Алексей Толстой.
    Похождения Невзорова, или Ибикус

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Эмигранты". М., "Правда", 1982.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 2 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

   Давным-давно, еще накануне Великой войны, Семен Иванович Невзоров, сидя
как-то с приятелем в трактире "Северный полюс", рассказал историю:
   - Шел я к тетеньке на Петровский  остров  в  совершенно  трезвом  виде,
заметьте. Не доходя до моста, слышу - стучат кузнецы. Гляжу - табор. Сидят
цыгане, бородатые,  страшные,  куют  котлы.  Цыганята  бегают,  грязные  -
смотреть страшно. Взять такого цыганенка, помыть его мылом, и он  тут  асе
помирает, не может вытерпеть чистоты.
   Подходит ко мне старая, жирная цыганка: "Дай, погадаю, богатый  будешь,
- и - хвать за руку: - Положи золото на ладонь".
   В совершенно трезвом виде вынимаю из  кошелечка  пятирублевый  золотой,
кладу себе на ладонь, и он тут же пропал, как его и не было. Я -  цыганке:
"Сейчас позову городового, отдай деньги", Она, проклятая,  тащит  меня  за
шиворот, и я иду в гипнотизме, воли моей  нет,  хотя  и  в  трезвом  виде.
"Баринок, баринок, - она говорит, - не серчай, а то вот что тебе станет, -
и указательными пальцами показывает мне отвратительные крючки. - А  добрый
будешь, золотой будешь - всегда будет так", - задирает юбку и  моей  рукой
гладит себя по паскудной ляжке, вытаскивает груди, скрипит клыками.
   Я заробел, - и денег жалко, и крючков ее боюся, не ухожу. И цыганка мне
нагадала, что ждет меня судьба,  полная  разнообразных  приключений,  буду
знаменит и  богат.  Этому  предсказанию  верю,  -  время  мое  придет,  не
смейтесь.
   Приятели Семена Ивановича ржали, крутили головами. Действительно: кого,
кого -  только  не  Семена  Ивановича  ждет  слава  и  богатство.  "Хо-хо!
Разнообразные приключения! Выпьем.  Человек,  еще  графинчик  и  полпорции
шнельклопса, да побольше хрену".
   Семен Иванович, - нужно предварить читателя, -  служил  в  транспортной
конторе. Рост средний, лицо миловидное, грудь  узкая,  лобик  наморщенный.
Носит длинные волосы и часто встряхивает ими. Ни блондин, ни шатен, а  так
- со второго двора, с Мещанской улицы.
   - А я верю, что меня  ждет  необыкновенная  судьба,  -  повторял  Семен
Иванович и хохотал вслед за другими. Ему сыпали  перец  в  водку.  "Хо-хо,
необыкновенная судьба! Ну и дурак же ты, Семен Невзоров, - сил нет..."


   Дни шли за днями. На Мещанской улице моросил дождь, расстилался  туман.
Пахло на лестницах постными пирогами. Желтые стены второго  двора  стояли,
как и сейчас стоят.
   Семен  Иванович  служил  без  прогулов,  добросовестно,  как  природный
петербуржец. В субботние дни посещал трактир. Носил  каракулевую  шапку  и
пальто с каракулевым воротником. На улице его часто смешивали с кем-нибудь
другим, и в этих случаях он предупредительно заявлял:
   - Виноват, вы обмишурились, я - Невзоров.
   По вечерам иногда к Семену Ивановичу приходила любовница, по  прозванию
Кнопка. После баловства она обыкновенно спорила, обижалась, шуршала, чтобы
он на ней женился. Жить бы ему да  жить:  шесть  дней  будней,  седьмой  -
праздничек. Протекло бы годов, сколько положено, опустевшую его комнату, с
круглой печкой,  с  железной  кроватью,  с  комодиком,  на  котором  тикал
будильник, занял бы другой жилец. И снова помчались  бы  года  над  вторым
двором.
   Так нет же, - судьба именно  такому  человеку  готовила  беспокойный  и
странный жребий. Недаром же Семен Иванович заплатил за  гаданье  маленький
золотой. В цыганкины слова он верил, хотя правду надо сказать,  -  пальцем
не пошевелил, чтобы изменить течение жизни.
   Однажды он купил на Аничковом мосту у мальчишки за пятак "полную колоду
гадальных карт девицы Ленорман,  предсказавшей  судьбу  Наполеона".  Дома,
после вечернего чая, разложил карты, и вышла глупость: "Символ смерти, или
говорящий череп Ибикус". Семен  Иванович  пожалел  о  затраченном  пятаке,
запер колоду в комод. Но, бывало, выпьет с приятелями, и открывается ему в
трактирном чаду какая-то перспектива.
   Эти предчувствия, а может быть какие-нибудь природные свойства, а может
быть самый климат - туманный, петербургский, раздражающий  воображение,  -
привели  Семена  Ивановича  к  одной  слабости:  читать  в   газетах   про
аристократов.
   Бывало, купит "Петербургскую  газету"  и  прочтет  от  доски  до  доски
описание балов, раутов и благотворительных базаров. "У графа такого-то  на
чашке чая парми присутствующих: княгиня Белосельская-Белозерская,  графиня
Бобринская,  князь  и  княгиня   Лобановы-Ростовские,   светлейший   князь
Салтыков, князь Юсупов, граф Сумароков-Эльстон..."
   Графини  представлялись  ему  с  черными  бровями,  среднего  роста,  в
кружевных платьях. Княгини  -  длинные,  блондинки,  в  платьях  электрик.
Баронессы рыжеватые и в теле. Граф - непременно с орлиными глазами.  Князь
- помягче, с бородкой. Светлейшие - как бы мало доступные созерцанию.
   Так Семен Иванович сиживал у окошка;  на  втором  дворе  капало;  туман
застилал крыши... А на зеркальных паркетах звенели шпоры, шуршали  шлейфы.
Разговоры вполголоса... Духи,  ароматы...  Происходил  файф-о-клок.  Лакеи
вносят торты разных видов, сахарные печенья, вазы с вареньем. Ни  графини,
ни княгини даже не притрагиваются к еде. Разве  какая  высунет  из  кружев
пальчики, отщипнет крошку. Только ножками перебирают на скамеечках.
   В сумерки приходила Кнопка. Носик торчком, и тот  весь  заплаканный,  -
просит,  чтобы  женился.  Семен  Иванович  встряхивал  волосами,   отвечал
неопределенно.
   Многие события, большие дела произошли с той поры: заехали в  пропасть,
перевернулись кверху колесами, - война. Но Семена Ивановича эти дела  мало
коснулись. По причине слабости груди его  на  фронт  не  взяли.  Один  год
проходил он в защитной форме, а  потом  опять  надел  пиджачок.  "Северный
полюс" закрылся.
   Жить  стало  скучнее.  Спиртные  напитки  запретили.  Познакомишься   с
приятным человеком, - хвать-похвать,  он  уже  на  фронте,  он  уже  убит.
Никакой ни у  кого  прочности.  Кнопку  увез  на  фронт  драгунский  полк,
проходивший через Петроград. Все семь дней теперь стали буднями.
   Попались Семену Ивановичу  как-то,  при  разборке  комода,  гадательные
карты девицы Ленорман. Усмехнулся, раскинул. И опять вышел  череп  Ибикус.
Что бы это обстоятельство могло значить?
   Одно время Ибикус привязался по ночам сниться: огромный, сухой, стоял в
углу, скалил зубы. Нападала тоска во сне. А наутро противно  было  думать,
что опять он приснится. Семен Иванович раздобыл бутылку  ханжи,  очищенной
нашатырем. Выпил, одиноко сидя у мокрого окошка в  сумерках,  и  будто  бы
снова померещилось  ему  какое-то  счастье...  Но  защемило  сердце.  Нет.
Обманула цыганка.
   И вдруг стукнула судьба.


   Семен Иванович кушал утренний кофе из желудей, без сахару,  с  кусочком
мякинного хлеба. За окном февральский туман моросил несказанной гнилью.
   Вдруг - дзынь! Резко звякнуло оконное стекло и сейчас  же  -  дзынь!  -
зазвенело, посыпалось зеркальце, висевшее сбоку постели.
   Семен Иванович подавился куском,  ухватился  за  стол,  выкатил  глаза.
Внутреннее оконное стекло треснуло мысом, в наружном была круглая  дырочка
от пули. Из прокисшего тумана булькали выстрелы.
   Семен Иванович, наконец, осмелился выйти на двор. У ворот  стояла  куча
людей. Женщина в ситцевом платье громко плакала.  Ее  обступили,  слушали.
Дворник объяснил:
   - Испугалась. Два раза по ней стреляли.
   Чей-то бойкий голос проговорил:
   - На Невском страшный бой, горы трупов.
   Женщина ударилась плакать громче. Опять сказал бойкий голос:
   - Так и следует. Давно бы этого царя по шапке. Вампир.
   И пошли разговоры у стоящих под воротами - про войну, про  измену,  про
сахар, про хлеб с навозом. У Семена Ивановича  дрожали  руки,  подгибались
колени. Он пошел в дворницкую и сел у горячей печки.
   Напротив на лавке сидела дворничихина дочка в платке  и  валенках.  Как
только Семен Иванович пошевелится, девочка  принималась  шептать:  "Боюсь,
боюсь". Он рассердился и опять вышел на двор. В это время послышался крик.
Посредине двора какой-то бритый, плотный человек с крашеными баками кричал
удушенным голосом:
   - На Екатерингофском канале лавошники околодошного жарят заживо.
   Это было до того страшно, что из подъездов раздались  женские  взвизги.
Под воротами замахали руками.  Человек  с  баками  скрылся.  А  из  тумана
бухало, хлопало, тактактакало.
   Семен Иванович вернулся домой и сел  на  стул.  Наступал  конец  света.
Шатался имперский столп. Страшное слово - Революция - взъерошенной  птицей
летало по улицам и дворам. Вот, это оно опять поднимало крик под воротами.
Оно, не угомонясь, гулко стукало из тумана.
   Мрачно было на душе у Семена  Ивановича.  Иногда  он  вставал,  хрустел
пальцами и опять  садился.  В  наружную  оконную  дырочку  свистал  ветер,
насвистывал: "Я тебе надую, надую пустоту, выдую тебя из жилища".


   В глухие сумерки кто-то  стал  трогать  ручку  входной  двери.  Коротко
позвонили. Семен  Иванович,  ужаснувшись,  отворил  парадное.  Перед  ним,
освещенная из прихожей, стояла женщина удивительной красоты - темноглазая,
бледная, в шелковой шубке, в белом  оренбургском  платке.  Она  сейчас  же
проскользнула в дверь и прошептала поспешно:
   - Затворите... На крючок...
   На  лестнице  послышались  шаги,  грубые  голоса.  Навалились  снаружи,
бухнули кулаком в дверь. "Брось, идем..." - "Здесь она". -  "Брось,  идем,
ну ее к черту..." - "Ну, так она на другой лестнице..." - "Брось, идем..."
Шаги застучали вниз, голоса затихли.
   Незнакомка стояла лицом  к  стене,  в  углу.  Когда  все  затихло,  она
схватила Семена Ивановича за руку, глаза ее с каким-то сумасшедшим  юмором
приблизились:
   - Я останусь... Не прогоните?
   - Помилуйте. Прошу.
   Она быстро прошла в комнату, села на кровать.
   -  Какой  ужас!  -  сказала  она  и  стащила  с  головы  платок.  -  Не
расспрашивайте меня ни о чем. Обещайте. Ну?
   Семен Иванович растерянно обещал не расспрашивать. Она опять уставилась
на него, - глаза черные, с припухшими веками, с азиатчинкой:
   - На краю гибели, понимаете? Два раза вырвалась.  Какие  негодяи!  Куда
теперь денусь? Я домой не вернусь. Боже, какой мрак!
   Она затопала ногами  и  упала  в  подушку.  Семен  Иванович  проговорил
несколько ободрительных слов. Она выпрямилась, сунула руки между колен:
   - Вы кто такой? (Он вкратце объяснил.) Я  останусь  на  всю  ночь.  Вы,
может быть, думаете - меня можно на улицу выкинуть? Я не кошка.
   -  Простите,  сударыня,  я  по  обхождению,  по  одеже  вижу,  что   вы
аристократка.
   - Вы так думаете? Может статься. А вы не нахальный. Это хорошо. Странно
- почему я к вам забежала. Бегу по двору без  памяти,  -  гляжу  -  окошко
светится. Умираю, устала.
   Семен Иванович постелил гостье  на  диване.  Предложил  было  чаю.  Она
мотнула головой так, что разлетелись  каштановые  волосы.  Он  понес  свой
матрац на кухню. Незнакомка крикнула:
   - Ни за что! Боюсь. Ложитесь здесь же. С ума сойду, несите назад тюфяк.
   Семен Иванович погасил свет. Лег и слышал, как  на  диване  -  ррррр  -
разлетелись кнопки платья, упали туфельки. В  комнате  запахло  духами.  У
него  побежали  мурашки  по  спинному  хребту,  кровь  стала  приливать  и
отливать, как в океане. Гостья ворочалась под шелковой шубой.
   - Мученье, зажгите свет.  Холодно.  (Семен  Иванович  включил  одинокую
лампочку под потолком.) Небось лежите и черт  знает  что  думаете.  -  Она
проворно повернулась лицом в подушку. - Одна только революция меня сюда  и
загнала... Не очень-то гордитесь. Потушите свет.
   Семен Иванович растерялся. Не осмелился снять даже башмаков. Но лег,  и
опять - мурашки, и кровь то обожжет, то дернет морозом.
   - Да не слышите разве, я плачу? Бесчувственный, - проговорила гостья  в
подушку, - у другого бы сердце разорвалось в клочки  -  глядеть  на  такую
трагедию. Зажгите свет.
   Он опять включил лампочку и увидел на  диване  на  подушке  рассыпанные
волосы и из-под черно-бурого меха - голое плечо. Стиснул зубы. Лег. Тонким
голосом незнакомка начала плакать, опять-таки в подушку.
   - Сударыня, разрешите - чаю вскипячу.
   - Ножки, ножки замерзли, - комариным голосом проплакала  она,  -  вовек
теперь не успокоюсь. В двадцать два года на улицу выгнали. По чужим людям.
Свет потушитееее.
   Семен Иванович схватил свое одеяло и прикрыл ей ноги и, прикрыв, так  и
остался на диване. Она перестала плакать. Разъятые ноздри его  чувствовали
теплоту, идущую из-под шубки. Но он робел ужасно, не зная, как  обходиться
с аристократками. За спиной,  в  углу,  в  темноте,  -  он  не  видел,  но
почувствовал это, - возник и стоял голый череп Ибикус.
   - Завтра, наверно, буду лежать, раскинув рученьки на  снегу,  -  ужасно
жалобно проговорила гостья, - а тут еще царство погибает.
   - Я всей душой готов утешить. Если не зябко - разрешите, ручку поцелую.
   - Чересчур смело.
   Она повернулась на спину. Смеющимся пятном белело ее  лицо  в  темноте.
Семен Иванович подсел ближе и вдруг рискнул - стал целовать это лицо.
   Утром незнакомка убежала, даже не поблагодарила. Тщетно Семен  Иванович
поджидал ее возвращения -  неделю,  другую,  месяц.  В  комоде,  вместе  с
картами девицы Ленорман, лежала часть туалета, забытая  чудесной  гостьей.
Часто теперь по ночам Семен Иванович метался в  постели,  приподнимаясь  -
дико глядел на пустой диван. Ему представлялось, что в ту ночь, под  свист
ветра в оконную дырочку, он рискнул - прыгнул в дикую  пустоту.  Порвались
связи его со вторым двором, с плаксивым окошком, с коробкой  с  табаком  и
гильзами на подоконнике.
   В свободное от службы время он теперь бродил по улицам,  тоже  диким  и
встревоженным. Город шумел невиданной жизнью. Собирались  толпы,  говорили
от  утра  до  поздней  ночи.   Флаги,   знамена,   лозунги,   взбесившиеся
мотоциклетки. На перекрестке, где стаивал грузный, с подусниками, пристав,
- болтался теперь  студент  в  кривом  пенсне,  бандиты  и  жулики  просто
подходили к нему прикурить. На бульварах пудами грызли семечки.  Мужики  в
шинелях влезали на  памятники,  били  себя  в  грудь:  "За  что  мы  кровь
проливаем?" На балконе дворца играл талией временный  правитель  в  черных
перчатках.
   Семен   Иванович   с   тоненькой   усмешечкой   ходил,   прислушивался,
приглядывался.  Великие  князья,  солдаты,  жулики,  хорошенькие  барышни,
генералы,  бумажные  деньги,  короны,  -  все  это  плыло,  крутилось,  не
задерживаясь, как в половодье.
   "Тут-то и ловить счастье, - раздумывал Семен Иванович и кусал ноготь, -
голыми руками, за бесценок - бери любое. Не плошать, не дремать".
   Продутый насквозь весенним  ветром,  голодный,  жилистый,  двуличный  -
толкался он по городу, испытывал расширенным сердцем  восторг  несказанных
возможностей.


   Сутулый господин в бархатном  картузе  был  прижат  к  стене  троими  в
солдатских шинелях. Они кричали:
   - У меня вшей - тысячи под рубашкой, я понимаю - как воевать!
   - Кровь мою пьете, гражданин, это вы должны почувствовать, если  вы  не
бессовестный!
   - Землица-то, землица - чья она? - кричал третий.
   Господин таращил глаза. Длинный,  извилистый  рот  его  посинел.  Семен
Иванович, подойдя на этот крик, сказал твердо:
   - Видите, граждане, он ни жида по-русски не понимает, а привязались.
   Солдаты плюнули, ушли спорить в  другое  место.  Господин  в  бархатном
картузе  (действительно  на  плохом  русском  языке)  поблагодарил  Семена
Ивановича.  Они  пошли  по  Невскому,  разговорились.  Господин   оказался
антикваром, приезжим, город знал плохо. И тут-то Семен Иванович заговорил,
прорвало его потоком:
   - Пойдите на Сергиевскую, Гагаринскую,  на  Моховую,  вот  где  найдете
мебель, бронзу, кружева... Столовое серебро  десятками  пудов  выносят  на
файф-о-клоках. А посмотрели бы вы на туалеты.  Сказка!  Бывало,  стоишь  с
чашкой кофею около баронессы, княгини, - дух  захватит.  Клянусь  богом  -
видать, как у нее сердце просвечивает сквозь кожу. С ума сойти! Одни глаза
видны, а кругом страусовые перья.  Я  не  кавалергард  -  камер-юнкер,  но
роптать нечего - пользовался у  аристократок  успехом.  Бывало,  прямо  со
службы, не поевши, бежишь на чашку чая. Вот  еще  недавно  одна  прибегала
ночью, оставила на память - и смех и грех - часть туалета из  стариннейших
кружевцев. Цены нет. А теперь - усадьбы у них пожгли,  есть  нечего.  Если
взяться умеючи, - вагонами можно вывозить обстановки.
   Господин в бархатном картузе крайне заинтересовался сообщениями  Семена
Ивановича и просил его заглядывать в антикварную лавку.
   Чего только не было в антикварной лавке!  Павловские  черные  диваны  с
золотыми лебедиными шеями. Екатерининские пышные портреты. Александровское
красное дерево с восхитительными  пропорциями,  в  которых  наполеоновская
классика преодолена российским уютом наполненных горниц. Здесь была  краса
русского  столярного  искусства  -  карельская  береза,  согнутые  коробом
кресла, диваны корытами, низенькие бюро с потайными ящиками.
   Господин в бархатном картузе показывал Семену Ивановичу лавку,  любовно
притрагивался  к  пыльным  полированным  плоскостям,   мудрено   вытягивал
извилистые губы. Полизав пыльный палец, говорил:
   - Это искусство умерло, этого уже не делают на  всем  свете.  Этот  лес
сушился по сотне лет. Вот - кресло. Можете  полировку  ошпарить  кипятком.
Полировано тонко, как зеркало. А вы чувствуете выгиб спинки? А эта  парча?
Мастер ткал в сутки только одну десятую дюйма.  Вы,  русские,  никогда  не
умели  ценить   вашу   мебель.   Между   тем   в   России   были   высокие
художники-столяры. Русский столяр чувствовал человеческое тело,  когда  он
выгибал спинку у кресла. Он умел разговаривать с деревом.  Надо  понимать,
любить, уважать человеческий зад, чтобы сделать хорошее кресло.
   Между разговором антиквар предложил  Семену  Ивановичу  комиссионные  в
случае нахождения им добрых вещей. Семен Иванович стал  часто  заходить  в
лавку, исполнял кое-какие поручения. Но серьезно заняться делом мешало ему
ужасное возбуждение всех мыслей.  Над  городом  плыли  весенние  дни.  Все
бродило. Мимо,  близко,  у  самого  рта,  скользили  такие  соблазны,  что
кружилась голова у Семена Ивановича, захватывало дух: а упущу, а прозеваю,
а прогляжу счастье?
   Однажды он застал антиквара, низко нагнувшегося над какой-то вещицей, и
около - седую, высокую даму с горьким лицом.  Антиквар  выделывал  сложные
гримасы губами.
   - Ах, вы ждете денег, - сказал он рассеянно и стал шарить  рукой  сбоку
карельского бюро.
   Семен Иванович отчетливо видел его пыльные, слабые пальцы, - средним он
надавил на незаметную щеколдочку, крышка отскочила, рука антиквара  влезла
в ящичек и вытащила оттуда пачку кредитных билетов. Семен Иванович  только
тогда перевел дыхание.
   Его мысли в этот день получили иное  несколько  направление:  появилась
ясность, ближайшая цель - достать  несколько  сот  тысяч  рублей,  бросить
службу и уехать из Петрограда. Довольно войны, революции! Жить,  жить!  Он
ясно видел себя в сереньком  костюме  с  иголочки,  на  руке  -  трость  с
серебряным крючком, он подходит к  чистильщику  сапог  и  ставит  ногу  на
ящичек, сверкающий южным солнцем.  Гуляют  роскошные  женщины.  Так  бы  и
зарыться в эту толпу. И всюду - окорока, колбасы, белые калачи, бутылки со
спиртом.
   До поздней ночи Семен  Иванович  бродил  по  улицам.  В  весеннем  небе
слышались гудки паровозов. Это  прибывали  истерзанные  поезда  со  скупым
хлебом,  с  обезумевшими  людьми  в  солдатских  шинелях,   прожженных   и
простреленных. Паровозы кричали  в  звездное  небо:  "Умираааааем".  Семен
Иванович, насквозь пронизанный этими звуками, ночной свеж