человек  с  синими  глазами,
нагнавший на Невзорова страх.
   - Очень хорошо, - сказал он, - мы должны с вами поговорить.
   И он под руку повел Семена Ивановича на нос парохода, туда, где  лежали
якорные  цепи,  мокрые  от  росы,  и  черное  бревно  бушприта   неизменно
стремилось на запад.


   - Моя фамилия Прилуков, - сказал молодой человек. - Если  не  ошибаюсь,
имею удовольствие говорить с Семеном Ивановичем  Невзоровым,  по  паспорту
Симоном Навзараки. (Невзоров, не возражая, проглотил  слюну.)  Вы  оказали
добровольческой контрразведке важные  услуги.  Кроме  того,  вы  подписали
протокол казни графа Шамборена. На вас обратили внимание как  на  человека
способного и надежного.
   - Виноват, господин Прилуков, я,  собственно,  больше  по  коммерческой
части...
   -  Придет  время,  почтеннейший  Семен  Иванович,  когда  вы   получите
возможность заняться личными делами. Сейчас ваша жизнь  принадлежит  богу,
царю и отечеству. Э, батенька, не спорьте, бесполезно...  Одним  словом  -
обеспечена ваша готовность подчиниться моим  директивам  и  ваше  гробовое
молчание... Вы поняли: молчание. - Прилуков приблизил к  Семену  Ивановичу
ледяные, ужасные глаза. - Вы, дорогой мой,  служили  до  тысяча  девятьсот
семнадцатого года в транспортной конторе. Вы убили и  ограбили  антиквара,
английского подданного... Молчать, я вам говорю!..  Много  раз  вы  меняли
фамилию... Вы служили казначеем в бандитской шайке атамана Ангела... Всего
этого  достаточно,  чтобы  повесить  вас  в  первом  же  порту,  где  есть
английский комендант... Кроме того, вы состоите в списках контрразведки  и
непосредственно мне подчинены... С вас этого всего достаточно?..
   - Достаточно, - проговорил несчастный Семен Иванович. Он видел только в
вершке от своего носа беспощадные глаза. "Неужели - Ибикус?" -  подумалось
ему, и ослабли ноги, безвольно задребезжало в голове. Он слушал медленный,
отчетливый голос:
   - Вы видели пассажира верхней палубы? Вы его  хорошо  рассмотрели?  Это
Бурштейн, опасный революционер. Вы слезете  на  берег  вместе  с  ним.  Вы
будете следить за ним. Когда у него  ослабнет  инстинкт  осторожности,  вы
ликвидируете его. Оружие вы получите на берегу. Даю вам сроку две  недели.
Если вы влопаетесь на этом деле,  мы  сделаем  все  возможное,  чтобы  вас
спасти. Если вздумаете болтать лишнее, вас безусловно повесят.  Все  ясно?
Никаких более вопросов...
   Прилуков внезапно  обернулся  и,  нагнувшись,  скользнул  без  шума  за
якорную лебедку. К Семену Ивановичу подходила Дэво,  теософка,  кутаясь  в
одеяло.
   - Еще один брат по духу не спит, - заговорила она сонным голосом,  -  я
вас почувствовала издали... Нельзя без волнения созерцать  звездное  небо.
Ведь это наши будущие родины. Миллион веков мы кочуем со звезды на звезду.
Брат, я чувствую к вам доверие. Я хочу приподнять край завесы над  тайной.
Смотрите сюда, на Северный Венец...
   Теософка выпрямилась, одеяло соскользнуло  с  нее,  она  подняла  руку.
Семен Иванович, из-за ужасной растерянности и  робости,  стал  глядеть  на
звезды и долго слушал таинственный рассказ Дэво о метампсихозе  и  о  том,
как первоначально люди, - то есть и она в том числе и  Семен  Иванович,  -
жили на солнце в виде растений - головой вниз, ногами кверху. У  Невзорова
действительно начало мутиться в  голове  от  количества  впечатлений  этой
ночи.
   На  верхней  палубе,  неподвижно  и  угрюмо,  стояла   сутулая   фигура
революционера, со светящимися глазами. Черт его  знает,  что  он  наблюдал
сверху: звезды ли, слабое  ли  свечение  морских  струй,  расходящихся  от
пароходного носа, или ночные разговоры на палубе.
   Рано поутру из  трюмов  вылезли  все  обитатели.  Машины  не  работали.
Пароход стоял на якоре. Брезенты, палуба,  чемоданы,  перила  -  все  было
мокро от тумана. Мачты до половины тонули в нем.
   Но вот направо, далеко и, казалось, высоко, стали проступать  оранжевые
плоскости, прямоугольники, будто большие экраны. В  них  загорались  пучки
стеклянного света. Плоскости  громоздились  одни  над  другими.  Это  были
многоэтажные дома Пера.
   Вставало теплое солнце. Туманная завеса редела. Налево проступили такие
же, как туман, голубоватые, легкие очертания Стамбула - минареты,  висящий
в воздухе купол Айи  Софии,  парная  ей  мечеть  Сулеймана,  пирамидальные
тополя, квадратные башни древней Византии. У мокрых перил разговаривали:
   - Ах, какая красота, Ваня, да посмотри же.
   - Совсем как на папиросной коробке, даже узнать можно.
   - Вот тебе и Царьград. Здравствуйте. Прибыли.
   - А хорошо полумесяц-то этот сшибить, да - крест... Эх, проворонили...
   - Ничего. Подождем. От нас не уйдет.
   - А говорят - турки все-таки страшная сволочь.
   - Совершенно наоборот - благороднейшая нация.
   - И напьемся же мы, господа, сегодня...
   Так, в ожидании высадки, эмигранты простояли у бортов  до  завтрака.  И
опять - негритята мешали бобы, повар  чистил  картошку.  Настроение  стало
портиться.  В  виду  Константинополя  принудительно  есть  свиное  месиво,
торчать на вонючей палубе, что это - издевательство?
   Начался ропот. Послали делегацию к капитану. Тот ответил туманно. Никто
ничего не понимал. Возмущались ужасно. "Как они смеют полдня  держать  нас
на борту? - довольно нас мучили на проклятом пароходе. Кто мы,  собственно
говоря, пленные? или дикари какие-нибудь?"
   К "Кавказу" несколько раз подходил военный катер. Элегантный офицер,  в
фуражке, с золотыми дубовыми листьями, кричал что-то в рупор  капитану,  и
катер опять уходил, стуча и поблескивая медью.
   Подъезжали лакированные лодочки,  внутри  устланные  коврами.  Какие-то
европейские изящные люди, в  чистых  воротничках,  в  шелковых  носках,  в
блестящих туфлях,  покачиваясь  на  быстром  течении,  глядели,  покуривая
папироски, о чем-то весело, независимо перекликались,  указывали  тростями
на голодные, грязные, взлохмаченные лица русских эмигрантов,  наглядевшись
- уплывали.
   Город был залит теперь апрельским солнцем. Через длинный мост  Золотого
Рога двигались потоки экипажей и пешеходов, сверкающие  стеклами  трамваи.
Люди ехали и шли, куда хотели, ни у кого ни о чем не спрашивая разрешения.
И никому, видимо, в этом городе  не  было  дела  до  трех  тысяч  русских,
спасшихся от революции.
   А раньше - придет пароход  Добровольного  флота,  -  облепят  проклятые
турки: "Рус, рус, купи феску,  купи  туфли!.."  И  туфли-то  дрянь,  фески
гнилые. А идешь до Пера -  хватают  за  полы,  тащат  сапоги  чистить,  из
шашлычных высовываются: "Сюда, рус, рус, шашлык хорош!.."  А  теперь  носы
воротите... Подождите, свергнем большевиков, пропишем вам "рус" туфлей  по
носу...
   В третьем часу дня произошла короткая паника. Команда военных моряков с
винтовками, угрожающе щелкая затворами, вскочила на возвышение  на  корме.
Взяли на изготовку. Другая команда заняла носовую часть.
   В трюмах послышались повышенные голоса. Бледные,  растерянные  офицеры,
щурясь от солнца, вылезали из трюмов. Их  выгоняли  оттуда  прикладами.  К
пароходу подходила шаланда. Тогда все объяснилось:  добровольческие  части
перегружались на  транспорт  и  возвращались  обратно  в  Новороссийск,  в
действующую армию Деникина.
   Часть военных перегрузили. На палубе  успокоились,  и  снова  эмигранты
повисли у бортов. Многомиллионный город шумел  -  рукой  подать...  Дымили
трубы, проходили паруса у древних стен  и  выходящих  из  воды  квадратных
башен. День был теплый, лучезарный.
   С  пяти  часов  негр  опять  начал  чистить   картошку,   негритята   -
откупоривать жестянки с мясом человекоподобной обезьяны.  Тогда  население
парохода стало сбиваться в кучки, поднялся ропот, нашлись демагоги, и было
решено коллективно отказаться от принятия пищи. Капитан ответил делегатам,
что на сегодня бобы уже сварены, а завтра он прикажет выдать рис, если  же
подобное брожение умов повторится, то прикажет отвести  пароход  на  шесть
миль назад к Черному морю.
   В сумерки пошел слух,  что  в  кормовом  трюме  начался  сыпняк  и  что
союзники, боясь заразы, решили угнать пароход прямо в  Африку,  в  горючие
пески. Напряжение всех последних дней сменилось  острым  отчаянием.  Почти
никто не спал в эту ночь.
   Город всю ночь  переливался  брильянтовыми  огнями.  Доносились  слабые
звонки трамваев и даже как будто звуки музыки из ресторанов. Не то  играли
танго, не то старинные вальсы...


   Наутро с грохотом подняли якорные  цепи.  Пароход  заревел  и  медленно
двинулся вдоль панорамы Константинополя, к Мраморному морю.
   Близ выхода в море опять стали на якорь. Приунывшие  пассажиры  глядели
на пустынный  берег,  на  глинистые  овраги,  на  какие-то  подозрительные
облупленные постройки на косогоре за колючей решеткой. Никто теперь ни  на
что хорошее не надеялся.
   Семен Иванович, как и все,  растерялся  и  упал  духом  за  эти  сутки.
Бессмысленно толкался, толкался до  изнеможения  по  палубе.  Жевал  бобы.
Курил,  курил.  Спохватываясь,  лез  наверх  и  проходил   мимо   опасного
революционера. Он даже заглянул ему в  тяжелые  глаза,  но  не  ощутил  ни
волнения, ни страха при этом.
   Сейчас он обалдело глядел на унылую равнину, где близ  построек  лениво
полоскался на мачте карантинный флаг, желтый,  как  зараза.  Сюда  сгоняли
всех чумных, холерных, прокаженных, сыпнотифозных. Сейчас, видимо, загонят
за эту проволоку и русских, - сиди, проветривайся. Вот тебе и Европа!
   Скверно было на душе у Семена Ивановича: так на  этот  раз  зажали  его
плотно, что не вывернешься. Удрать, а куда? Ну,  удерешь  с  парохода,  не
ступишь и шагу - схватят, приведут к английскому коменданту  и  сейчас  же
повесят по доносу проклятого Прилукова. Без языка, без  знания  местности,
все равно что темною ночью.
   Припомнил Семен Иванович все, что слыхивал  про  турок  гололобых,  как
ходят они, с усами, в фесках, в канаусовых шароварах, режут армян  кривыми
саблями, православных на кол сажают; нет, от своих  отбиваться  нельзя,  к
пароходу надо жаться - надежнее...
   ..."Ну, как я этого  черта  убивать  стану,  -  думал  Семен  Иванович,
оглядываясь с  тоскливым  вздохом  на  революционера  в  шляпе,  -  стоит,
расставил ноги, дьявол чугунный. Разве его убьешь? Сам всякого  угробит  в
два счета. А кроме того, кому это нужно?  Так  уж  -  от  самодурства,  от
злости, от бобов с салом - распучило животы монархистам, вот и  придумали,
на ком сорвать досаду..."
   Пока Невзоров предавался невеселым  размышлениям,  к  пароходу  подошла
шаланда. Было приказано высаживаться всем с мелким ручным  багажом.  Тогда
неожиданно среди пассажиров, в особенности в крайних - носовом и  кормовом
- трюмах,  произошел  сложный  излом  психологии:  высаживаться  на  берег
решительно отказались.
   Начались  переговоры  с  капитаном,  водовороты  на  палубе.  Выскочили
демагоги и закричали о единодушии, требовали объявить голодовку, грозились
первого, кто спустится в шаланду, вышвырнуть за борт.
   Все несчастья эвакуации,  спанье  в  трюмах,  бобы  и  обезьянье  мясо,
распученные животы, очереди у отхожих мест,  грязь  и  последнее  унижение
вчерашнего дня, когда все только облизнулись в виду  Константинополя;  еще
глубже - вся бездольная, кочевая жизнь за  два  года  революции,  разбитые
вокзалы, вшивые гостиницы,  налеты,  перевороты,  разбойники,  бегство  на
крышах вагонов в мороз, в дождь, вымирающие в  тифу  города,  бегство  все
дальше на юг  -  все  это  взорвалось,  наконец,  чудовищной  истерикой  в
истерзанных душах. Начался такой крик, что капитан счел за лучшее  уйти  с
мостика в каюту.
   А затем, незаметно и совсем просто, матросы перекинули трап с "Кавказа"
на шаланду. Несколько человек, в том числе  Щеглов  с  женой  и  драгуном,
спокойно перешли туда  и  закурили  папироски.  К  трапу  кинулась  толпа.
Началась давка. Через голову в шаланду полетели узлы и  чемоданы.  Капитан
опять появился на мостике и крикнул по-французски, что прикажет  стрелять,
если сейчас же не установится порядок. Его  никто  не  понял,  но  порядок
установился. Шаланда три раза ходила от парохода к берегу,  и  к  середине
дня все пассажиры были выгружены. "Кавказ" загрохотал цепями  и  отошел  с
большим багажом в неизвестном направлении.
   Семен Иванович стоял обеими ногами на берегу, на  нерусской  земле,  но
это его не радовало. Он чувствовал, что готовится какая-то  новая  каверза
со стороны союзников.
   Действительно,  среди  эмигрантов,  толпившихся  близ  воды,  появились
турецкие чиновники в фесках и длинных, пыльного цвета сюртуках с  зелеными
- жгутом - погонами. Кривых сабель при них не было. Они  что-то  лопотали,
указывая на унылые постройки за колючей проволокой. По  кучкам  эмигрантов
пошел ветерок возмущения, но  душевные  силы  были  уже  истощены.  Многие
только шептали: "Ведь это же издевательство... Так не  обращаются  даже  с
папуасами. Боже, какое унижение!.."  Иные  женщины  садились  на  весеннюю
травку и плакали.
   Оказалось, что турецкие чиновники велят всем эмигрантам идти в  баню  и
насильственно мыться. А одежду они, турки, будут парить в особых  печах  -
вошебойнях, или антисепторах.
   Семен Иванович стал в очередь и, шаг за шагом, как бывало  в  России  у
продовольственной лавки, поплелся к облупленному зданию. Очередь  тянулась
через ворота, через дворик, в большую залу с асфальтовым полом, исхоженным
миллионами отверженных.  Здесь  очередь  заворачивала  направо,  в  банные
двери. Близ них из  окошечек  высовывались  руки  и  выкидывали  связанную
бечевками эмигрантскую одежду. Чиновники сваливали ее в сетчатые  мешки  и
тащили к другой стене, к большому окошку. Сквозь  него  были  видны  жерла
печей, куда бородатые турки толкали кочергами эти мешки с одеждой.
   Семен Иванович вошел в  предбанник  и  стал  раздеваться,  как  и  все,
догола. "Вот она, Европа, - думал он, несколько стыдясь своих ног,  -  ну,
не знали... Ай, ай, ай!.." Около него пожилой господин,  голый  и  поэтому
неопределенного звания, говорил дрожащим голосом:
   - Крест хотя бы они разрешат оставить на шее?
   - Эх, батенька, уж коли начали над нами надругиваться, - систематически
доведут до конца... Это вам - Европа...
   - Я решительно протестую... Не желаю  идти  в  баню!..  Я  и  без  того
чистый...
   - Фу ты, какой здесь сквозняк эти турки напустили!
   -  Господа,  всех  без   исключения,   оказывается,   крутым   кипятком
ошпаривают...
   - Этого еще не хватало!..
   Семен Иванович только вздохнул болезненно и стал в  очередь  к  банному
отделению. Перед ним двигался коротконогий, приземистый человек с  широкой
спиной, покрытой волосами. От него изрядно  попахивало.  "Этого  вымыть  -
много надо мыла", - подумал Семен  Иванович.  Дверь  распахнулась.  Обдало
теплой сыростью. Шумела вода. Волосатый, приземистый и Невзоров  вошли  по
мокрому асфальту в  длинное  помещение,  где  под  сотней  душей  прыгали,
отфыркивались, отряхивались голые эмигранты.
   - Вот свободный душ, вы первый или я? - спросил волосатый, оборачиваясь
к Семену Ивановичу. Это был  опасный  революционер.  Семен  Иванович  даже
поскользнулся на пятках. Революционер стал под душ и начал скрести  живот.
Он фыркал, как буйвол, видимо, очень довольный, и косолапо  поворачивался.
Сквозь его повисшие волосы был виден разинутый  рот,  отплевывающий  воду.
"Великолепно, - проговорил он насколько мог весело, - давно  я  не  мылся,
великолепная баня".
   Семен Иванович глядел на него. "Видишь ты - моется, здоровенный  какой,
плотный, выпить, чай, не дурак... Ну,  как  его  убивать?  -  даже  как-то
неудобно".
   В это время мимо прошел белый,  как  девушка,  Прилуков  и  с  усмешкой
твердо посмотрел Невзорову в глаза.
   Турки приготовили еще одну неприятность. Прогнав эмигрантов через  душ,
они выдавали каждому его  одежду,  горячую,  прямо  из  печи.  Голые  люди
начинали одеваться, но не могли влезть ни в штаны, ни в рукава,  -  одежда
сселась, сморщилась,  башмаки  испеклись,  -  хоть  плачь.  Так,  ковыляя,
вымытые, с выбитыми микробами, эмигранты  потянулись  к  сходням,  где  их
погрузили в мелкие суда и повезли по вечереющему, как  оранжевое  зеркало,
Мраморному морю на последний этап - остров Халки.
   Семен Иванович оказался на одном катере с Ливеровским. Тот  все  шутил,
называл Невзорова Оглы Невзарак, обещался  подарить  ему  феску.  А  Семен
Иванович вздыхал и помаргивал. Приближался уединенный островок Халки, весь
уже погруженный в тень. За его скалистым очертанием разливался закат. А  у
самой воды на островке уже  горели  огоньки  поселка.  Теперь  можно  было
различить сильно накренившиеся мачты и трубу "Кавказа", разгружавшегося  у
пристани.
   "Неужели на этом  острове  найду  себе  могилу?"  -  подумал  Невзоров,
который, как русский  человек,  размяк  душевно  после  бани.  Воздух  был
легкий. Уютно отражались огоньки в воде. И у Семена Ивановича под жалостью
к самому себе начала дрожать лукавая жилка: вывернешься, братец, раскроешь
еще крылья, главное - тихонько, тихо, не противореча, никого не тревожа  -
бочком пробирайся к счастью.
   Катер подошел к длинным мосткам. На них лежали горы  багажа,  суетились
люди в фесках, оживленно разговаривали повеселевшие  эмигранты.  Приехали!
Неподалеку на берегу ярко светились окна шашлычной.
   - Господа! - взволнованно крикнул какой-то длинный человек, шагая через
чемоданы, - а какая  у  них  здесь  водка,  какие  шашлыки!  Багаж  завтра
разберем - айда закусывать!
   Семен Иванович сошел на берег,  потянул  носом  и  вдруг  вытянулся  на
жилистых ножках.  Неожиданно,  совсем  бы  и  не  к  месту,  охватила  его
сумасшедшая радость, - и он крепко сжал кулачки, как прежде бывало.



ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

   Шумно и беспокойно стало в Мраморном море, на скалистом острове Халки.
   Вслед за "Кавказом" выгрузился второй пароход с  эмигрантами  из  Ялты.
Пять тысяч русских, привыкших к необъятным пространствам и к разнообразным
впечатлениям гражданской войны, очутились на небольшом клочке земли  среди
сияющего безбурного моря, в  греческом  поселке,  мирно  дремавшем  третью
тысячу лет у самой воды.
   Русские воинские  части  разместились  наверху,  в  древнем  монастыре.
Прибили в длиннейших коридорах к  дверям  записки:  "Штаб  армии",  "Отдел
снабжения", "Служба связи", "Конная дивизия" и  прочее.  За  каждой  такой
дверью в пустых и пыльных комнатах валялось на каменном  полу  по  десятку
простреленных со всех сторон, прожженных  девяносташестиградусным  спиртом
белых офицеров.
   Хаврин со своей канцелярией и  двенадцатью  чемоданами  денег,  суровые
генералы,  адмиралы  обоих  флотов,  бесхозные  губернаторы,  дюжины   две
промышленных королей заняли дачи на полугоре.
   Рядовой эмигрант разместился внизу у  моря,  в  деревянных  домишках  и
гостиницах, над шашлычными  заведениями,  среди  неизъяснимого  количества
клопов.
   Клопы здесь были не то что какие-нибудь русские - вялые и сонные.  Клоп
на острове Халки был анатолийский, крупное, бодрое животное. Он не смотрел
- ночь ли, день, была бы подходящая пища. Едва только эмигрант ложился  на
постель, - клоп дождем кидался на него с потолка, лез из щелей,  изо  всех
стен. Эмигрант стискивал зубы, терпел. Нет. По ночам  можно  было  видеть,
как на улицу или на лужок выскакивает встрепанный человек в нижнем белье и
чешется под "огромными звездами, видавшими в этих местах  и  аргонавтов  и
Одиссея.
   А наутро - за что ни схватись: вытащит эмигрант платок, чтобы  вытереть
пот с лица, - в платке клопы, гладкие, веселые. Или в кабаке положит  руки
на стол, - из рукавов лезут клопы.
   На узенькой, жаркой улице, - единственном месте встреч и гулянья,  -  с
утра толкались русские. Делать было решительно нечего. В  открытых  лавках
шипели шашлыки, в больших плоских кастрюлях дымились напоказ залитые салом
пловы. За окнами дощатых кофеен любознательные эмигранты учились поджимать
под себя ноги по-турецки и