ие
поля и на белые облака, которые, столпясь около снеговых гор, как будто подражая
им, образовывали цепь не менее причудливую и красивую. Молодой полумесяц, как
прозрачное облачко, виднелся на горизонте. В ауле, расположенном около ворот,
татарин на крыше сакли сзывал правоверных к молитве; песенники заливались с
новой удалью и энергией.
  Отдохнув и оправясь немного, я отправился к знакомому мне адъютанту, с тем чтобы
попросить его доложить о моем намерении генералу. По дороге от форштата, где я
остановился, и я успел заметить в крепости NN то, чего никак не ожидал.
  Хорошенькая двуместная каретка, в которой видна была модная шляпка и слышался
французский говор, обогнала меня. Из растворенного окна комендантского дома
долетали звуки какой-то "Лизанька" или "Катенька-польки", играемой на плохом,
расстроенном фортепьяно. В духане, мимо которого я проходил, с папиросами в
руках, за стаканами вина сидели несколько писарей, и я слышал, как один говорил
другому: "Уж позвольте... что насчет политики, Марья Григорьевна у нас первая
дама". Сгорбленный жид,<<8>> в изношенном сюртуке, с болезненной физиономией,
тащил пискливую, сломанную шарманку, и по всему форштату разносились звуки
финала из "Лючии". Две женщины в шумящих платьях, повязанные шелковыми платками
и с ярко-цветными зонтиками в руках, плавно прошли мимо меня по дощатому
тротуару. Две девицы, одна в розовом, другая в голубом платье, с открытыми
головами, стояли у завалинки низенького домика и принужденно заливались
тоненьким смехом, с видимым желанием обратить на себя внимание проходящих
офицеров. Офицеры, в новых сюртуках, белых перчатках и блестящих эполетах,
щеголяли по улицам и бульвару.
  Я нашел своего знакомого в нижнем этаже генеральского дома. Только что я успел
объяснить ему свое желание, и он - сказать мне, что оно очень может быть
исполнено, как мимо окна, у которого мы сидели, простучала хорошенькая каретка,
которую я заметил, и остановилась у крыльца. Из кареты вышел высокий, стройный
мужчина в пехотном мундире с майорскими эполетами и прошел к генералу.
  - Ax, извините, пожалуйста, - сказал мне адъютант, вставая с места: - мне
непременно нужно доложить генералу.
  - Кто это приехал? - спросил я. - Графиня, - отвечал он и, застегивая мундир,
побежал наверх.
  Через несколько минут на крыльцо вышел невысокий, но весьма красивый человек, в
сюртуке без эполет, с белым крестом в петличке. За ним вышли майор, адъютант и
еще каких-то два офицера. В походке, голосе, во всех движениях генерала
выказывался человек, который себе очень хорошо знает высокую цену.
  - Bonsoir, madame la comtesse,<<9>> - сказал он, подавая руку в окно кареты.
  Ручка в лайковой перчатке пожала его руку, и хорошенькое, улыбающееся личико в
желтой шляпке показалось в окне кареты.
  Из всего разговора, продолжавшегося несколько минут, я слышал только, проходя
мимо, как генерал, улыбаясь, сказал:
  - Vous savez, que j'ai fait voeu de combattre les infideles; prenez donc garde
de le devenir.<<10>>
В карете засмеялись.
  - Adieu donc, cher generale.<<11>>
  - Non, a revoir, - сказал генерал, всходя на ступеньки лестницы: - n'oubliez
pas, que je m'invite pour la soiree de demain.<<12>>
Карета застучала дальше.
  "Вот еще человек, - думал я, возвращаясь домой, - имеющий вс„, чего только
добиваются русские люди: чин, богатство, знатность, - и этот человек перед боем,
который Бог один знает чем кончится, шутит с хорошенькой женщиной и обещает пить
у нее чай на другой день, точно так же, как будто он встретился с нею на бале!"
Тут же, у этого же адъютанта, я встретил одного человека, который еще больше
удивил меня: это - молодой поручик К. полка, отличавшийся своей почти женской
кротостью и робостью, который пришел к адъютанту изливать свою досаду и
негодование на людей, которые будто интриговали против него чтобы его не
назначили в предстоящее дело. Он говорил что это гадость так поступать, что это
не по-товарищески, что он будет это помнить ему и т. д. Сколько я ни вглядывался
в выражение его лица, сколько ни вслушивался в звук его голоса я не мог не
убедиться, что он нисколько не притворялся, а был глубоко возмущен и огорчен,
что ему не позволили итти стрелять в черкесов и находиться под их выстрелами; он
был так огорчен, как бывает огорчен ребенок, которого только что несправедливо
высекли... Я совершенно ничего не понимал.

                  VI.

    В десять часов вечера должны были выступить войска. В половине девятого я сел на
лошадь и поехал к генералу; но, предполагая, что он и адъютант его заняты, я
остановился на улице, привязал лошадь к забору и сел на завалинку, с тем чтобы,
как только выедет генерал, догнать его.
  Солнечный жар и блеск уже сменились прохладой ночи и неярким светом молодого
месяца, который, образовывая около себя бледный светящийся полукруг на темной
синеве звездного неба, начинал опускаться; в окнах домов и щелях ставень
землянок засветились огни. Стройные раины садов, видневшиеся на горизонте из-за
выбеленных, освещаемых луною землянок с камышовыми крышами, казались еще выше и
чернее,
Длинные тени домов, деревьев, заборов ложились красиво по светлой пыльной
дороге... На реке без умолку звенели лягушки;<<13>> на улицах слышны были то
торопливые шаги и говор, то скок лошади; с форштата изредка долетали звуки
шарманки: то виют витры, то какого-нибудь "Aurora-WaIzer".
  Я не скажу, о чем я задумался: во-первых, потому, что мне совестно было бы
признаться в мрачных мыслях, которые неотвязчивой чередой набегали мне в душу,
тогда как кругом себя я замечал только веселость и радость, а во-вторых, потому,
что это нейдет к моему рассказу. Я задумался так, что даже не заметил, как
колокол пробил 11, и генерал со свитою проехал мимо меня. -
Торопливо сев на лошадь, я пустился догонять отряд.
  Арьергард еще был в воротах крепости. Насилу пробрался я по мосту между
столпившимися орудиями, ящиками, ротными повозками и шумно распоряжающимися
офицерами. Выехав за ворота, я рысью объехал чуть не на версту растянувшиеся,
молчаливо двигающиеся в темноте войска и догнал генерала. Проезжая мимо
вытянувшейся в одно орудие артиллерии и ехавших верхом между орудиями офицеров,
меня, как оскорбительный диссонанс среди тихой и торжественной гармонии, поразил
немецкий голос, кричавший: "Агхтингхист, падай паааальник!" и голос солдатика,
торопливо кричавший: "Шевченко! поручик огня спрашивают".
  Большая часть неба покрылась длинными темно-серыми тучами; только кое-где между
ними блестели неяркие звезды. Месяц скрылся уже за близким горизонтом черных
гор, которые виднелись направо, и бросал на верхушки их слабый и дрожащий
полусвет, резко противоположный с непроницаемым мраком, покрывавшим их подошвы.
  В воздухе было тепло и так тихо, что, казалось, ни одна травка, ни одно облачко
не шевелились. Было так темно, что на самом близком расстоянии невозможно было
определять предметы; по сторонам дороги представлялись мне то скалы, то
животные, то какие-то странные люди, и я узнавал, что это были кусты, только
тогда, когда слышал их шелест и чувствовал свежесть росы, которою они были
покрыты.
  Перед собой я видел сплошную колеблющуюся черную стену, за которой следовало
несколько движущихся пятен: это были авангард конницы и генерал со свитой. Сзади
нас подвигалась такая же черная мрачная масса; но она была ниже первой: это была
пехота.
  Во всем отряде царствовала такая тишина, что ясно слышались все сливающиеся,
исполненные таинственной прелести звуки ночи: далекий заунывный вой чакалок,
похожий тона отчаянный плач, то на хохот, звонкие однообразные песни сверчка,
лягушки, перепела, какой-то приближающийся гул, причины которого я никак не мог
объяснить себе, и все те ночные, чуть слышные движения природы, которые
невозможно ни понять, ни определить, сливались в один полный прекрасный звук,
который мы называем тишиною ночи. Тишина эта нарушалась или скорее, сливалась с
глухим топотом копыт и шелестом высокой травы, которые производил медленно
двигающийся отряд.
  Только изредка слышались в рядах звон тяжелого орудия, звук столкнувшихся
штыков, сдержанный говор и фырканье лошади. По запаху сочной и мокрой травы,
которая ложилась под ногами лошади, легкому пару, подымавшемуся над землей, и с
двух сторон открытому горизонту можно было заключить, что мы идем по широкому
роскошному лугу.
  Природа дышала примирительной красотой и силой.
  Неужели тесно жить людям на этом прекрасном свете, под этим неизмеримым звездным
небом? Неужели может среди этой обаятельной природы удержаться в душе человека
чувство злобы, мщения или страсти истребления себе подобных? Вс„ недоброе в
сердце человека должно бы, кажется, исчезнуть в прикосновении с природой - этим
непосредственнейшим выражением красоты и добра.

                  VII.

    Мы ехали уже более двух часов. Меня пробирала дрожь и начинало клонить ко сну.
  Во мраке смутно представлялись - те же неясные предметы: в некотором отдалении
черная стена, такие же движущиеся пятна; подле самого меня круп белой лошади,
которая, помахивая хвостом, широко раздвигала задними ногами; спина в белой
черкеске, на которой покачивалась винтовка в черном чехле и виднелась белая
головка пистолета в шитом кобуре; огонек папиросы, освещающий русые усы,
бобровый воротник и руку в замшевой перчатке. Я нагибался к шее лошади, закрывал
глаза и забывался на несколько минут; потом вдруг знакомый топот и шелест
поражали меня: я озирался, - и мне казалось, что я стою на месте, что черная
стена, которая была передо мной, двигается на меня, или что стена эта
остановилась, и я сейчас наеду на нее. В одну из таких минут меня поразил еще
сильнее тот приближающийся непрерывный гул, причины которого я не мог отгадать.
  Это был шум воды. Мы входили в глубокое ущелье и приближались к горной реке,
которая была в это время во всем разливе.<<14>> Гул усиливался, сырая трава
становилась гуще и выше, кусты попадались чаще, и горизонт постепенно суживался.
  Изредка на мрачном фоне гор вспыхивали в различных местах яркие огни и тотчас же
исчезали.
  - Скажите, пожалуйста, что это за огни? - спросил я шопотом у татарина, ехавшего
подле меня.
  - А ты не знаешь? - отвечал он.
  - Не знаю.
  - Это горской солома на таяк<<15>> связал и огонь махать будет.
  - Зачем же это?
  - Чтобы всякий человек знал - русской пришел. - Теперь в аулах, - прибавил он,
засмеявшись: - ай-ай, томаша<<16>> идет, всякий хурда-мурда<<17>> будет в балка
тащить.
  - Разве в горах уже знают, что отряд идет? - спросил я.
  - Эй! как можно не знает! всегда знает: наши народ такой!
  - Так и Шамиль теперь сбирается в поход? - спросил я.
  - Йок,<<18>> - отвечал он, качая головой в знак отрицания. - Шамиль на похода
ходить не будет, Шамиль наиб<<19>> пошлет, а сам труба смотреть будет, наверху.
  - А далеко он живет?
  - Далеко нету. Вот, левая сторона, верста десять будет.
  - Почему же ты знаешь? - спросил я. - Разве ты был там?
  - Был: наша все в горах был.
  - И Шамиля видел?
  - Пих! Шамиля наша видно не будет. Сто, триста, тысяча мюрид<<20>> кругом.
  Шамиль середка будет! - прибавил он с выражением подобострастного уважения.
  Взглянув кверху, можно было заметить, что выяснившееся небо начинало светлеть на
востоке, и стожары опускаться к горизонту; но в ущелье, по которому мы шли, было
сыро и мрачно.
  Вдруг немного впереди нас, в темноте, зажглось несколько огоньков; в то же
мгновение с визгом прожужжали пули, и среди окружающей тишины далеко раздались
выстрелы и громкий пронзительный крик. Это был неприятельский передовой пикет.
  Татары, составлявшие его, гикнули, выстрелили наудачу и разбежались.
  Вс„ смолкло. Генерал подозвал переводчика. Татарин в белой черкеске подъехал к
нему и о чем-то шопотом и с жестами довольно долго говорил с ним.
  - Полковник Хасанов, прикажите рассыпать цепь, - сказал генерал тихим,
протяжным, но внятным голосом.
  Отряд подошел к реке. Черные горы ущелья остались сзади; начинало светать.
  Небосклон, на котором чуть заметны были бледные, неяркие звезды, казался выше;
зарница начинала ярко блестеть на востоке; свежий, прохватывающий ветерок тянул
с запада, и светлый туман, как пар, подымался над шумящей рекой.

                  VIII.

    Вожак показал брод, и авангард конницы, а вслед за ним и генерал со свитою стали
переправляться. Вода была лошадям по груди, с необыкновенной силой рвалась между
белых камней, которые в иных местах виднелись на уровне воды, и образовывала
около ног лошадей пенящиеся, шумящие струи. Лошади удивлялись шуму воды,
подымали головы, настороживали уши, но мерно и осторожно шагали против течения
по неровному дну. Седоки подбирали ноги и оружие. Пехотные солдаты, буквально в
одних рубахах, поднимая над водою ружья, на которые надеты были узлы с одеждой,
схватясь человек по двадцати рука с рукою, с заметным, по их напряженным лицам,
усилием старались противостоять течению. Артиллерийские ездовые с громким криком
рысью пускали лошадей в воду. Орудия и зеленые ящики, через которые изредка
хлестала вода, звенели о каменное дно; но добрые черноморки дружно натягивали
уносы, пенили воду и с мокрым хвостом и гривой выбирались на другой берег.
  Как скоро переправа кончилась, генерал вдруг выразил на своем лице какую-то
задумчивость и серьезность, повернул лошадь и с конницею рысью поехал по
широкой, окруженной лесом поляне, открывшейся перед нами. Казачьи конные цепи
рассыпались вдоль опушек.
  В лесу виднеется пеший человек в черкеске и попахе, другой, третий... Кто-то из
офицеров говорит: "это татары". Вот показался дымок из-за дерева... выстрел,
другой... Наши частые выстрелы заглушают неприятельские. Только изредка пуля, с
медленным звуком, похожим на полет пчелы, пролетая мимо, доказывает, что не все
выстрелы наши. Вот пехота беглым шагом и орудия на рысях прошли в цепь; слышатся
гудящие выстрелы из орудий, металлический звук полета картечи, шипение ракет,
трескотня ружей. Конница, пехота и артиллерия виднеются со всех сторон по
обширной поляне. Дымки орудий, ракет и ружей сливаются с покрытой росою зеленью
и туманом. Полковник Хасанов подскакивает к генералу и на всем марш-марше круто
останавливает лошадь.
  - Ваше превосходительство! - говорит он, приставляя руку к попахе, - прикажите
пустить кавалерию: показались значки<<21>> - и он указывает плетью на конных
татар, впереди которых едут два человека на белых лошадях с красными и синими
лоскутами на палках.
  - С Богом, Иван Михайыч! - говорит генерал. Полковник на месте поворачивает
лошадь, выхватывает шашку и кричит: "Ура!"
  - Урра! Урра! Урра! - раздается в рядах, и конница несется за ним.
  Все смотрят с участием: вон значок, другой, третий, четвертый...
  Неприятель, не дожидаясь атаки, скрывается в лес и открывает оттуда ружейный
огонь. Пули летают чаще.
  - Quel charmant coup d'oeil!<<22>> - говорит генерал, слегка припрыгивая
по-английски на своей вороной тонконогой лошадке.
  - Charrmant! - отвечает грассируя майор и, ударяя плетью по лошади, подъезжает к
генералу. - C'est un vrrai plaisirr, que la guerre dans un aussi beau
pays,<<23>> - говорит он.
  - Et surtout en bonne compagnie,<<24>> - прибавляет генерал с приятной улыбкой.
  Майор наклоняется.
  В это время с быстрым неприятным шипением пролетает неприятельское ядро и
ударяется во что-то; сзади слышен стон раненого. Этот стон так странно поражает
меня, что воинственная картина мгновенно теряет для меня всю свою прелесть; но
никто, кроме меня, как будто не замечает этого: майор смеется, как кажется, с
большим увлечением; другой офицер совершенно спокойно повторяет начатые слова
речи; генерал смотрит в противоположную сторону и со спокойнейшей улыбкой
говорит что-то по-французски.
  - Прикажете отвечать на их выстрелы? - спрашивает, подскакивая, начальник
артиллерии.
  - Да, попугайте их, - небрежно говорит генерал, закуривая сигару.
  Батарея выстраивается, и начинается пальба. Земля стонет сет выстрелов, огни
беспрестанно вспыхивают, и дым, в котором едва можно различить движущуюся
прислугу около орудий, застилает глаза.
  Аул обстрелян. Снова подъезжает полковник Хасанов и, по приказанию генерала,
летит в аул. Крик войны снова раздается, и конница исчезает в поднятом ею облаке
пыли.
  Зрелище было истинно величественное. Одно только для меня, как человека, не
принимавшего участия в деле и непривычного, портило вообще впечатление, было то,
что мне казалось лишним - и это движение, и одушевление, и крики. Невольно
приходило сравнение человека, который сплеча топором рубил бы воздух.

                  IX.

    Аул уже был занят нашими войсками, и ни одной неприятельской души не оставалось
в нем, когда генерал со свитою, в которую вмешался и я, подъехал к нему.
  Длинные чистые сакли с плоскими земляными крышами и красивыми трубами были
расположены по неровным каменистым буграм, между которыми текла небольшая река.
  С одной стороны виднелись освещенные ярким солнечным светом зеленые сады с
огромными грушевыми и лычевыми<<25>> деревьями; с другой - торчали какие-то
странные тени, перпендикулярно стоящие высокие камни кладбища и длинные
деревянные шесты с приделанными к концам шарами и разноцветными флагами. (Это
были могилы джигитов.) Войска в порядке стояли за воротами. Через минуту
драгуны, казаки, пехотинцы с видимой радостью рассыпались по кривым переулкам, и
пустой аул мгновенно оживился. Там рушится кровля, стучит топор по крепкому
дереву, и выламывают дощатую дверь; тут загораются стог сена, забор, сакля, и
густой дым столбом подымается по ясному воздуху. Вот казак тащит куль муки и
ковер; солдат с радостным лицом выносит из сакли жестяной таз и какую-то тряпку;
другой, расставив руки, старается поймать двух кур, которые с кудахтаньем бьются
около забора; третий нашел где-то огромный кумган<<26>> с молоком, пьет из него
и с громким хохотом бросает потом на землю.
  Батальон, с которым я шел из крепости N, тоже был в ауле. Капитан сидел на крыше
сакли и пускал из коротенькой трубочки струйки дыма самброталического табаку с
таким равнодушным видом, что, когда я увидал его, я забыл, что я в немирном
ауле, и мне показалось, что я в нем совершенно дома.
  - А! и вы тут? - сказал он, заметив меня.
  Высокая фигура поручика Розенкранца то там, то сям мелькала в ауле; он без
умолку распоряжался и имел вид человека, чем-то крайне озабоченного. Я видел,
как он с торжествующим видом вышел из одной сакли; вслед за ним двое солдат вели
связанного старого татарина. Старик, всю одежду которого составляли
распадавшиеся в лохмотьях пестрый бешмет и лоскутные портки, был так хил, что
туго стянутые за сгорбленной спиной костлявые руки его, казалось, едва держалась
в плечах, и кривые босые ноги насилу передвигались. Лицо его и даже часть бритой
головы были изрыты глубокими морщинами; искривленный беззубый рот, окруженный
седыми подстриженными усами и бородой, беспрестанно шевелился, как будто жуя
что-то; но в красных, лишенных ресниц глазах еще блистал огонь и ясно выражалось
старческое равнодушие к жизни.
  Розенкранц через переводчика спросил его, зачем он не ушел с другими.
  - Куда мне итти? - сказал он, спокойно глядя в сторону.
  - Туда, куда другие ушли, - заметил кто-то.
  - Джигиты пошли драться с русскими, а я старик.
  - Разве ты не боишься русских?
  - Что мне русские сделают? Я старик, - сказал он опять, небрежно оглядывая
кружок, составившийся около него.
  Возвращаясь назад, я видел, как этот старик, без шапки, со связанными руками,
трясся за седлом линейного казака и с тем же бесстрастным выражением смотрел
вокруг себя. Он был необходим для размена пленных.
  Я влез на крышу и расположился подле капитана.
  - Неприятеля, кажется, было немного, - сказал я ему, желая узнать его мнение о
бывшем деле.
  - Неприятеля? - повторил он с удивлением: - да его вовсе не было. Разве это
называется неприятель?.. Вот вечерком посмотрите, как мы отсту