ругу  руки:  француз,  русский  и  англичанин.  За  спиной   их   Георгий
Победоносец поражал красную гидру революции. Кто-то карандашом  подрисовал
ему длинные, закрученные усы.
   Семен Иванович долго стоял перед этой картинкой. Не домой же  идти,  не
спать  же  ложиться!  Он  вынул  карандаш  и  подрисовал  закрученные  усы
французу, потом подрисовал такие же усы англичанину.
   - Ах, боже мой, боже мой! - громко проговорил он, помусолив карандаш, и
тщательно выковырял глаз русскому.
   В это время издалека стали набегать мальчишеские,  сенсационные  голоса
газетчиков. Они кричали, видимо, что-то очень страшное. Редкие в этот  час
прохожие выхватывали у них газеты. На перекрестке  собралось  десятка  два
возбужденных читателей.
   Семен Иванович лениво взял сунутую ему пробегавшим мальчишкой газету  и
прочел:

   ОБЪЯВЛЕНИЕ
   Союзники сообщили, что лишены возможности доставить в  ближайшее  время
продукты в Одессу.
   Поэтому, в целях уменьшения числа едоков, решено приступить к разгрузке
Одессы.
   3 апр. 1919 г.
   Ген. д'Ансельм

   - Эвакуация! Эвакуация!.. - донесся до  Семена  Ивановича  дикий  ропот
голосов с перекрестка.



ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

   Выдумали же люди такое отвратительное  слово  -  "эвакуация".  Скажи  -
отъезд, переселение или временная, всеобщая перемена жительства,  -  никто
бы не стал, вылупив луковицами глаза, ухватив узлы и чемоданы, скакать без
памяти на подводах и извозчиках в одесский порт, как будто  сзади  за  ним
гонятся львы.
   "Эвакуация" в переводе на русский язык значит - "спасайся, кто  может".
Но если вы - я говорю для примера - остановитесь на людном  перекрестке  и
закричите во все горло: спасайся, кто может! - вас же и  побьют  в  худшем
случае.
   А  вот  -  не  шепните  даже,  прошевелите  одними  губами  магическое,
_ибикусово_ слово: "эвакуация", - ай, ай,  ай!..  Почтенный  прохожий  уже
побелел и дико озирается, другой врос столбом, будто нос к носу столкнулся
с привидением. Третий ухватил четвертого:
   - Что такое? Бежать? Опять?
   - Отстаньте. Ничего не знаю.
   - Куда же теперь. В море?
   И пошло магнитными волнами проклятое слово по городу. Эва-ку-ация  -  в
трех этих слогах больше вложено  переживаний,  чем  в  любой  из  трагедий
Шекспира...
   ...Муж уезжает в одном  направлении  на  пароходе,  жена  на  поезде  в
другом, а сынишка -  вот  только  что  держали  его  за  руку  -  внезапно
потерялся и, наверно, где-нибудь плачет на опустевшем берегу...
   ...Еще сегодня утром  человек  был  диктатором,  приказал  повесить  на
габарите железнодорожного моста - на страх - начальника станции, помощника
начальника и третью  сомнительную  личность  с  татуированными  руками,  а
вечером тот же человек приткнулся с узелочком у пароходной  трубы  и  рад,
что хоть куда-то везут...
   ...Удачливый делец только что добился поставки на армию, и жена его уже
собралась приобрести у фрейлины, баронессы Обермюллер, котиковое  манто  с
соболями, - ой, все полетело к чертям! - и поставка и  манто,  чемоданы  с
роскошным бельем угнал негодяй  ломовик,  и  даже  при  посадке  вчерашний
преданный друг, один гвардеец, который так  заискивал,  целовал  ручки,  -
вдруг хватил дельцову мадам ножнами по  шляпе  и  спихнул  ее  с  вагонной
площадки...
   Нет, не перечислить  всех  странностей  и  бед  во  времена  эвакуации.
Человек вывертывается наизнанку как карман в штанах, - едет, скачет, а  то
и просто  бежит  пешком  с  тремястами  карбованцев,  не  годных  даже  на
скручиванье собачьей ножки, в курточке  из  материи,  предназначенной  для
других  целей.  В  голове  дребезжит,  будущее  совершенно  неопределенно.
Говорят - русские тяжелы на подъем.  Неправда,  старо.  Иной,  из  средних
интеллигентов, самой судьбой определен жить  и  умереть  в  захолустье,  а
глядишь - сидит на крыше вагона, на носу - треснувшее пенсне, за  сутулыми
плечами - мешок, едет заведомо в Северную Африку, и - ничего себе,  только
борода развевается по ветру.


   Семен Иванович Невзоров бывал в переделках и похуже той, что  случилась
в Одессе пятого и шестого апреля. Ничего необыкновенного там не случилось.
Население из центра города колесом скатилось в порт, а в центре  появилось
население из окраин, нимало не  огорченное  тем,  что  иностранные  войска
садятся на транспорты, а у русских войска сухим рейсом уходят  в  Румынию.
Торговцы деньгами и накладными по врожденной привычке  собрались  было  на
углу Дерибасовской, но  под  давлением  легкого  ружейного  огня  впали  в
нервное состояние и рассеялись. Кафе Фанкони закрылось. В  городской  думе
уже сидел совдеп, а по набережной, мимо герцога Ришелье, все еще двигались
уходившие повозки, кухни, пушки, равнодушные зуавы.  Здесь,  на  бульваре,
бродили те, кто  не  мог  уехать,  и  остекленевшими  глазами  глядели  на
пароходы, на черные дымы из труб.
   Ах, эти дымы, заржавленные пароходы! В порту,  плечо  к  плечу,  стояли
тысячи уезжавших, - узенькие мостки-сходни  отделяли  постылую  Россию  от
райских стран,  где  нет  ни  революций,  ни  эвакуации,  где  пятиэтажные
магазины, полные роскошной и дешевой одежды, где спят в кроватях (а не  на
столах и не в ваннах), где по своей надобности человек, не стоя ни в какой
очереди,  идет   в   чистое,   снабженное   обильной   водой,   освещенное
электричеством место и сидит там,  покуда  не  надоест...  Где  на  каждом
перекрестке возвышается строгий и справедливый  полисмен  и  день  и  ночь
охраняет покой  горожан  и  священную  собственность.  Где  автомобили  не
реквизированы и улицы блестят, как паркет. Где не стреляют из пулеметов  и
не ходят с проклятыми флагами, где  при  виде  обыкновенного  рабочего  не
нужно косоротиться в сочувственную или предупредительную  улыбку,  а  идти
себе мимо пролетария с сознанием собственного достоинства...
   От всего этого отделяло только несколько  шагов  по  сходням.  Об  этой
лучезарной жизни кричали  пароходы  на  внешнем  рейде,  -  увооооозим  за
граниииииицу! А со стороны вокзала, Фонтанов и Пересыпи  уже  постреливали
красные.  Множество  катеров,  лодок,  паромов,  -  груженные   людьми   и
чемоданами, - уходило к внешнему рейду. На берегу визжали лошади,  трещали
телеги, валились чемоданы, работали, на прощанье, жулики по карманам.
   - Граждане, - кричал веселый чернобородый матрос, въехавший с  возом  с
адмиральским имуществом в гущу народа,  -  дорогие  мои,  зачем  бегите?..
Тпру, балуй, - хлестнул он по  мерину,  начавшему  сигать  в  оглоблях,  -
оставайтесь, дорогие, всем хорошо будет... Эх, горе, чужая сторона! - И он
так и залился смехом.
   - Господин офицер, - шумели у сходней, - да пропустите же меня, у  меня
ноги  больные...  Двое  суток  ждем,  это  издевательство   какое-то   над
личностью... У  меня  ребенок  помирает,  а  вы  спекулянтов,  корзины  по
двадцати пудов грузите...
   - Осади, не ваша очередь!.. Куда  на  штык  прешь,  назад!..  Паспорта,
паспорта предъявляйте...
   Семена Ивановича вся эта суматоха мало  занимала.  Он  стоял  на  борту
парохода  "Кавказ".  В  мыслях  был   счастливый   переполох.   Наконец-то
оторвались его подошвы от российской земли. Даже  слюна  у  него  набегала
непрерывно, и он сплевывал за борт в воду, где плавала  багажная  корзина,
сорвавшаяся с трапа.
   Со вчерашнего дня Семен Иванович  разговаривал  с  сильным  иностранным
акцентом. По паспорту он  именовался  бывшим  русским  подданным,  Симоном
Навзараки. Пять тысяч франков и чемодан с драгоценным каракулем  создавали
ему душевное равновесие. От прежнего Невзорова,  суетливо  гонявшегося  за
блестками счастья, от мечтателя, кутилы и фантазера не осталось  и  следа.
Чувствительную  душу  его  выела  русская  революция.   Теперь   это   был
расчетливый и осторожный спекулянт.
   Он бежал за границу с твердым намерением найти там покойное и  солидное
место под солнцем. Выбор нового отечества  не  интересовал  его:  плевать,
деньги сами укажут, где нужно сесть. А развлекаться что с туркиней, что  с
задунайской какой-либо девкой, или с  немкой,  француженкой  -  совершенно
одно и то же. Главное, вот во  что  он  верил,  -  в  стране  должен  быть
беспощадный порядок.
   В  желании  утвердить  себя  как  благонамеренную  во  всех  отношениях
личность Семен Иванович дошел даже до того,  что  еще  здесь,  в  одесском
порту, за сотни миль от ближайшей  заграницы,  принял  строгое  скопческое
выражение лица и руки держал преимущественно по швам, говорил негромко, но
чрезвычайно явственно и хотя, в силу необходимости, по-русски, но так, что
выходило и не  по-русски.  Вот  только  плевал  он  за  борт,  но  в  этом
выражалось его нетерпение поскорее уплыть, а за всем тем, в чью же воду он
плевал?
   Одна только искра жгла его  душу,  лишала  покоя:  это  -  ненависть  к
революционерам.  Ливеровский,  стоявший  рядом  с  Невзоровым   у   борта,
предложил совместно организовать в пути разведку по выяснению политической
картины среди пароходного населения, - таковые данные  весьма  пригодились
бы впоследствии. Семен Иванович охотно согласился.  Свои  личные  планы  и
дела  он  решил   отложить   до   Константинополя.   Погрузка   кончилась.
Офицеры-грузчики, изнемогая,  перетащили  с  парома  последние  сундуки  и
кофр-форы. На капитанском мостике появился идол -  чернобородый,  огромный
мужчина в  синей  куртке  с  галунами,  француз-капитан.  "Кавказ"  хрипло
загудел, завыл из глубины ржавого своего нутра и с тремя тысячами людей  и
горами багажа медленно вышел на внешний рейд.


   Простояв томительные сутки на внешнем рейде, "Кавказ"  отошел  восьмого
апреля под вечер в юго-западном направлении. Утонули в  мглистых  сумерках
невысокие берега Новороссии. Несколько человек вздохнули,  стоя  у  борта.
Прощай, Россия!
   Пробили склянки. И скоро открытая  палуба  парохода  покрылась  спящими
телами  беженцев.  Заснули  в  каютах,   в   коридорах,   в   трюмах   под
успокоительный шум машины. Две крестообразные мачты медленно поплыли между
созвездиями.
   При  свете  палубного-фонаря,  на  корме,  Ливеровский  показал  Семену
Ивановичу план парохода.
   - Вы возьмете на себя носовую часть, - говорил он, посмеиваясь, -  я  -
кормовую. На пароходе четыре трюма и две палубы.  В  двух  средних  трюмах
помещаются штабы. В двух крайних - всякая штатская сволочь из общественных
организаций. На верхней палубе, в коридорах и в  кают-компании  -  дельцы,
финансисты, представители крупной буржуазии.  В  отдельной  носовой  каюте
сидит Хаврин (одесский губернатор), с ним  двенадцать  чемоданов  денег  и
железный сундук с валютой. Кроме того, есть еще и  третья,  самая  верхняя
палуба, там всего два помещения - курительная комната и салон. Эта  палуба
особенно интересна, - вы сами увидите почему. Затем, кроме нас с вами,  на
пароходе начала работать монархическая контрразведка. Держите ухо  востро.
Все собранные вами данные записывайте в особенную ведомость. По прибытии в
Константинополь мы покажем ее во французском штабе. Можете  быть  уверены,
союзники умеют ценить подобного рода сведения.
   Ливеровский спрятал план, подмигнул Невзорову и провалился  в  кормовой
трюм. А Семен Иванович,  перешагивая  через  спящих,  пошел  на  нос,  где
подувал  ночной  апрельский  ветерок.  Семен  Иванович  лег  около  своего
чемодана, укрылся и вместо сна раздумался в этот час тишины.
   Неуютно представилось ему жить на свете,  довольно-таки  погано.  Люди,
люди!  Если  бы  вместо  людей  были  какие-нибудь  бабочки  или  приятные
какие-нибудь козявки, мушки... Заехать бы в такую безобидную землю. Сидишь
за самоварчиком, и ни одна рожа не лезет к тебе смущать покой.  Эх,  люди,
люди!
   Оглянул Семен Иванович истекшие года, и закрутились,  полезли  на  него
рожи, одна отвратительнее другой. Он даже застонал, когда припомнились две
мачты в тумане, смоляной борт каботажной баржи и надутое лицо палача.
   "Нет, не иначе - это он, Ибикус проклятый, носится за мной, не отстает,
прикидывается разными мордами, - думал Невзоров, и хребет у  него  холодел
от суеверного ужаса, - доконает он меня когда-нибудь. Ведь что ни дальше -
то гаже: вот я уже и при казни свидетельствую, я - сыщик, а еще немного  -
и самому придется полоснуть кого-нибудь ножиком..."
   Семен Иванович подобрал ноги и прислонился к чемодану. Рядом, точно так
же, сидел сутулый человек в форменном картузе - военный доктор.
   - Не спится? - повернул он к Невзорову рябоватое,  с  клочком  бородки,
испитое лицо. - Спички у вас есть? Благодарствуйте. Я тоже не сплю.  Едем?
А? Какая глупость.
   Семену Ивановичу было противно разговаривать.  Он  обхватил  коленки  и
положил на них подбородок. Доктор придвинулся, подсевал папироску.
   -  Сижу  и  с  удовольствием  вспоминаю  отечественную  историю.  Петра
Третьего убили бутылкой,  заметьте,  Екатерину  Великую,  говорят,  копьем
ткнули снизу из нужника, убили. Павлу табакеркой проломили голову. Николай
счел  нужным  отравиться.  Александра  Освободителя  разнесли  в   клочки.
Полковника и обоих наследников расстреляли. Очень хорошо. Ай  да  славяне!
Бога бойтесь - царя чтите. С другой стороны, наша  интеллигенция,  светоч,
совесть, мозг, жертва, - свыше полусотни лет занимается подрыванием  основ
государства,  канонизирует  цареубийц...  Сазоновы,  Каляевы,   -   доктор
хрустнул зубами, - Маруси  Спиридоновы  и  прочие  богородицы,  бабушки  и
дедушки. А Лев Толстой? Благостный старик! Граф за сохой! А усадьбы святой
мужичоночек по бревнышку разносит, племенному скоту жилки  подрезывает.  А
Учредительное собрание и Виктор  Чернов  -  президент!  Так  ведь  это  же
восторг неизъяснимый! Вот она - свободушка подвалила. Так я  вам  вот  что
скажу: везу с собой один документ. Приеду в Париж - где пуп земли, ясно? -
и на главном бульваре поставлю витрину,  на  ней  так  и  будет  написано:
"Русская витрина". Портреты  Михайловских,  Чернышевских,  красные  флаги,
разбитые цепи, гении свободы и прочее тому подобное. А  в  центре  гвоздем
приколочу вот эту штуку...
   Доктор вытащил из бумажника  тоненькую  клеенчатую  записную  книжку  и
раскрыл ее любовно:
   - Эта книжка принадлежала весьма небезызвестному либералу, герою, члену
Государственной думы и  Учредительного  собрания.  Так-то-с.  Чем  же  она
наполнена? Благороднейшими мыслями?  Бессмертными  лозунгами?  Конспектами
знаменитых речей? Нет, к сожалению, - нет.  Реестрики  -  сколько  у  кого
взято взаймы. Так! Адреса врачей и  рецепты  средств  на  предмет  лечения
триппера.  Все-с.  Это  у  либерала  и  борца  с  самодержавием.  Это   мы
пригвоздим.  Мы   доморощенных   наших   освободителей-либералов   гвоздем
приколотим на большой проезжей дороге.
   Доктор вдруг закатился мелким смешком:
   - Вчера я весь день веселился. Наверху, на третьей палубе, прогуливался
один мужчина: шляпа с широкими полями, лицо мрачное,  сам  -  приземистый,
похож несколько на Вия. А снизу смотрят на него Прилуков, Бабич и  Щеглов,
три члена Высшего монархического совета. Улыбаются недобро - вот что я вам
скажу - недобро. А человек этот, знаете, кто? Ну, самый  что  ни  на  есть
кровавый и страшенный революционер. Совсем как в Ноевом ковчеге  спасаются
от мирового потопа и лев и лань. Я и смеюсь, - спать не  могу,  -  ох,  не
стряслось бы какой беды на нашем корабле. В том-то и беда, что мы уже не в
России, где эти штуки сходят.
   - Какие штуки сходят? - осторожно спросил Семен Иванович. Доктор  молча
и странно посмотрел на него. Опять взял спичек, закурил трубочку махорки.
   - От кого я в восторге, так это от большевиков, - сказал он и  сплюнул,
- решительные мальчуганы. Чистят направо и налево: и господ  интеллигентов
под корешок, и святого мужичка в корень. Вот  только  насчет  рабочих  они
какую-то кислоту разводят. За всем тем  -  глядишь  -  через  полгодика  и
расчистят нам дорожку, - пожалуйте.
   - А кому это - вам? - спросил Семен Иванович.
   - Нам, четвертому Интернационалу. Да,  да,  у  большевичков  есть  чему
поучиться.
   - Ну однако - вы слишком смело.
   - Говорю - у них школу проходим,  дядя.  -  И  доктор,  суя  мизинец  в
сопящую трубочку, залился таким смешком, что Невзоров только дико взглянул
на него. Пробили склянки. На верхней палубе  в  это  время  стоял  мрачный
революционер в широкополой шляпе и с горечью  думал  о  том,  что  русский
народ в сущности не любит свободу.


   С восходом  солнца  пароход  начал  просыпаться.  Первыми  заворочались
палубные обитатели:  потягивались,  почесывались,  спросонок  пялились  на
молочно-голубую  пустыню  моря.  Вышел  негр-повар  в   грязном   колпаке,
выплеснул за борт ведро с помоями и сел около бочки чистить картошку. Двое
поварят разжигали печи во временных дощатых кухнях на палубе. Около кранов
уже стояло несколько военных,  босиком,  в  широченных  галифе,  в  рваных
подтяжках, и, фыркая, мыли шеи соленой водой.  Из  трюмов  стали  вылезать
взъерошенные, непроспавшиеся штатские. И скоро  перед  нужником,  висевшим
над пароходным бортом, стала длинная очередь:  дамы,  зябко  кутающиеся  в
мех, общественные деятели без  воротничков,  сердитые  генералы,  поджарые
кавалерийские офицеры.
   - Двадцать минут уж сидит, - говорилось в этой очереди.
   - Больной какой-нибудь.
   - Ничего не больной,  рядом  с  ним  спали  на  нарах,  просто  глубоко
неразвитый человек, грубиян.
   - Действительно, безобразие. Да постучите вы ему.
   - Господин штабс-капитан,  -  постучали  в  дверку,  -  надо  о  других
подумать, вы не у себя дома...
   Понемногу на палубе все  больше  становилось  народу.  Из-за  брезента,
покрывавшего гору чемоданов,  вылез  багровый,  тучный,  недовольный  член
Высшего монархического совета Щеглов,  саратовский  помещик.  Он  за  руку
вытащил оттуда же  свою  жену,  знаменитую  опереточную  актрису,  вытащил
корзинку с провизией и плетеную бутыль с красным  вином.  Они  сели  около
кухни и принялись завтракать.
   В кухонных  котлах  в  это  время  варились  бобы  с  салом.  Негритята
раскупоривали полупудовые жестянки с австралийской солониной. Около  кухни
говорилось по этому поводу:
   - Опять бобы. Это же возмутительно.
   - Я просто отказываюсь их переваривать. Издевательство какое-то.
   - А вам известно, ваше превосходительство, что  это  за  солонина?  Это
мясо австралийской человекоподобной обезьяны. Я сам естественник, я знаю.
   - Меня рвало вчера. Вот вам, господа, отношение союзников.
   - А в первом классе, извольте видеть, отличный обед в четыре блюда.
   - Для спекулянтов. Одни жиды в первом классе. Устроили революцию, а  мы
жри обезьян.
   Семен Иванович толкался около кухни, потягивая носом запах бобов. Вдруг
перед ним решительно остановилась пожилая  дама,  теребя  на  груди  среди
множества измятых кружев цепочку от часов.
   - Нужно верить - все совершается  к  благу.  Наше  трехмерное  сознание
видит несовершенство и раздробленность бытия. Да, это так, и это не так, -
быстро и проникновенно заговорила она. Передние зубы ее слегка выскакивали
и били дробь. От нее пахло приторными духами и потом. Это  была  известная
Дэво, теософка.  -  Наш  физический  мир  -  лишь  материальное  отражение
великой,  страшной  борьбы,  происходящей   сию   минуту   там,   в   мире
надфизическом. Но борьба там предрешена: это победа блага,  добра,  вечное
превращение  хаоса  в  космос.  Вот  почему  пусть  солонина  будет  мясом
человекоподобной обезьяны, пусть: Мудрая Рука  приведет  новых  адептов  к
Истинной Пище. Индусы называют Пищей только плоды и овощи,  все  остальное
трупоедство.
   Невзоров попытался было уклониться от беседы, но  Дэво  прижала  его  к
борту, фарфоровые зубы ее отбивали дробь у самого носа Семена Ивановича.
   - Гигантскими шагами,  -  за  час  -  столетие,  -  мы  приближаемся  к
просветлению. Я это вижу по глазам братьев по изгнанию.  Революция  -  акт
массового посвящения, да. Что такое  большевики?  Сонмы  демонов  полу