выбравшего военную карьеру, как одну возможную при своем образовании, и
ставящего выше всего в мире свое офицерское звание, - тип простодушный и милый,
несмотря на смешные неотъемлемые принадлежности: кисет, халат, гитару и щеточку
для усов, с которыми мы привыкли воображать его. В полку рассказывали про него,
будто он хвастался тем, что он с своим денщиком справедлив, но строг, будто он
говорил: "я редко наказываю; но уж когда меня доведут до этого, то беда", и что
когда пьяный денщик обокрал его совсем и стал даже ругать своего барина, будто
он привел его на гауптвахту, велел приготовить вс„ для наказания, но при виде
приготовлений до того смутился, что мог только говорить; "ну, вот видишь... ведь
я могу...", и, совершенно растерявшись, убежал домой и с той поры боялся
смотреть в глаза своему Чернову. Товарищи не давали ему покоя, дразнили его
этим, и я несколько раз слышал, как простодушный мальчик отговаривался и,
краснея до ушей, уверял, что это неправда, а совсем напротив.
  Третье лицо, капитан Тросенко, был старый кавказец в полном значении этого
слова, т. е. человек, для которого рота, которою он командовал, сделалась
семейством, крепость, где был штаб, - родиной, а песенники - единственными
удовольствиями жизни, - человек, для которого вс„, что не было Кавказ, было
достойно презрения, да и почти недостойно вероятия; вс„ же, что было Кавказ,
разделялось на две половины: нашу и не нашу; первую он любил, вторую ненавидел
всеми силами своей души, и главное - он был человек закаленной, спокойной
храбрости, редкой доброты в отношении к своим товарищам и подчиненным и
отчаянной прямоты и даже дерзости в отношении к ненавистным для него почему-то
адъютантам и бонжурам. Входя в балаган, он чуть не пробил головой крыши, потом
вдруг опустился и сел на землю.
  - Ну, что? - сказал он и, вдруг заметив мое незнакомое для него лицо,
остановился, вперил в меня мутный, пристальный взгляд.
  - Так о чем это вы беседовали? - спросил майор, вынимая часы и глядя на них,
хотя, я твердо уверен, ему совсем не нужно было делать этого.
  - Да вот спрашивал меня, зачем я служу здесь.
  - Разумеется, Николай Федорыч хочет здесь отличиться и потом во-свояси.
  - Ну, а вы скажите, Абрам Ильич, зачем вы служите на Кавказе?
  - Я потому, знаете, что, во-первых, мы все обязаны по своему долгу служить. Что?
  - прибавил он, хотя все молчали. - Вчера я получил письмо из России, Николай
Федорыч, - продолжал он, видимо желая переменить разговор: - мне пишут, что...
  такие вопросы странные делают.
  - Какие же вопросы? - спросил Болхов.
  Он засмеялся.
  - Право, странные вопросы... Мне пишут, что может ли быть ревность без любви...
  Что? - спросил он, оглядываясь на всех нас.
  - Вот как! - сказал, улыбаясь, Болхов.
  - Да, знаете, в России хорошо, - продолжал он, как будто фразы его весьма
натурально вытекали одна из другой. - Когда я в 52 г. был в Тамбове, то меня
принимали везде как флигель-адъютанта какого-нибудь. Поверите ли, на балу у
губернатора, как я вошел, так знаете... очень хорошо принимали. Сама
губернаторша, знаете, со мной разговаривала и спрашивала про Кавказ, и все
так... что я не знал... Мою золотую шашку смотрят, как редкость какую-нибудь,
спрашивают: за что шашку получил, за что - Анну, за что - Владимира, и я им так
рассказывал... Что? Вот этим-то Кавказ хорош, Николай Федорыч! - продолжал он,
не дожидаясь ответа: - там смотрят на нашего брата, кавказца, очень хорошо.
  Молодой человек, знаете, штаб-офицер с Анной и Владимиром - это много значит в
России... Что?
  - Вы и прихвастнули-таки, я думаю, Абрам Ильич? - сказал Болхов.
  - Хи-хи! - засмеялся он своим глупым смехом. - Знаете, это нужно. Да и поел я
славно эти два месяца!
  - А что, хорошо там, в России-то? - сказал Тросенко, спрашивая про Россию, как
про какой-то Китай или Японию.
  - Да-с, уж что мы там шампанского выпили в два месяца, так это страх!
  - Да что вы! Вы, верно, лимонад пили. Вот я так уж бы треснул там, что знали бы,
как кавказцы пьют. Не даром бы слава прошла. Я бы показал, как пьют... А,
Болхов? - прибавил он.
  - Да ведь ты, дядя, уж за десять лет на Кавказе, - сказал Болхов: - а помнишь,
что Ермолов сказал; а Абрам Ильич только шесть...
  - Какой десять! скоро шестнадцать.
  - Вели же, Болхов, шолфею дать. Сыро, бррр!.. А? - прибавил он улыбаясь: -
выпьем, майор!
  Но майор был недоволен и первым обращением к нему старого капитана, теперь же
видимо съежился и искал убежища в собственном величии. Он запел что-то и снова
посмотрел на часы.
  - Вот я так уж никогда туда не поеду, - продолжил Тросенко, не обращая внимания
на насупившегося майора: - я и ходить и говорить-то по русскому отвык. Скажут:
  за чудо такая приехало? Сказано, Азия! Так, Николай Федорыч? Да и что мне в
России! Вс„ равно, тут когда-нибудь подстрелят. Спросят: где Тросенко?
  Подстрелили. Что вы тогда с восьмой ротой сделаете... а? - прибавил он,
обращаясь постоянно к майору.
  - Послать дежурного по батальону! - крикнул Кирсанов, не отвечая капитану, хотя,
я опять уверен был, ему не нужно было отдавать никаких приказаний.
  - А вы, я думаю, теперь рады, молодой человек, что на двойном окладе? - сказал
майор после нескольких минут молчания батальонному адъютанту.
  - Как же-с, очень-с.
  - Я нахожу, что наше жалованье теперь очень большое, Николай Федорыч, -
продолжал он: - молодому человеку можно жить весьма прилично и даже позволить
себе роскошь маленькую.
  - Нет, право, Абрам Ильич, - робко сказал адъютант: - хоть оно и двойное, а
только что так... ведь лошадь надо иметь...
  - Что вы мне говорите, молодой человек! Я сам прапорщиком был и знаю. Поверьте,
с порядком жить очень можно. Да вот вам, сочтите, - прибавил он, загибая мизинец
левой руки.
  - Вс„ вперед жалованье забираем - вот вам и счет, - сказал Тросенко, выпивая
рюмку водки.
  - Ну, да ведь на это что же вы хотите... Что?
  В это время в отверстие балагана всунулась белая голова со сплюснутым носом, и
резкий голос с немецким выговором сказал:
  - Вы здесь, Абрам Ильич? а дежурный ищет вас.
  - Заходите, Крафт! - сказал Болхов.
  Длинная фигура в сюртуке генерального штаба пролезла в двери и с особенным
азартом принялась пожимать всем руки.
  - А, милый капитан! и вы тут? - сказал он, обращаясь к Тросенке.
  Новый гость, несмотря на темноту, пролез до него и, к чрезвычайному, как мне
показалось, удивлению и неудовольствию капитана, поцаловал его в губы.
  "Это немец, который хочет быть хорошим товарищем", подумал я.

                  XII.

    Предположение мое тотчас же подтвердилось. Капитан Крафт попросил водки, назвав
ее горилкой, и ужасно крякнул и закинул голову, выпивая рюмку.
  - Что, господа, поколесовали мы нынче по равнинам Чечни... - начал было он, но,
увидав дежурного офицера, тотчас замолчал, предоставив майору отдавать свои
приказания.
  - Что, вы обошли цепь?
  - Обошел-с.
  - А секреты высланы?
  - Высланы-с.
  - Так вы передайте приказание ротным командирам, чтобы были как можно
осторожнее.
  - Слушаю-с.
  Майор прищурил глаза и глубокомысленно задумался. - Да скажите, что люди могут
теперь варить кашу.
  - Они уж варят.
  - Хорошо. Можете итти-с.
  - Ну-с, так вот мы считали, что нужно офицеру, - продолжал майор со
снисходительной улыбкой обращаясь к нам. - Давайте считать.
  - Нужно вам один мундир и брюки... так-с?
  - Так-с.
  - Это, положим, пятьдесят рублей на два года, стало быть, в год двадцать пять
рублей на одежду; потом на еду, каждый день по два абаза... так-с?
  - Так-с; это даже много.
  - Ну, да я кладу. Ну, на лошадь с седлом для ремонта 30 руб. - вот и вс„.
  Выходит всего 25 да 120 да 30=175. Вс„ вам остается еще на роскошь, на чай и на
сахар, на табак - рублей двадцать. Изволите видеть?.. Правда, Николай Федорыч?
  - Нет-с. Позвольте, Абрам Ильич! - робко сказал адъютант: - ничего-с на чай и
сахар не останется. Вы кладете одну пару на два года, а тут по походам панталон
не наготовишься; а сапоги? я ведь почти каждый месяц пару истреплю-с. Потом-с
белье-с, рубашки, полотенца, подвертки: вс„ ведь это нужно купить-с. А как
сочтешь, ничего не останется-с. Это, ей-Богу-с, Абрам Ильич!
  - Да, подвертки прекрасно носить, - сказал вдруг Крафт после минутного молчания,
с особенной любовью произнося слово подвертки: - знаете, просто, по-русски.
  - Я вам скажу, - заметил Тросенко: - как ни считай, вс„ выходит, что нашему
брату зубы на полку класть приходится, а на деле выходит, что все живем, и чай
пьем, и табак курим, и водку пьем. Послужишь с мое, - продолжал он, обращаясь к
прапорщику: - тоже выучишься жить. Ведь знаете, господа, как он с денщиками
обращается?
  И Тросенко, помирая со смеху, рассказал нам всю историю прапорщика с своим
денщиком, хотя мы все ее тысячу раз слышали.
  - Да ты что, брат, таким розаном смотришь? - продолжал он, обращаясь к
прапорщику, который краснел, потел и улыбался, так что жалко было смотреть на
него. - Ничего, брат, и я такой же был, как ты, а теперь, видишь, молодец стал.
  Пусти-ка сюда какого молодчика из России - видали мы их, - так у него тут и
спазмы, и ревматизмы какие-то сделались бы; а я вот, сел тут - мне здесь и дом,
и постель, и вс„. Видишь...
  При этом он выпил еще рюмку водки.
  - А? - прибавил он, пристально глядя в глаза Крафту.
  - Вот это я уважаю! вот это истинно старый кавказец! Позвольте вашу руку.
  И Крафт растолкал всех нас, продрался к Тросенке и, схватив его руку, потряс ее
с особенным чувством.
  - Да, мы можем сказать, что испытали здесь всего, - продолжал он: - в сорок
пятом году... ведь вы изволили быть там, капитан? Помните ночь с 12 на 13, когда
по коленки в грязи ночевали, а на другой день пошли на завалы? Я тогда был при
главнокомандующем, и мы 15 завалов взяли в один день. Помните, капитан?
  Тросенко сделал головой знак согласия и, выдвинув вперед нижнюю губу,
зажмурился.
  - Изволите видеть... - начал Крафт чрезвычайно одушевленно, делая руками
неуместные жесты и обращаясь к майору.
  Но майор, должно быть, неоднократно слышавший уже этот рассказ, вдруг сделал
такие мутные, тупые глаза, глядя на своего собеседника, что Крафт отвернулся от
него и обратился ко мне и Болхову, попеременно глядя то на того, то на другого.
  На Тросенку же он ни разу не взглянул во время всего своего рассказа.
  - Вот изволите видеть, как вышли мы утром, главнокомандующий и говорит мне:
  "Крафт! возьми эти завалы". Знаете, наша военная служба, без рассуждений - руку
к козырьку. "Слушаю, ваше сиятельство!" и пошел. Только, как мы подошли к
первому завалу, я обернулся и говорю солдатам: "Ребята! не робеть! В оба
смотреть! Кто отстанет, своей рукой изрублю". С русским солдатом, знаете, надо
просто. Только вдруг граната... я смотрю, один солдат, другой солдат, третий
солдат, потом пули... взжинь! взжинь! взжинь!.. Я говорю: "Вперед, ребята, за
мной!" Только мы подошли, знаете, смотрим, я вижу тут, как это... знаете... как
это называется? - и рассказчик замахал руками, отыскивая слово.
  - Обрыв, - подсказал Болхов.
  - Нет... Ах, как это? Боже мой! ну, как это?.. обрыв, - сказал он скоро. -
Только ружья наперевес... ура! та-ра-та-та-та! Неприятеля ни души. Знаете, все
удивились. Только хорошо: идем мы дальше - второй завал. Это совсем другое дело.
  У нас уж ретивое закипело, знаете. Только подошли мы, смотрим, я вижу, второй
завал - нельзя итти. Тут... как это, ну, как называется этакая... Ах! как это...
  
  - Опять обрыв, - подсказал я.
  - Совсем нет, - продолжал он с сердцем: - не обрыв, а... ну, вот, как это
называется, - и он сделал рукой какой-то нелепый жест. - Ах, Боже мой! как
это...
  Он, видимо, так мучился, что невольно хотелось подсказать ему.
  - Река, может, - сказал Болхов.
  - Нет, просто обрыв. Только мы туда, тут, поверите ли, такой огонь - ад...
  В это время за балаганом кто-то спросил меня. Это был Максимов. А так как за
прослушанием разнообразной истории двух завалов мне оставалось еще тринадцать, я
рад был придраться к этому случаю, чтобы пойти к своему взводу. Тросенко вышел
вместе со мной. "Все врет, - сказал он мне, когда мы на несколько шагов отошли
от балагана: - его и не было вовсе на завалах", и Тросенко так добродушно
расхохотался, что и мне смешно стало.

                  XIII.

    Уже была темная ночь, и только костры тускло освящали лагерь, когда я, окончив
уборку, подошел к своим солдатам. Большой пень, тлея, лежал на углях. Вокруг
него сидели только трое: Антонов, поворачивавший в огне котелок, в котором
варился рябко,<<3>> Жданов, хворостинкой задумчиво разгребавший золу, и Чикин с
своей вечно нераскуренной трубочкой. Остальные уже расположились на отдых - кто
под ящиками, кто в сене, кто около костров. При слабом свете углей я различал
знакомые мне спины, ноги, головы; в числе последних был и рекрутик, который,
придвинувшись к самому огню, казалось, спал уже. Антонов дал мне место. Я сел
подле него и закурил папироску. Запах тумана и дыма от сырых дров,
распространяясь по всему воздуху, ел глаза, и та же сырая мгла сыпалась с
мрачного неба.
  Подле нас слышались мерное храпенье, треск сучьев в огне, легкий говор и изредка
бряцанье ружей пехоты. Везде кругом пылали костры, освещая в небольшом круге
вокруг себя черные тени солдат. Около ближайших костров я различал на освещенных
местах фигуры голых солдат, над самым пламенем махающих своими рубахами. Еще
много людей не спало, двигалось и говорило на пространстве пятнадцати квадратных
сажен; но мрачная, глухая ночь давала свой особенный таинственный тон всему
этому движению, как будто каждый чувствовал эту мрачную тишину и боялся нарушить
ее спокойную гармонию. Когда я заговорил, я почувствовал, что мой голос звучит
иначе. На лицах всех солдат, сидевших около огня, я читал то же настроение. Я
думал, что до моего прихода они говорили о раненом товарище; но ничуть не
бывало: Чикин рассказывал про приемку вещей в Тифлисе и про тамошних школьников.
  
  Я всегда и везде, особенно на Кавказе, замечал особенный такт у нашего солдата
во время опасности умалчивать и обходить те вещи, которые могли бы невыгодно
действовать на дух товарищей. Дух русского солдата не основан так, как храбрость
южных народов, на скоро воспламеняемом и остывающем энтузиазме: его так же
трудно разжечь, как и заставить упасть духом. Для него не нужны эффекты, речи,
воинственные крики, песни и барабаны: для него нужны, напротив, спокойствие,
порядок и отсутствие всего натянутого. В русском, настоящем русском солдате
никогда не заметите хвастовства, ухарства, желания отуманиться, разгорячиться во
время опасности: напротив, скромность, простота и способность видеть в опасности
совсем другое, чем опасность, составляют отличительные черты его характера. Я
видел солдата, раненого в ногу, в первую минуту жалевшего только о пробитом
новом полушубке; ездового, вылезающего из-под убитой под ним лошади и
расстегивающего подпругу, чтобы снять седло. Кто не помнит случая при осаде
Гергебиля, когда в лаборатории загорелась трубка начиненной бомбы, и фейерверкер
двум солдатам велел взять бомбу и бежать бросить ее в обрыв, и как солдаты не
бросили ее в ближайшем месте около палатки полковника, стоявшей над обрывом, а
понесли дальше, чтобы не разбудить господ, которые почивали в палатке, и оба
были разорваны на части. Помню я еще, в отряде 1852 года, один из молодых солдат
к чему-то сказал во время дела, что уж, кажется, взводу не выйти отсюда, и как
весь взвод со злобой напустился на него за такие дурные слова, которые они и
повторять не хотели. Вот теперь, когда у каждого в душе должна была быть мысль о
Веленчуке, и когда всякую секунду мог быть по нас залп подкравшихся татар, все
слушали бойкий рассказ Чикина, и никто не упоминал ни о нынешнем деле, ни о
предстоящей опасности, ни о раненом, как будто это было Бог знает как давно или
вовсе никогда не было. Но мне показалось только, что лица их были несколько
пасмурнее обыкновенного; они не слишком внимательно слушали рассказ Чикина, и
даже Чикин чувствовал, что его не слушают, но говорил уж так себе.
  К костру подошел Максимов и сел подле меня. Чикин дал ему место, замолчал и
снова начал сосать свою трубочку.
  - Пехотные в лагерь за водкой посылали, - сказал Максимов после довольно долгого
молчания: - сейчас воротились. - Он плюнул в огонь. - Унтер-офицер сказывал,
нашего видали.
  - Что, жив еще? - спросил Антонов, поворачивая котелок.
  - Нет, помер.
  Рекрутик вдруг поднял над огнем свою маленькую голову в красной шапочке, с
минуту пристально посмотрел на Максимова и на меня, потом быстро опустил ее и
закутался шинелью.
  - Вишь, смерть-то не даром к нему поутру приходила, как я будил его в парке, -
сказал Антонов.
  - Пустое! - сказал Жданов, поворачивая тлеющий пень, - и все замолчали.
  Среди общей тишины сзади нас послышался выстрел в лагере. Барабанщики у нас
приняли его и заиграли зорю. Когда затихла последняя дробь, Жданов первый встал
и снял шапку. Мы все последовали его примеру.
  Среди глубокой тишины ночи раздался стройный хор мужественных голосов:
  "Отче наш, Иже еси на небесех! да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое;
да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли; хлеб наш насущный даждь нам днесь;
и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во
искушение, но избави нас от лукаваго".
  - Так-то у нас в 45 году солдатик один в это место контужен был, - сказал
Антонов, когда мы надели шапки и сели опять около огня: - так мы его два дня на
орудии возили... помнишь Шевченку, Жданов?.. да так и оставили там под деревом.
  В это время пехотный солдат, с огромными бакенбардами и усами, с ружьем и сумкой
подошел к нашему костру.
  - Позвольте, землячки, огоньку, закурить трубочку, - сказал он.
  - Что ж, закуривайте: огню достаточно, - заметил Чикин.
  - Это, верно, про Дарги, земляк, сказываете? - обратился пехотный к Антонову.
  - Про 45 год, про Дарги, - ответил Антонов.
  Пехотный покачал головой, зажмурился и присел около нас на корточки.
  - Да уж было там всего, - заметил он.
  - Отчего ж бросили? - спросил я Антонова.
  - От живота крепко мучался. Как стоим, бывало, ничего, а как тронемся, то криком
кричит. Богом просил, чтоб оставили, да вс„ жалко было. Ну, а как он стал нас уж
крепко донимать, трех людей у нас убил в орудии, офицера убил, да и от батареи
своей отбились мы как-то. - Беда! совсем не думали орудия увезти. Грязь же была.
  
  - Пуще всего, что под Индейской горой грязно было, - заметил какой-то солдат.
  - Да, вот там-то ему пуще хуже стало. Подумали мы с Аношенкой, - старый
фирверкин был, - что ж в самом деле, живому ему не быть, а Богом просит -
оставим, мол, его здесь. Так и порешили. Древо росла там ветлеватая такая. Взяли
мы сухариков моченых ему положили, - у Жданова были, - прислонили его к древу к
этому, надели на него рубаху чистую, простились как следует, да так и оставили.
  - И важный солдат был?
  - Ничего солдат был, - заметил Жданов.
  - И что с ним сталось, Бог его знает, - продолжал Антонов. - Много там всякого
нашего брата осталось.
  - В Даргах-то? - сказал пехотный, вставая и расковыривая трубку и снова
зажмурившись и покачивая головой: - уж было там всего.
  И он отошел от нас.
  - А что, много еще у нас в батарее солдат, которые в Дарго были? - спросил я.
  - Да что? вот Жданов, я, Пацан, что в отпуску теперь, да еще человек шесть есть.
  Больше не будет.
  - А что, Пацан-то наш загулял в отпуску? - сказал Чикин, спуская ноги и
укладываясь головой на бревно. - Почитай, год скоро, что его нет.
  - А что, ты ходил в годовой? - спросил я у Жданова.
  - Нет, не ходил, - отвечал он неохотно.
  - Ведь хорошо итти, - сказал Антонов: - от богатого дома, али когда сам в силах
работать, так и итти лестно, и тебе дома рады будут.
  - А то что итти, когда от двух братьев! - продолжал Жданов: - самим только бы
прокормиться, а не нашего брата солдата корм