  мрачный Задор-Мановский,  и надобно сказать,  что до сего времени
Клеопатра Николаевна предпочитала его прочим: она часто ездила с ним верхом,
принимала его к себе во всякое время,  а главное, терпеть не могла его жены,
с которой она, несмотря на дружеское знакомство с мужем, почти не кланялась.
     Судьба посадила Задор-Мановского напротив вдовы.
     - Кто этот молодой человек?  -  спросил он у своего соседа, указывая на
Эльчанинова.
     - Это сосед его превосходительства, недавно приехал, - отвечал тот.
     - Где же он живет?
     - В Коровине.
     - В Коровине?.. Что же, он служил, что ли, где-нибудь?
     - Бог его знает, неизвестно.
     В  это  время  Эльчанинов что-то  с  жаром  начал  говорить вдове.  Она
краснела несколько.  Мановский стал прислушиваться,  но -  увы! - Эльчанинов
говорил по-французски. Задор начал кусать губы.
     - Клеопатра Николаевна! - сказал он, не вытерпев. Ответа не было.
     - Клеопатра Николаевна!  -  повторил еще раз Мановский. Вдова взглянула
на него.
     - Когда же мы с вами поедем на охоту? - спросил он.
     - Я  не  буду больше ездить на  охоту,  -  отвечала торопливо Клеопатра
Николаевна.  - Ну, продолжайте, бога ради, продолжайте; это очень интересно,
- прибавила она, обращаясь к Эльчанинову.
     - Почему же вы не хотите ездить? - спросил неотвязчиво Мановский.
     - Ах, боже мой, почему? Потому что... не хочу.
     - А вы ездите на охоту?..  Странное для дамы удовольствие,  - заметил с
усмешкой Эльчанинов.
     - А  почему оно страннее удовольствия -  беседовать с вами?  -  заметил
дерзко Мановский.
     Эльчанинов посмотрел на своего противника.
     - А вам это, видно, очень неприятно? - сказал он опять с усмешкой.
     Мановский только взглянул на него своими выпуклыми серыми глазами.
     - Неужели?  -  подхватила с громким смехом вдова.  -  Это очень лестно.
Благодарю вас, m-r Эльчанинов, вы открываете мне глаза.
     Эльчанинов многозначительно улыбнулся.
     Мановский был совершенно уничтожен:  его не только не предпочли, но еще
и осмеяли.
     Есть люди, в душе которых вы никакой любовью, никаким участием, никакой
преданностью с  вашей стороны не  возбудите чувства дружбы,  но  с  которыми
довольно сказать два -  три слова наперекор, для того, чтобы сделать их себе
смертельными врагами.  Таков был и  Задор.  Ревнивый по  натуре,  он  тут же
заподозрил вдову в  двусмысленных отношениях с  молодым человеком и дал себе
слово -  всеми силами мешать их любви.  Таким образом, судьба как бы нарочно
направила проницательный взор  этого человека совершенно не  в  ту  сторону,
куда бы следовало.
     - Кто  это  такой?  -  спросил Эльчанинов Клеопатру Николаевну,  -  он,
кажется, неравнодушен к вам.
     - Не знаю, - отвечала она кокетливо и прибавила: - Это Задор-Мановский.
     - Задор-Мановский, - повторил Эльчанинов.
     Последнее известие его весьма обеспокоило.
     В это время в залу вошел низенький,  невзрачный человек, но с огромной,
как обыкновенно бывает у карликов, головой. В одежде его видна была страшная
борьба опрятности со временем,  щегольства с бедностью. На плоском и широком
лице  его  сияло  удовольствие.   Он  быстро  проходил  залу,  едва  успевая
поклониться некоторым из гостей. Хозяин смотрел, прищурившись, чтобы узнать,
кто это был новоприезжий.
     - Честь  имею,   ваше  превосходительство,   -  начал  бойко  гость,  -
поздравить с драгоценнейшей именинницей и позвольте узнать, как их здоровье?
     - Благодарю, Иван Александрыч, благодарю! Пишет, что здорова, - отвечал
с обязательной улыбкой Алексей Михайлыч,  - прошу покорно садиться!.. Малый!
Поставь прибор.
     - Извините,  ваше превосходительство,  -  продолжал Иван Александрыч, -
что не  имел времени поутру засвидетельствовать моего поздравления:  дядюшка
изволили прибыть.
     - Граф Юрий Петрович приехал! - почти вскрикнул хозяин.
     - Граф приехал, - повторилось почти во всех концах стола.
     - Вчерашний день,  - начал Иван Александрыч, - в двенадцать часов ночи,
совершенно неожиданно.  Конечно,  он мне писал,  да все как-то двусмысленно.
Знаете,  великие люди все любят загадки загадывать.  Дом-то, впрочем, всегда
ведь  готов.   Вдруг  сегодня  из  Каменок  ночью  верховой...  "Что  такое,
братец?.." Перепугался, знаете, со сна, - "Дядюшка, говорит, его сиятельство
приехал и желают вас видеть".  Я сейчас отправляюсь. Старик немножко болен с
дороги,  ну,  конечно, обрадовался. Так мы и просидели. Приятное родственное
свидание!
     - А  надолго приехал Юрий Петрович?  -  спросил хозяин.  -  Да садитесь
около меня, Иван Александрыч!.. Эй, переставьте сюда прибор!
     Иван Александрыч сел.
     - Надо полагать,  что на год,  если только не соскучится, - начал он, а
потом,  склонивши головку  немного набок,  продолжал:  -  Сегодня за  кофеем
уморил меня со смеху старик.  -  "Тесен,  говорит,  Ваня, у меня здесь дом".
Каменской дом тесен, в тридцать комнат!
     - Да зачем же ваш дядюшка приехал так надолго?  Видно,  в Петербурге уж
ненадобен? - спросил Мановский.
     Иван Александрыч только усмехнулся.
     - Дядюшка,  -  начал он внушительным тоном, - может жить, где захочет и
как захочет.
     - Будто? - спросил Задор.
     Иван Александрыч точно не слыхал этого вопроса.
     - Для здоровья,  надо полагать,  он больше приехал, чтобы здоровье свое
поправить,  которое точно что  потратил от  трудов своих,  -  проговорил он,
обращаясь к хозяину.
     - Конечно, конечно, - подтвердил тот.
     - Враки!  -  произнес как  бы  сам  с  собою,  впрочем довольно громко,
Мановский.
     Известие о  приезде графа  заняло всех.  Во  всю  остальную часть обеда
только и говорили об нем. Граф Юрий Петрович Сапега был совсем большой барин
по породе,  богатству и своему официальному положению,  а по доброте его все
почти окружные помещики были или обязаны им,  или надеялись быть обязанными.
Сверх того,  может ли  маленький человек не  почувствовать живого интереса к
лицу важному.  Все себе дали слово:  на  другой же день явиться к  графу для
засвидетельствования  глубочайшего  почтения,   и   только  четыре  лица  не
разделяли общего чувства; это были: Задор-Мановский, который, любя управлять
чужими  мнениями,  не  любил  их  принимать от  других;  Анна  Павловна,  не
замечавшая  и  не  видевшая  ничего,   что  происходило  вокруг  нее;  потом
Эльчанинов,  которого в  это время занимала какая-то мысль,  -  и,  наконец,
вдова,  любовавшаяся в  молчании задумчивым лицом  своего  собеседника.  Что
касается до  Ивана Александрыча,  то  он  был  просто на  небе.  Все к  нему
адресовались с вопросами, все желали говорить с ним. О такой минуте он давно
и  постоянно мечтал.  В  околотке  он  был  известен не  столько  под  своим
собственным именем и фамилией, сколько под именем графского племянника, хотя
родство это было весьма сомнительно,  и снискан некоторым вниманием Сапег он
собственно был за то,  что еще в  детстве рос у них в доме с предназначением
быть карликом;  но так как вырос более,  чем следовало,  то и  был отправлен
обратно  в  свою  усадьбу с  назначением пожизненной пенсии.  Проживая таким
образом лет около двадцати в  Боярщине,  Иван Александрыч как будто не  имел
личного  существования,   а  был  каким-то  телеграфом,   который  разглашал
помещикам все,  что  делал его дядя в  Петербурге или что делается в  имении
дяди; какой блистательный бал давал его дядя, на котором один ужин стоил сто
тысяч,  и, наконец, какую к нему самому пламенную любовь питает его дядюшка.
- "Да что ж вы не едете в Петербург?" - спрашивали его некоторые из соседей,
видя его очень небогатую жизнь, которую он вел в своей деревнюшке.
     - А  имение-то дяди?  -  отвечал Иван Александрыч,  хотя при имении был
особый немец-управитель,  который,  говорят,  даже  не  пускал и  в  усадьбу
племянника по  каким-то  личным неудовольствиям.  Но возвращаюсь к  рассказу
моему: после обеда Эльчанинов тотчас же отошел от вдовы; ему было досадно на
себя  за   несколько  колких  слов,   которые  он,   по   незнанию,   сказал
Задор-Мановскому.  "Мне  бы  надобно  было  с  ним  познакомиться,  сойтись,
сделаться частым его гостем,  а  там и  приятелем,  а  теперь...  как теперь
поедешь с визитом?  Впрочем,  нельзя ли как-нибудь еще поправить, - думал он
сам с собою,  - можно с ним опять заговорить, приласкаться, счесться дальним
родством и посмеяться даже над вдовой".
     С этим намерением он вошел в гостиную.  Первый предмет, представившийся
его глазам,  был Задор-Мановский с картузом в руках. Он прощался с хозяином,
отговариваясь болезнью жены;  невдалеке от  него стояла Анна Павловна уже  в
шляпке.
     Все надежды рушились... Теперь прошу ожидать, когда удастся встретиться
с  Мановским где-нибудь  в  доме.  Он  посмотрел на  Анну  Павловну,  и  ему
показалось,  что  ей  тоже не  хотелось уезжать.  Как она была хороша в  эту
минуту,  и как позавидовал он ее мужу,  который поедет вместе с нею вдвоем в
коляске,  будет ласкать ее, поцелует, тогда как ему нельзя даже проститься с
ней;  хоть бы еще два слова сказать,  хоть бы еще раз условиться в свидании.
"Боже мой!  К  чему эти  общественные понятия,  которые так стесняют свободу
человека!.." Так думал Эльчанинов,  и, когда Мановские уехали, ему сделалась
страшная скука.  Походя без всякой цели из  комнаты в  комнату,  он  решился
ехать домой.  А  потому,  взявшись за шляпу,  простился с  хозяином и  пошел
отыскивать Клеопатру Николаевну.
     Вдова сидела в диванной с исправником и еще с некоторыми мужчинами.
     - Это что значит?  - сказала она, увидев Эльчанинова со шляпою в руках.
- Вы едете?
     - Я  еще поутру говорил вам,  что мне после обеда нужно будет ехать,  -
отвечал он, как бы стараясь оправдаться.
     - Полно,  так  ли?  -  спросила вдова,  устремив проницательный взор на
молодого человека. - Полноте, не ездите.
     - Нужно-с.
     - Когда же вы у меня будете?
     - Когда прикажете.
     - Приезжайте завтра.
     - Хорошо.
     - На целый день?
     - На целый день... Adieu*.
     ______________
     * Прощайте (франц.).

     - Adieu, ужасный человек.


                                    III

     Чтобы объяснить читателю те отношения, в которых находилась Мановская с
Эльчаниновым, я должен несколько вернуться назад.
     Хорошенький собой и очень умненький Валер перебывал,  я думаю,  во всех
пансионах московских.  Мать везде находила,  что  или дурно кушать ему дают,
или строго учат.
     Лет   восьмнадцати,