Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
- разве я с тобой на деньги играю? Дурак!
Покраснел даже.
Хорошо. Проиграл он партию.
- Довольно, - говорит.
Достал бумажник, новенький такой, в аглицком магазине куплен, открыл, уж я вижу,
пофорсить хотел. Полнехонек денег, да вс„ сторублевые.
- Нет, - говорит, - тут мелочи нет.
Достал из кошелька три рубля.
- Тебе, - говорит, - два, да за партии, а остальное возьми на водку.
Благодарю, мол, покорно. Вижу, барин славный! Для такого можно полазить. Одно
жаль: на деньги не хочет играть; а то, думаю, уж я бы изловчился: глядишь,
рублей двадцать, а то и сорок потянул бы.
Как Пан увидел деньги у молодого барина-то: - Не угодно ли, говорит, со мной
партийку? Вы так отлично играете. - Такой лисой подъехал.
- Нет, - говорит, - извините: мне некогда. - И ушел.
И чорт его знает, кто он такой был, Пан этот. Прозвал его кто-то паном, так и
пошло. День деньской, бывало, сидит в бильярдной, вс„ смотрит. Уж его и били-то,
и ругали, и в игру ни в какую не принимали, вс„ сидит себе, принесет трубку и
курит. Да уж и играл чисто... бестия!
Хорошо. Пришел Нехлюдов в другой раз, в третий, стал часто ходить. И утром, и
вечером, бывало, ходит. В три шара, алагер, пирамидку - вс„ узнал. Смелей стал,
познакомился со всеми и играть стал порядочно. Известно, человек молодой,
большой фамилии, с деньгами, так уважал каждый. Только с одним с гостем с
большим раз как-то повздорил.
И из-за пустяков дело вышло.
Играли алагер князь, гость большой, Нехлюдов, Оливер и еще кто-то. Нехлюдов
стоит около печки, говорит с кем-то, а большому играть, - он же крепко выпимши
был в тот раз. Только шар его и придись как раз против самой печки: тесненько
там, да и любит он размахнуться.
Вот он, не видал, что ли, Нехлюдова, али нарочито, как размахнется в шара, да
Нехлюдова в грудь турником ка-ак стукнет! Охнул даже сердечный. Так что ж? Нет
того, чтоб извиниться - грубый такой! Пошел себе дальше, на него и не посмотрел;
да еще бормочет:
- Чего, - говорит, - тут суются? От этого шара не сделал. Разве нет места?
Тот подошел к нему, побледнел весь, а говорит, как ни в чем не был, учтиво так:
- Вы бы прежде, сударь, должны извиниться: вы меня толкнули, - говорит.
- Не до извинений мне теперь: я бы, - говорит, - должен выиграть, а теперь, -
говорит, - вот моего шара сделают.
Тот ему опять говорит:
- Вы должны, - говорит, - извиниться.
- Убирайтесь вы, - говорит. - Вот пристал!
А сам вс„ на своего шара смотрит.
Нехлюдов подошел к нему еще ближе да за руку его.
- Вы невежа, - говорит, - милостивый государь!
Даром что тоненький, молоденький, как девушка красная, а какой задорный:
глазенки горят, вот так съесть его хочет. Большой-то гость мужчина здоровый,
высокий, куда Нехлюдову!
- Что-о? - говорит, - я невежа!
Да как закричит, да как замахнется на него. Тут подскочили, кто был, за руки их
поймали обоих, растащили.
Тары да бары, Нехлюдов говорит:
- Пусть он мне удовлетворенье даст, он меня оскорбил, дескать, - т. е. дуэль
хотел с ним иметь. Известно, господа: уж у них такое заведение... нельзя!.. Ну,
одно слово, господа!
- Никакого, - говорит, - удовлетворенья знать не хочу! Он мальчишка, больше
ничего. Я его за уши выдеру.
- Ежели вы, - говорит, - не хотите драться, так вы не благородный человек. А сам
чуть не плачет.
- А ты, - говорит, - мальчишка: я от тебя ничем не обижусь.
Ну, развели их, как водится, по разным комнатам. Нехлюдов с князем дружны были.
- Поди, - говорит, - ради Бога, уговори его, чтобы он, то есть, на дуэль
согласие сделал. Он, - говорит, - пьян был; может, он опомнится. Нельзя, -
говорит, - этому так кончиться.
Пошел князь. Большой говорит:
- Я, - говорит, - и на дуэли, и на войне дрался. Не стану, - говорит, - с
мальчишкой драться. Не хочу, да и шабаш.
Что ж, поговорили, поговорили, да и замолчали; только гость большой перестал к
нам ездить.
Насчет этого, то есть канфузу, какой петушок был, амбиционный был... то есть,
Нехлюдов-то... а уж что касается чего другого прочего, так вовсе не смыслил.
Помню раз:
- Кто у тебя здесь есть? - говорит князь Нехлюдову-то.
- Никого, - говорит.
- Как же, - говорит, - никого?
- Зачем? - говорит.
- Как зачем?
- Я, - говорит, - до сих пор так жил, так отчего же нельзя?
- Как: так жил? Не может быть!
И заливается-хохочет, и усатый барин тоже хохочет. Совсем на смех подняли.
- Так никогда? - говорят.
- Никогда.
Помирают со смеху. Я, известно, сейчас понял, что они так над ним смеются.
Смотрю: что, мол, будет из него?
- Поедем, - говорит князь, - сейчас.
- Нет, ни за что! - говорит.
- Ну, полно! это смешно, - говорит. - Выпей для куражу, да и поедем.
Принес я им бутылку шампанского. Выпили, повезли молодчика.
Приехали часу в первом. Сели ужинать, и собралось их много, что ни есть самые
лучшие господа: Атанов, князь Разин, граф Шустах, Мирцов. И все Нехлюдова
поздравляют, смеются. Меня позвали. Вижу - веселы порядочно.
- Поздравляй, - говорят, - барина.
- С чем? - говорю. Как бишь он сказал? с посвещением ли, с просвящением ли, не
помню уж хорошенько.
- Честь имею, - говорю, поздравить.
А он красный сидит; улыбается только. То-то смеху-то было!
Хорошо. Приходят потом в бильярдную, веселы все, а Нехлюдов на себя не похож:
глаза посоловели, губами водит, икает вс„ и уж слова не может сказать
хорошенько. Известно, ничего не видамши, его и сшибло. Подошел он к бильярду,
облокотился, да и говорит:
- Вам, - говорит, - смешно, а мне грустно. Зачем, - говорит, - я это сделал; и
тебе, - говорит, - князь, и себе в жизнь свою этого не прощу.
Да как зальется, заплачет. Известно, выпил, сам не знает, что говорит. Подошел к
нему князь, улыбается сам.
- Полно, - говорит, - пустяки!.. Поедем домой, Анатолий.
- Никуда, - говорит, - не поеду. Зачем я это сделал?
А сам-то заливается. Нейдет от бильярда, да и шабаш. Что значит человек молодой,
непривычный.
Таким-то родом езжал он к нам часто. Приезжают раз с князем и с усатым
господином, который вс„ с князем ходил. Из чиновников или из отставных каких он
был, Бог его знает, только Федоткой его вс„ господа звали. Скуластый, дурной
такой, а ходил чисто и в карете езжал. За что его господа так любили, Бог их
ведает. Федотка, Федотка, а глядишь - его и кормят, и поят, и деньги за него
платят. Да уж и шельма же был! проиграет - не платит; а выиграет, так не бось!
Уж его и ругали-то, и бил в глазах моих гость большой, и на дуэль вызывал... вс„
с князем под ручку ходит.
- Ты, - говорит, - пропадешь без меня. Я Федот, - говорит, - да не тот.
Шутник такой! Ну, ладно. Приехали, говорят;
- Давай алагер втроем составим.
- Давай, - говорит.
Стали играть по три рубля ставку. Нехлюдов с князем тары да бары.
- Ты, - говорит, - посмотри, какая у нее ножка. Нет, - говорит, - что ножка! у
нее коса, - говорит, - хороша.
Известно, на игру не смотрят; только вс„ промеж себя разговаривают. А Федотка
свое дело помнит: знай с накатцем сыграет, а те промах али вовсе на себя. И
зашиб по шести рублей с брата. С князем-то у них Бог знает какие счеты были,
никогда друг другу денег не платили, а Нехлюдов достал две зелененьких, подает
ему.
- Нет, - говорит, - я не хочу с тебя денег брать. Давай простую сыграем:
китудубль, то есть: либо вдвое, либо ничья.
Поставил я шаров. Федотка вперед взял, и стали играть. Нехлюдов-то бьет, чтоб
пофорсить; другой раз на партии стоит: нет, - говорит, - не хочу, легко, мол,
слишком; а Федотка свое дело не забывает, знай себе подбирает. Известно, игру
скрыл, да как будто невзначай и выиграй партию.
- Давай, - говорит, - еще на все.
- Давай.
Опять выиграл.
- С пустяков, - говорит, - началось. Я не хочу у тебя много выигрывать. Идет на
все?
- Идет.
Оно как бы ни было, пятидесяти-то рублей жалко. Уж Нехлюдов просит: "давай на
всю". Пошла да пошла, дальше да больше, двести восемьдесят рублей на него и
набил. Федотка сноровку знает: простую проиграет, а угол выиграет. А князь
сидит, видит, что дело в серь„з пошло.
- Асе,<<1>> - говорит, - асе.
Какой! вс„ куш прибавляют.
Наконец тому дело вышло, за Нехлюдовым пятьсот с чем-то рублей. Федотка кий
положил, говорит:
- Не довольно ли? я устал, - говорит.
А сам до зари готов играть, только б денежки были... политика, известно. Тому
еще пуще хочется: давай да давай.
- Нет, - говорит, - ей Богу, устал. Пойдем, - говорит, - наверх; там реванш
возьмешь.
А наверху у нас в карты играли господа. Сначала преферансик, а там глядишь -
любишь не любишь пойдет.
Вот с того самого числа так его Федотка окрутил, что начал он к нам каждый день
ездить. Сыграет партию-другую, да и наверх, да и наверх.
Уж что там у них бывало, Бог их знает; только что совсем другой человек стал, и
с Федоткой вс„ пошло заодно. Прежде, бывало, модный, чистенький, завитой, а
нынче только с утра еще в настоящем виде; а как наверху побывал, придет
взъерошенный, сюртук в пуху, в мелу, руки грязные.
Раз этаким манером приходит оттуда с князем, бледный, губы трясутся, и спорит
что-то.
- Я, мол, не позволю ему говорить мне (как бишь он сказал?)... что я не
великатен, что ли, и что он моих карт не будет бить. Я, - говорит, - ему десять
тысяч заплатил, так он мог бы при других-то быть осторожнее.
- Ну, полно, - говорит князь: - стоит ли на Федотку сердиться?
- Нет, - говорит, - я этого так не оставлю.
- Перестань, - говорит, - как можно до того унижаться, что с Федоткой иметь
историю!
- Да ведь тут были посторонние.
- Что ж, - говорит, - посторонние? Ну, хочешь, я его сейчас заставлю у тебя
прощенья просить?
- Нет, - говорит.
И забормотали что-то по-французски, уж я не понял. Что ж? тот же вечер с
Федоткой вместе ужинали, и опять дружба пошла.
Хорошо. Придет другой раз один.
- Что, - говорит, - хорошо я играю?
Наше дело, известно: потрафлять каждому надо; скажешь: хорошо, - а какой хорошо,
стучит дуром, а расчету ничего нет. И с того самого время, как о Федоткой
связался, вс„ на деньги играть стал. Прежде не любил ни на что, - ни на кушанье,
ни на шампанское. Бывало, князь скажет:
- Давай на бутылку шампанского.
- Нет, - говорить - я лучше так велю принести... Гей! дай бутылку.
А нынче вс„ на интерес стал играть. Ходит, бывало, день деньской у нас, или с
кем в бильярд играет, или наверх пойдет. Я себе и думаю: что же другим, а не мне
вс„ будет доставаться?
- Что, - говорю, - сударь, со мной давно не играли?
Вот и стали играть.
Как набил я на него полтинников десять, - на квит, - говорю, - хотите, сударь?
Молчит. Не то что прежде дурака сказал. Вот и стали играть на квит да на квит. Я
на него рублей восемьдесят и набил. Так что ж? Каждый день со мной играть стал.
Того и ждет, бывало, чтобы не было никого, а то, известно, при других стыдно ему
с марк„лом играть. Раз как-то погорячился он, а рублей уж за ним с шестьдесят
было.
- Хочешь, - говорит, - на все?
- Идет, говорю.
Выиграл я.
- Сто двадцать на сто на двадцать?
- Идет, - говорю.
Опять выиграл.
- Двести сорок на двести на сорок? - Не много ли будет? - говорю.
Молчит. Стали играть: опять моя партия.
- Четыреста восемьдесят на четыреста на восемьдесят?
Я говорю:
- Что ж, сударь, мне вас обижать. Сто-то рубликов пожалуйте; а то пусть так
будут.
Так он как крикнет! А ведь какой тихий был.
- Я, - говорит, - тебя исколочу. Играй или не играй.
Ну, вижу, делать нечего.
- Триста восемьдесят, - говорю, - извольте.
Известно, хотел проиграть.
Дал я сорок вперед. У него пятьдесят два было, у меня тридцать шесть. Стал он
желтого резать, да и положи на себя восемнадцать очков, а мой - на перекате
стоял.
Ударил я так, чтоб выскочил шар. Не тут-то было, он дуплетом и упади. Опять моя
партия.
- Послушай, - говорит, - Петр (Петрушкой не назвал), я тебе сейчас не могу
отдать всех, а через два месяца хоть три тысячи могу заплатить.
А сам весь кра-асный стал, дрожит ажно голос у него.
- Хорошо, - говорю, - сударь.
Да и поставил кий. Он походил, походил, пот так с него и льет.
- Петр, - говорит, - давай на все.
А сам чуть не плачет.
Я говорю:
- Что, сударь, играть!
- Ну, давай, пожалуйста.
И сам кий мне подает. Я взял кий да шары на бильярд так шваркнул, что на пол
полетели: известно, нельзя не пофорсить; говорю:
- Давай, сударь.
А уж он так заторопил, что сам шар поднял. Думаю себе: "Не получить мне семисот
рублей; вс„ равно проиграю". Стал нарочно играть. Так что же?
- Зачем, - говорит, - нарочно дурно играешь?
А у самого руки дрожат; а как шар к лузе бежит, так пальцы растаращит, рот
скривит да вс„ к лузе и головой-то и руками тянет. Уж я говорю:
- Этим не поможешь, сударь.
Хорошо. Как выиграл он эту партию я говорю:
- Сто восемьдесят рубликов за вами будет да полтораста партий; а я, мол, ужинать
пойду.
Поставил кий и ушел.
Сел я себе за столик против двери, а сам смотрю: что, мол из него будет? Так что
ж? Походит, походит - чай думает: никто на него не глядит - да за волосы себя
как дернет, и опять ходит, бормочет вс„ что-то, да опять как дернет.
После того дней с восемь не видать его было. Пришел в столовую раз, угрюмый
такой, и в бильярдную не зашел.
Увидал его князь:
- Пойдем, - говорит, - сыграем.
- Нет, - говорит, - я больше играть не буду.
- Да полно! пойдем.
- Нет, - говорит, - не пойду.
Тебе, - говорит, - добра не сделает, что я пойду, а мне дурно от этого будет.
Так и не ходил дней с десять еще. А потом на праздниках как-то заехал, во фраке,
видно в гостях был, и целый день пробыл: вс„ играл; на другой день приехал, на
третий... Пошло по-старому. Хотел я было с ним еще поиграть, так - нет, -
говорит, - с тобой играть не стану. А сто восемьдесят рублей, что я тебе должен,
приди ко мне через месяц: получишь.
Хорошо. Пришел к нему через месяц.
- Ей-Богу, - говорит, - нет, а в четверг приди.
Пришел я в четверг. Славную такую квартерку занимал.
- Что, - говорю, - дома?
- Почивает, - говорят.
Хорошо, подожду.
Камердин у него из своих был - старичок такой седенький, простой, ничего
политики не знал. Вот и поразговорились мы с ним.
- Что, - говорит, - мы тут живем с барином! Совсем замотались, и никакой им ни
чести, ни пользы нет от Петербургу от этого. Из деревни ехали, думали: будем как
при покойнике барине, царство небесное, по князьям, по графам да по генералам
ездить; думали: возьмем себе какую из графинь кралю, с приданым, да и заживем
по-дворянски; а выходит на поверку, что мы только по трахтирам бегаем - совсем
плохо! Княгиня-то Ртищева ведь нам тетка родная, а князь Воротынцев тятенька
хресный. Что ж? только на Рождество был раз, да и носу не кажет. Уж ихние люди и
то смеются мне: что, мол, ваш барин-то, видно, не в папеньку пошел. Я раз и
говорю ему:
- Что, сударь, к тетеньке не изволите ездить? Они скучают, что вас давно не
видали.
- Скучно, - говорит, - там, Демьяныч!
Поди ты! только и веселья нашел, что в трахтире. Хоть бы служил что ли, а то
нет: занялся картами да прочим, а уж евти дела никогда к добру не поведут...
Э-эх! пропадаем мы, так, ни за грош пропадаем!.. У нас от барыни-покойницы,
царство небесное, богатейшее именье осталось: тысяча душ слишком, тысяч на
триста лесу было. Вс„ заложил теперь, лес продал, мужичков разорил, и вс„ нет
ничего. Без господина, известно, управляющий сам больше господина... дерет с
мужика последнюю шкуру, да и шабаш. Ему что? набить бы только карман, а там хоть
с голоду все помирай. Намедни пришли два мужичка, жалобы принесли от всей
вотчины.
- Разорил, - говорят, - в конец мужиков.
Что ж? прочитал жалобы, дал по десяти рублей мужичкам. - Я, - говорит, - сам
скоро буду. Получу деньги, - говорит, - расплачусь, тогда уеду.
А где расплатиться, когда мы вс„ долги делаем! Ведь много ли, мало ли, тут зиму
прожили, тысяч восемьдесят спустили; а теперь в доме рубля серебром нету! А вс„
от добродетели своей. Уж такой простой барин, что и сказать нельзя. От этого
самого и пропадает, так вот ни за что пропадает.
И сам чуть не плачет, старик-то. Такой старик смешной.
Проснулся часу в одиннадцатом, позвал меня.
- Не прислали мне, - говорит, - денег, только я виноват. Затвори, - говорит, -
дверь.
Я затворил.
- Вот, - говорит, - возьми часы или булавку брильянтовую и заложи их. Тебе, -
говорит, - за них больше ста восьмидесяти рублей дадут, а когда я получу деньги,
то выкуплю, - говорит.
- Что ж, - я говорю, - сударь, коли денег у вас нет, нечего делать: пожалуйте
хоть часы. Я для вас могу уважить.
А сам вижу, что часы рублей триста стоят.
Хорошо. Заложил я часы за сто рублей, а записку ему принес.
- Восемьдесят, - говорю, - рублей за вами будут; а часы сами извольте выкупить.
Так и по сие время восемьдесят рублей моих денег за ним осталось.
Таким-то родом стал он к нам опять каждый день ходить. Уж не знаю, какие у них
промеж себя расчеты были, только вс„ вместе с князем езжали. Или с Федоткой
наверх пойдут играть. И тоже какие-то у них втроем мудреные счеты были: тот тому
дает, тот тому дает; а кто кому должен, не разберешь никак.
И бывал он таким манером у нас два года, почитай, что каждый день, только вид уж
свой потерял: бойкой стал и другой раз до того доходил, что у меня по целковому
занимал извозчику отдать; а по сту рублей с князем партию играли.
Скучный, худой, желтый стал. Приедет, бывало, абсинту сейчас рюмочку велит
подать, канапе закусит, да портвейном запьет; ну, и повеселей как будто.
Приезжает раз перед обедом, на маслянице дело было, и стал с каким-то гусаром
играть.
- Хотите, - говорит, - заинтересовать партию?
- Извольте, - говорит. - На что?
- Бутылку Клодвужо, хотите?
- Идет.
Хорошо. Гусар выиграл, и пошли кушать. Сели за стол; только Нехлюдов и говорит:
- Simon! бутылку Клодвужо; да смотри, согреть хорошенько.
Simon ушел, приносит кушанье, бутылки нет.
- Что ж, говорит, вино?
Simon побежал, приносит жаркое.
- Подавай же вино, - говорит. Simon молчит. - Что ты с ума сошел! мы уж кончаем
обедать, а вина нет. Кто ж его пьет с десертом?
Побежал Simon.
- Хозяин, - говорит, - вас просит.
Покраснел весь, выскочил из-за стола.
- Что, - говорит, - ему надо?
А хозяин стоит у двери.
- Я, - говорит, - не могу вам больше верить, коли вы мне по счету не заплатите.
- Да я, - говорит, - вам сказал, что я в первых числах отдам.
- Как вам угодно, - говорит, - будет; а я в долг не могу беспрестанно давать и
ничего не получать. У меня и так, - говорит, - десятки тысяч в долгах пропадают.
- Ну, полно, моншер, - говорит, - уж мне-то можно поверить. Пришлите бутылку, а
я постараюсь вам поскорее отдать.
И убежал сам.
- Что это, вас зачем вызывали? - гусар говорит.
- Так, - говорит, - просил меня об одной вещи.
- А славно бы, - говорит гусар, - теперь винца тепленького стакан выпить.
- Simon, что же?!
Побежал мой Simon. Опять нет ни вина, ничего. Плохо. Вышел из-за стола, прибежал
ко мне.
- Ради Бога, - говорит, - Петруша, дай мне шесть целковых.
А на самом лица нет.
- Нету, - говорю, - сударь, ей-Богу, да ужи так за вами моих много.
- Я тебе, - говорит, - сорок целковых за шесть через неделю отдам.
- Коли бы были, - говорю, - я бы несмел отказать, а то, ей-ей, нету.
Так что же? выскочил, зубы стиснул, кулаки сжал, как шальной по колидору бегает,
да по лбу себя как треснет.
- Ах! - говорит, - Господи! Что это?
Даже не зашел в столовую, вскочил в карету и ускакал.
То-то смеху было. Гусар говорит:
- Где, мол, барин, что со мной обедал?
- Уехал, - говорят.
- Как уехал? Что ж он сказать велел?
- Ничего - говорят, - не велели сказывать: сели, да и уехали.
- Хорош, - говорит, - гусь!
Ну, думаю себе, теперь долго ездить не будет, после то есть сраму такого. Так
нет. На другой день в вечеру приезжает. Пришел в бильярдную и