ить. Подмога плохая, как уж 25 лет
прослужил. Да и живы ли, кто е знает.
  - А разве ты не писал? - спросил я. - Как не писать! Два письма послал, да вс„ в
ответ не присылают. Али померли, али так не посылают, что, значит, сами в
бедности живут: так где тут!
  - А давно ты писал?
  - Пришедши с Даргов, писал последнее письмо.
  - Да ты "березушку" спел бы, - сказал Жданов Антонову, который в это время,
облокотясь на колени, мурлыкал какую-то песню.
  Антонов запел "березушку".
  - Эта что ни на есть самая любимая песня дяденьки Жданова, - сказал мне шопотом
Чикин, дернув меня за шинель: - другой раз, как заиграет ее Филипп Антоныч, так
он ажно плачет.
  Жданов сидел сначала совершенно неподвижно, с глазами, устремленными на тлевшие
уголья, и лицо его, освещенное красноватым светом, казалось чрезвычайно мрачным;
потом скулы его под ушами стали двигаться вс„ быстрее и быстрее, и наконец он
встал и, разостлав шинель, лег в тени сзади костра. Или он ворочался и кряхтел,
укладываясь спать, или же смерть Веленчука и эта печальная погода так настроили
меня, но мне действительно показалось, что он плачет.
  Низ пня, превратившийся в уголь, изредка вспыхивая, освещал фигуру Антонова, с
его седыми усами, красной рожей и орденами на накинутой шинели, чьи-нибудь
сапоги, голову или спину. Сверху сыпалась та же печальная мгла, в воздухе
слышался тот же запах сырости и дыма, вокруг видны были те же светлые точки
потухавших костров, и слышны были среди общей тишины звуки заунывной песни
Антонова; а когда она замолкала на мгновение, звуки слабого ночного движения
лагеря - храпения, бряцания ружей часовых и тихого говора вторили ей.
  - Вторая смена! Макатюк и Жданов! - крикнул Максимов.
  Антонов перестал петь, Жданов встал, вздохнул, перешагнул через бревно и побрел
к орудиям.
  15 июня 1855 г.

                  

  
                  

  
                  

    <<1>> Солдатская игра в карты.
  <<2>> Черес - кошелек в виде пояска, который солдаты носят обыкновенно под
коленом.
  <<3>> Солдатское кушанье - моченые сухари с салом.
  
  
  




Л. Н. Толстой

                        ИЗ КАВКАЗСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ.
                              РАЗЖАЛОВАННЫЙ.

                                (1853-1856)

  Мы стояли в отряде. - Дела уже кончались, дорубали просеку и с каждым
днем ожидали из штаба приказа об отступлении в крепость. Наш дивизион
батарейных орудий стоял на скате крутого горного хребта, оканчивающегося
быстрой горной речкой Мечиком, и должен был обстреливать расстилавшуюся
впереди равнину. На живописной равнине этой, вне выстрела, изредка,
особенно перед вечером, там и сям показывались невраждебные группы конных
горцев, выезжавших из любопытства посмотреть на русский лагерь. Вечер был
ясный, тихий и свежий, как обыкновенно декабрьские вечера на Кавказе,
солнце спускалось за крутым отрогом гор налево и бросало розовые лучи на
палатки, рассыпанные по горе, на движущиеся группы солдат и на наши два
орудия, тяжело, как будто вытянув шеи, неподвижно стоявшие в двух шагах от
нас на земляной батарее. Пехотный пикет, расположенный на бугре налево,
отчетливо обозначался на прозрачном свете заката, с своими козлами ружей,
фигурой часового, группой солдат и дымом разложенного костра. Направо и
налево, по полугоре, на черной притоптанной земле белели палатки, а за
палатками чернели голые стволы чинарного леса, в котором беспрестанно
стучали топорами, трещали костры и с грохотом падали подрубленные деревья.
Голубоватый дым трубой подымался со всех сторон в светло-синее морозное
небо. Мимо палаток и нивами около ручья тянулись с топотом и фырканьем
казаки, драгуны и артиллеристы, возвращавшиеся с водопоя. Начинало
подмораживать, все звуки были слышны особенно явственно, - и далеко вперед
по равнине было видно в чистом редком воздухе.
  Неприятельские кучки, уже не возбуждая любопытства солдат, тихо разъезжали по
светло-желтому жневью кукурузных полей, кой-где из-за деревьев виднелись высокие
столбы кладбищ и дымящиеся аулы.
  Наша палатка стояла недалеко от орудий, на сухом и высоком месте, с которого вид
был особенно обширен. Подле палатки, около самой батареи, на расчищенной
площадке была устроена нами игра в городки или чушки. Услужливые солдатики тут
же приделали для нас плетеные лавочки и столик. По причине всех этих удобств
артиллерийские офицеры, наши товарищи и несколько пехотных любили по вечерам
собираться в нашей батарее и называли это место клубом.
  Вечер был славный, лучшие игроки собрались, и мы играли в городки. Я, прапорщик
Д. и поручик О. проиграли сряду две партии и к общему удовольствию и смеху
зрителей, - офицеров, солдат и денщиков, глядевших на нас из своих палаток, -
провезли два раза на своих спинах выигравшую партию от одного кона до другого.
  Особенно забавно было положение огромного, толстого штабс-капитана Ш., который,
задыхаясь и добродушно улыбаясь, с волочащимися по земле ногами проехал на
маленьком и тщедушном поручике О. Но становилось уже поздно, денщики вынесли
нам, на всех шесть человек, три стакана чая без блюдечек, и мы, окончив игру,
подошли к плетеным лавочкам. Около них стоял незнакомый нам небольшой человечек
с кривыми ногами, в нагольном тулупе и в папахе с длинною висящей белой шерстью.
  Как только мы подошли близко к нему, он нерешительно несколько раз снял и надел
шапку и несколько раз как будто собирался подойти к нам и снова останавливался.
  Но решив, должно быть, что уже больше нельзя оставаться незамеченным, незнакомый
человек этот снял шапку и, обходя нас кругом, подошел к штабс-капитану Ш.
  - А, Гуськантини! Ну что, батенька? - сказал ему Ш. добродушно улыбаясь еще под
влиянием своей поездки.
  Гуськантини, как его назвал Ш., тотчас же надел шапку и сделал вид, что он
засовывает руки в карманы полушубка, но с той стороны, с которой он стоял ко
мне, кармана на полушубке не было, и маленькая красная рука его осталась в
неловком положении. Мне хотелось решить, кто такой был этот человек (юнкер или
разжалованный?), и я, не замечая того, что мой взгляд (т. в. взгляд незнакомого
офицера) смущал его, вглядывался пристально в его одежду и наружность. Ему
казалось лет тридцать. Маленькие, серые, круглые глаза его как-то заспанно и
вместе с тем беспокойно выглядывали из-за грязного, белого курпея папахи,
висевшего ему на лицо. Толстый, неправильный нос среди ввалившихся щек изобличал
болезненную, неестественную худобу. Губы, весьма мало закрытые редкими, мягкими,
белесоватыми усами, беспрестанно находились в беспокойном состоянии, как будто
пытались принять то то, то другое выражение. Но все эти выражения были как-то
недоконченны; на лице его оставалось постоянно одно преобладающее выражение
испуга и торопливости. Худую, жилистую шею его обвязывал шерстяной зеленый шарф,
скрывающийся под полушубком. Полушубок был затертый, короткий, с нашитой собакой
на воротнике и на фальшивых карманах. Панталоны были клетчатые, пепельного
цвета, и сапоги с короткими нечернеными солдатскими голенищами.
  - Пожалуйста, не беспокойтесь, - сказал я ему, когда он снова, робко взглянув на
меня, снял было шапку.
  Он поклонился мне с благодарным выражением, надел шапку и, достав из кармана
грязный ситцевый кисет на шнурочках, стал делать папироску.
  Я сам недавно был юнкером, старым юнкером, неспособным уже быть
добродушно-услужливым младшим товарищем, и юнкером без состояния, поэтому,
хорошо зная всю моральную тяжесть этого положения для немолодого и самолюбивого
человека, я сочувствовал всем людям, находящимся в таком положении, и старался
объяснить себе их характер и степень и направление умственных способностей, для
того чтобы по этому судить о степени их моральных страданий. Этот юнкер или
разжалованный, по своему беспокойному взгляду и тому умышленному беспрестанному
изменению выражения лица, которое я заметил в нем, казался мне человеком очень
неглупым и крайне самолюбивым в поэтому очень жалким.
  Штабс-капитан Ш. предложил нам сыграть еще партию в городки, с тем чтобы
проигравшая партия, кроме перевозу, заплатила за несколько бутылок красного
вина, рому, сахару, корицы и гвоздики для глинтвейна, который в эту зиму, по
случаю холода, был в большой моде в нашем отряде. Гуськантини, как его опять
назвал Ш., тоже пригласили в партию, но, перед тем как начинать игру, он, видимо
борясь между удовольствием, которое ему доставило это приглашение, и каким-то
страхом, отвел в сторону штабс-капитана Ш. и стал что-то нашептывать ему.
  Добродушный штабс-капитан ударил его своей пухлой, большой ладонью по животу и
громко отвечал: "Ничего, батенька, я вам поверю".
  Когда игра кончилась, и та партия, в которой был незнакомый нижний чин,
выиграла, и ему пришлось ехать верхом на одном из наших офицеров, прапорщике Д.,
  - прапорщик покраснел, отошел к диванчикам и предложил нижнему чину папирос в
виде выкупа. Пока заказали глинтвейн и в денщицкой палатке слышалось хлопотливое
хозяйничанье Никиты, посылавшего вестового за корицей и гвоздикой, и спина его
натягивала то там, то сям грязные полы палатки, мы все семь человек уселись
около лавочек и, попеременно попивая чай из трех стаканов и посматривая вперед
на начинавшую одеваться сумерками равнину, разговаривали и смеялись о разных
обстоятельствах игры. Незнакомый человек в полушубке не принимал участия в
разговоре, упорно отказывался от чая, который я несколько раз предлагал ему, и,
сидя на земле по-татарски, одну за другою делал из мелкого табаку папироски и
выкуривал их, как видно было, не столько для своего удовольствия, сколько для
того, чтобы дать себе вид чем-нибудь занятого человека. Когда заговорили о том,
что на завтра ожидают отступления и, может быть, дела, он приподнялся на колени
и, обращаясь к одному штабс-капитану Ш., сказал, что он был теперь дома у
адъютанта и сам писал приказ о выступлении на завтра. Мы все молчали в то время,
как он говорил, и, несмотря на то, что он видимо робел, заставили его повторить
это крайне для нас интересное известие. Он повторил сказанное, прибавив однако,
что он был а сидел у адъютанта, с которым он живет вместе, в то время как
принесли приказание.
  - Смотрите, коли вы не лжете, батенька, так мне надо в своей роте итти приказать
кой-что к завтраму, - сказал штабс-капитан Ш.
  - Нет... отчего же?.. как же можно, я наверно... - заговорил нижний чин, но
вдруг замолчал и, видимо решившись обидеться, ненатурально нахмурил брови и,
шепча что-то себе под нос, снова начал делать папироску. Но высыпанного
мельчайшего табаку уже было недостаточно в его ситцевом кисете, и он попросил Ш.
  одолжить ему папиросочку. Мы довольно долго продолжали между собою ту
однообразную военную болтовню, которую знает каждый, кто бывал в походах,
жаловались вс„ одними и теми же выражениями на скуку и продолжительность похода,
одним и тем же манером рассуждали о начальстве, вс„ так же, как много раз
прежде, хвалили одного товарища, жалели другого, удивлялись, как много выиграл
тот, как много проиграл этот, и т.д., и т.д.
  - Вот, батенька, адъютант-то наш прорвался так прорвался, - сказал штабс-капитан
Ш., - в штабе вечно в выигрыше был, с кем ни сядет, бывало, загребет, а теперь
уж второй месяц вс„ проигрывает. Не задался ему нынешний отряд. Я думаю, монетов
1000 спустил, да и вещей монетов на 500: ковер, что у Мухина выиграл, пистолеты
Никитинские, часы золотые, от Сады, что ему Воронцов подарил, вс„ ухнуло.
  - Поделом ему, - сказал поручик О., - а то уж он очень всех обдувал: - с ним
играть нельзя было.
  - Всех обдувал, а теперь весь в трубу вылетел, - и штабс-капитан Ш. добродушно
рассмеялся. - Вот Гуськов у него живет - он и его чуть не проиграл, право. Так,
батенька? - обратился он к Гуськову.
  Гуськов засмеялся. У него был жалкий болезненный смех, совершенно изменявший
выражение его лица. При этом изменении мне показалось, что я прежде знал и видал
этого человека, притом и настоящая фамилия его, Гуськов, была мне знакома, но
как и когда я его знал и видел, - я решительно не мог припомнить.
  - Да, - сказал Гуськов, беспрестанно поднимая руки к усам и, не дотронувшись до
них, опуская их снова. - Павлу Дмитриевичу очень в этот отряд не повезло, такая
veine de malheur<<1>> - добавил он старательным, но чистым французским
выговором, причем мне снова показалось, что я уже видал, и даже часто видал, его
где-то. - Я хорошо знаю Павла Дмитриевича, он мне вс„ доверяет, - продолжал он,
  - мы с ним еще старые знакомые, т. е. он меня любит, - прибавил он, видимо
испугавшись слишком смелого утверждения, что он старый знакомый адъютанта. -
Павел Дмитриевич отлично играет, но теперь удивительно, что с ним сделалось, он
совсем как потерянный, - la chance a tourne,<<2>> - добавил он, обращаясь
преимущественно ко мне.
  Мы сначала с снисходительным вниманием слушали Гуськова, но как только он сказал
еще эту французскую фразу, мы все невольно отвернулись от него.
  - Я с ним тысячу раз играл, и ведь согласитесь, что это странно, - сказал
поручик О. с особенным ударением на атом слове, - удивительно странно: я ни разу
у него не выиграл ни абаза. Отчего же я у других выигрываю?
  - Павел Дмитриевич отлично играет, я его давно знаю, - сказал я. Действительно,
я знал адъютанта уже несколько лет, не раз видал его в игре, большой по
средствам офицеров, и восхищался его красивой, немного мрачной и всегда
невозмутимо спокойной физиономией, его медлительным малороссийским выговором,
его красивыми вещами и лошадьми, его неторопливой хохлацкой молодцеватостью и
особенно его умением сдержанно, отчетливо и приятно вести игру. Не раз, каюсь в
том, глядя на его полные и белые руки с бриллиантовым перстнем на указательном
пальце, которые мне били одну карту за другою, я злился на этот перстень, на
белые руки, на всю особу адъютанта, и мне приходили на его счет дурные мысли; но
обсуживая потом хладнокровно, я убеждался, что он просто игрок умнее всех тех, с
которыми ему приходится играть. Тем более, что, слушая его общие рассуждения об
игре, о том, как следует не отгибаться, поднявшись с маленького куша, как
следует бастовать в известных случаях, как первое правило играть на чистые и т.
  д., и т. д., было ясно, что он всегда в выигрыше только оттого, что умнее и
характернее всех нас. Теперь же оказалось, что этот воздержный, характерный
игрок проигрался впух в отряде не только деньгами, но и вещами, что означает
последнюю степень проигрыша для офицера.
  - Ему чертовски всегда везет со мной, - продолжал поручик О. - Я уж дал себе
слово больше не играть с ним.
  - Экой вы чудак, батенька, - сказал Ш., подмигивая на меня всей головой и
обращаясь к О., - проиграли ему монетов 300, ведь проиграли!
  - Больше, - сердито сказал поручик.
  - А теперь хватились за ум, да поздно, батенька: всем давно известно, что он наш
полковой шулер, - сказал Ш., едва удерживаясь от смеха и очень довольный своей
выдумкой. - Вот Гуськов налицо, он ему и карты подготовливает. От этого-то у них
и дружба, батенька мой... - и штабс-капитан Ш. так добродушно, колебаясь всем
телом, расхохотался, что расплескал стакан глинтвейна, который держал в руке в
это время.
  На желтом исхудалом лице Гуськова показалась как будто краска, он несколько раз
открывал рот, поднимал руки к усам и снова опускал их к месту, где должны были
быть карманы, приподнимался и опускался и, наконец, не своим голосом сказал Ш.:
  - Это не шутка, Николай Иванович; вы говорите такие вещи и при людях, которые
меня не знают и видят в нагольном полушубке... потому что... - Голос у него
оборвался, и снова маленькие красные ручки с грязными ногтями заходили от
полушубка к лицу, то поправляя усы, волосы, нос, то прочищая глаз или почесывая
без всякой надобности щеку.
  - Да что и говорить, всем известно, батенька, - продолжал Ш., искренно довольный
своей шуткой и вовсе не замечая волнения Гуськова. Гуськов еще прошептал что-то
и, уперев локоть правой руки на коленку левой ноги, в самом неестественном
положении, глядя на Ш., стал делать вид, как будто он презрительно улыбается.
  "Нет, - решительно подумал я, глядя на эту улыбку, - я не только видел его, но
говорил с ним где-то".
  - Мы с вами где-то встречались, - сказал я ему, когда под влиянием общего
молчания начал утихать смех Ш. Переменчивое лицо Гуськова вдруг просветлело, и
его глаза в первый раз с искренно-веселым выражением устремились на меня.
  - Как же, я вас сейчас узнал, - заговорил он по-французски. - В 48 году я вас
довольно часто имел удовольствие видеть в Москве, у моей сестры Иващиной.
  Я извинился, что не узнал его сразу в этом костюме и в этой новой одежде. Он
встал, подошел ко мне и своей влажной рукой нерешительно, слабо пожал мою руку и
сел подле меня. Вместо того, чтобы смотреть на меня, которого он будто бы был
так рад видеть, он с выражением какого-то неприятного хвастовства оглянулся на
офицеров. Оттого ли, что я узнал в нем человека, которого несколько лет тому
назад видал во фраке в гостиной, или оттого, что при этом воспоминании он вдруг
поднялся в своем собственном мнении, мне показалось, что его лицо и даже
движения совершенно изменились: они выражали теперь бойкий ум, детское
самодовольство от сознания этого ума и какую-то презрительную небрежность, так
что, признаюсь, несмотря на жалкое положение, в котором он находился, мой старый
знакомый уже внушал мне не сострадание, а какое-то несколько неприязненное
чувство.
  Я живо вспомнил нашу первую встречу. В 48 году я часто в бытность мою в Москве
езжал к Ивашину, с которым мы росли вместе и были старые приятели. Его жена была
приятная хозяйка дома, любезная женщина, что называется, но она мне никогда не
нравилась... В ту зиму, когда я ее знал, она часто говорила с худо-скрываемой
гордостью про своего брата, который недавно кончил курс и будто бы был одним из
самых образованных и любимых молодых людей в лучшем петербургском свете. Зная по
слухам отца Гуськовых, который был очень богат и занимал значительное место, и
зная направление сестры, я встретился с молодым Гуськовым с предубеждением. Раз,
вечером приехав к Ивашину, я застал у него невысокого, весьма приятного на вид
молодого человека в черном фраке, в белом жилете и галстухе, с которым хозяин
забыл познакомить меня. Молодой человек, повидимому собиравшийся ехать на бал, с
шляпой в руке стоял перед Ивашиным и горячо, но учтиво спорил с ним про общего
нашего знакомого, отличившегося в то время в венгерской кампании. Он говорил,
что этот знакомый был вовсе не герой и человек, рожденный для войны, как его
называли, а только умный и образованный человек. Помню, я принял участие в споре
против Гуськова и увлекся в крайность, доказывая даже, что ум и образование
всегда в обратном отношении к храбрости, и помню, как Гуськов приятно и умно
доказывал мне, что храбрость есть необходимое следствие ума и известной степени
развития, с чем я, считая себя умным и образованным человеком, не мог втайне не
согласиться! Помню, что в конце нашего разговора Ивашина познакомила меня с
своим братом, и он, снисходительно улыбаясь, подал мне свою маленькую руку, на
которую еще не совсем успел натянуть лайковую перчатку, и так же слабо и
нерешительно, как и теперь, пожал мою руку. Хотя я и был предубежден против
него, я не мог тогда не отдать справедливости Гуськову и не согласиться с его
сестрою, что он был действительно умный и приятный молодой человек, который
должен был иметь успех в свете. Он был необыкновенно опрятен, изящно одет, свеж,
имел самоуверенно-скромные приемы и вид чрезвычайно моложавый, почти детский, sa
который вы невольно извиняли ему выражение самодовольства и желание умерить
степень своего превосходства перед вами, которое постоянно носили на себе его
умное лицо и в особенности улыбка. Говорили, что он в эту зиму имел большой
успех у московских барынь. Видав его у сестры, я только по выражению счастия и
довольства, которое постоянно носила на себе его молодая наружн