ятать
шкатулку, хорошенько запахнуть палатку и, снова повторив: - вот коли бы знал на
что, так не дал бы, - завернулся с головой под одеяло. - Теперь за вами тридцать
два, помните, - прокричал он мне.
  Когда я вышел из палатки, Гуськов ходил около диванчиков, и маленькая фигура его
с кривыми ногами и в уродливой папахе с длинными белыми волосами выказывалась и
скрывалась во мраке, когда он проходил мимо свечки. Он сделал вид, как будто не
замечает меня. Я передал ему деньги. Он сказал: merci и, скомкав, положил
бумажку в карман панталон.
  - Теперь у Павла Дмитриевича, я думаю, игра во всем разгаре, - вслед за этим
начал он.
  - Да, я думаю.
  - Он странно играет, всегда аребур и не отгибается; когда везет, это хорошо, но
зато, когда уже не пойдет, можно ужасно проиграться. Он и доказал это. В этот
отряд, ежели считать с вещами, он больше полуторы тысячи проиграл. А как играл
воздержно прежде, так что этот ваш офицер как будто сомневался в его честности.
  - Да это он так... Никита, не осталось ли у нас чихиря? - сказал я, очень
облегченный разговорчивостью Гуськова. Никита поворчал еще, но принес нам чихиря
и снова с злобой посмотрел, как Гуськов выпил свой стакан. В обращении Гуськова
заметна стала прежняя развязность. Мне хотелось, чтобы он ушел поскорее, и
казалось, что он этого не делает только потому, что ему совестно было уйти
тотчас после того, как он получил деньги. Я молчал.
  - Как это вы с средствами, без всякой надобности, решились de gaiete de
coeur<<32>> итти служить на Кавказ? вот чего я не понимаю, - сказал он мне.
  Я постарался оправдаться в таком странном для него поступке.
  - Я воображаю, и для вас как тяжело общество этих офицеров, людей без понятия об
образовании. Вы не можете с ними понимать друг друга. Ведь кроме карт, вина и
разговоров о наградах и походах, вы десять лет проживете, ничего не увидите и не
услышите.
  Мне было неприятно, что он хотел, чтобы я непременно разделял его положение, и я
совершенно искренно уверял его, что я очень любил и карты, и вино, и разговоры о
походах, и что лучше тех товарищей, которые у меня были, я не желал иметь. Но он
не хотел верить мне.
  - Ну, вы это так говорите, - продолжал он, - а отсутствие женщин, т. е. я
разумею femmes comme il faut,<<33>> разве это не ужасное лишение? Я не знаю, что
бы я дал теперь, чтоб только на минутку перенестись в гостиную и хоть сквозь
щелочку посмотреть на милую женщину.
  Он помолчал немного и выпил еще стакан чихиря.
  - Ах, Боже мой, Боже мой! Может, случится еще нам когда-нибудь встретиться в
Петербурге, у людей, быть и жить с людьми, с женщинами. - Он вылил последнее
вино, остававшееся в бутылке, и, выпив его, сказал: - Ах, pardon, может быть, вы
хотели еще, я ужасно рассеян. Однако я, кажется, слишком много выпил et je n'ai
pas la tete forte.<<34>> Было время, когда я жил на Морской au rez de
chaussee,<<35>> y меня была чудная квартирка, мебель, знаете, я умел это
устроить изящно, хотя не слишком дорого, правда: mon pere дал мне фарфоры,
цветы, серебра чудесного. Le matin je sortais, визиты, a 5 heures
regulierement<<36>> я ехал обедать к ней, часто она была одна. Il faut avouer
que c'etait une femme ravissante?<<37>> Вы ее не знали? нисколько?
  - Нет.
  - Знаете, эта женственность была у нее в высшей степени, нежность и потом что за
любовь! Господи! я не умел ценить тогда этого счастия. Или после театра мы
возвращались вдвоем и ужинали. Никогда с ней скучно не было, toujours gaie,
toujours aimante.<<38>> Да, я и не предчувствовал, какое это было редкое
счастье. Et j'ai beaucoup a me reprocher перед нею. Je l'ai fait souffrir et
souvent.<<39>> Я был жесток. Ах, какое чудное было время! Вам скучно?
  - Нет, нисколько. - Так я вам расскажу наши вечера. Бывало, я вхожу - эта
лестница, каждый горшок цветов я знал - ручка двери, вс„ это так мило, знакомо,
потом передняя, ее комната... Нет, уже это никогда, никогда не возвратится! Она
и теперь пишет мне, я вам, пожалуй, покажу ее письма. Но я уж не тот, я погиб, я
уже не стою ее... Да, я окончательно погиб! Je suis casse.<<40>> Нет во мне ни
энергии, ни гордости, ничего. Даже благородства нет... Да, я погиб! И никто
никогда не поймет моих страданий. Всем вс„ равно. Я пропащий человек! никогда уж
мне не подняться, потому что я морально упал... в грязь... упал... - В эту
минуту в его словах слышно было искреннее, глубокое отчаяние: он не смотрел на
меня и сидел неподвижно.
  - Зачем так отчаиваться? - сказал я.
  - Оттого, что я мерзок, эта жизнь уничтожила меня, вс„, что во мне было, вс„
убито. Я терплю уж не с гордостью, а с подлостью, dignite dans le malheur<<41>>
уже нет. Меня унижают ежеминутно, я вс„ терплю, сам лезу на униженья. Эта грязь
а deteint sur moi,<<42>> я сам стал груб, я забыл, что знал, я по-французски уж
не могу говорить, я чувствую, что я подл и низок. Драться я не могу в этой
обстановке, решительно не могу, я бы, может быть, был герой: дайте мне полк,
золотые эполеты, трубачей, а итти рядом с каким-то диким Антоном Бондаренко и т.
  д. и думать, что между мной и им нет никакой разницы, что меня убьют или его
убьют - вс„ равно, эта мысль убивает меня. Вы понимаете ли, как ужасно думать,
что какой-нибудь оборванец убьет меня, человека, который думает, чувствует, и
что вс„ равно бы было рядом со мной убить Антонова, существо, ничем не
отличающееся от животного, и что легко может случиться, что убьют именно меня, а
не Антонова, как всегда бывает une fatalite<<43>> для всего высокого и хорошего.
  Я знаю, что они зовут меня трусом; пускай я трус, я точно трус и не могу быть
другим. Мало того, что я трус, я по-ихнему нищий и презренный человек. Вот я у
вас сейчас выпросил денег, и вы имеете право презирать меня. Нет, возьмите назад
ваши деньги, - и он протянул мне скомканную бумажку. - Я хочу, чтоб вы меня
уважали. - Он закрыл лицо руками и заплакал; я решительно не знал, что говорить
и делать.
  - Успокойтесь, - говорил я ему, - вы слишком чувствительны, не принимайте вс„ к
сердцу, не анализируйте, смотрите на вещи проще. Вы сами говорите, что у вас
есть характер. Возьмите на себя, вам недолго уже осталось терпеть, - говорит я
ему, но очень нескладно, потому что был взволнован и чувством сострадания, и
чувством раскаяния в том, что я позволил себе мысленно осуждать человека,
истинно и глубоко несчастливого.
  - Да, - начал он, - ежели бы я слышал хоть раз с тех пор, как я в этом аду, хоть
одно слово участия, совета, дружбы - человеческое слово, такое, какое я от вас
слышу. Может быть, я бы мог спокойно переносить вс„; может, я даже взял бы на
себя и мог быть даже солдатом, но теперь это ужасно... Когда я рассуждаю здраво,
я желаю смерти, да и зачем мне любить опозоренную жизнь и себя, который погиб
для всего хорошего в мире? А при малейшей опасности я вдруг невольно начинаю
обожать эту подлую жизнь и беречь ее, как что-то драгоценное, и не могу, je ne
puis pas,<<44>> преодолеть себя. То есть я могу, - продолжал он опять после
минутного молчания, - но мне это стоит слишком большого труда, громадного труда,
коли я один. С другими в обыкновенных условиях, как вы идете в дело, я храбр,
j'ai fait mes preuves,<<45>> потому что я самолюбив и горд: это мой порок, и при
других... Знаете, позвольте мне ночевать у вас, а то у нас целую ночь игра
будет, мне где-нибудь, на земле.
  Пока Никита устраивал постель, мы встали и стали снова ходить в темноте по
батарее. Действительно, у Гуськова голова была, должно быть, очень слаба, потому
что с двух рюмок водки и двух стаканов вина он покачивался. Когда мы встали и
отошли от свечки, я заметил, что он, стараясь, чтобы я не видал этого, сунул
снова в карман десятирублевую бумажку, которую во вс„ время предшествовавшего
разговора держал в ладони. Он продолжал говорить, что он чувствует, что может
еще подняться, ежели бы был у него человек, как я, который бы принимал в нем
участие.
  Мы уже хотели итти в палатку ложиться спать, как вдруг над нами просвистело ядро
и недалеко ударилось в землю. Так странно было, - этот тихий спящий лагерь, наш
разговор, и вдруг ядро неприятельское, которое, Бог знает откуда, влетело в
середину наших палаток, - так странно, что я долго не мог дать себе отчета, что
это такое. Наш солдатик Андреев, ходивший на часах по батарее, подвинулся ко
мне.
  - Вишь подкрался! Вот тут огонь видать было, - сказал он.
  - Надо капитана разбудить, - сказал я и взглянул на Гуськова.
  Он стоял, пригнувшись совсем к земле, и заикался, желая выговорить что-то. -
Это... а то... неприя... это пре... смешно. - Больше он не сказал ничего, и я не
видал, как и куда он исчез мгновенно.
  В капитанской палатке зажглась свеча, послышался его всегдашний пробудный
кашель, и он сам скоро вышел оттуда, требуя пальник, чтобы закурить свою
маленькую трубочку.
  - Что это, батюшка, - сказал он, улыбаясь, - не хотят мне нынче спать давать: то
вы с своим разжалованным, то Шамиль; что же мы будем делать: отвечать или нет?
  Ничего не было об этом в приказании?
  - Ничего. Вот он еще, - сказал я, - и из двух. - Действительно, во мраке, справа
впереди, загорелось два огня, как два глаза, и скоро над нами пролетело одно
ядро и одна, должно быть наша, пустая граната, производившая громкий и
пронзительный свист. Из соседних палаток повылезали солдатики, слышно было их
покрякиванье и потягиванье и говор.
  - Вишь, в очко свистит, как соловей, - заметил артиллерист.
  - Позовите Никиту, - сказал капитан с своей всегдашней доброй усмешкой. -
Никита! ты не прячься, а горных соловьев послушай.
  - Что ж, ваше высокоблагородие, - говорил Никита, стоя подле капитана, - я их
видал, соловьев-то, я не боюсь, а вот гость-то, что тут был, наш чихирь пил, как
услышал, так живо стречка дал мимо нашей палатки, шаром прокатился, как зверь
какой изогнулся!
  - Однако надо съездить к начальнику артиллерии, - сказал мне капитан серьезным
начальническим тоном, - спросить, стрелять ли на огонь или нет; оно толку не
будет, но вс„-таки можно. Потрудитесь, съездите и спросите. Велите лошадь
оседлать, скорей будет, хоть моего Полкана возьмите.
  Через пять минут мне подали лошадь, и я отправился к начальнику артиллерии.
  - Смотрите, отзыв дышло, - шепнул мне пунктуальный капитан, - а то в цепи не
пропустят.
  До начальника артиллерии было с полверсты, вся дорога шла между палаток. Как
только я отъехал от нашего костра, сделалось так черно, что я не видал даже ушей
лошади, а только огни костров, казавшиеся мне то очень близко, то очень далеко,
мерещились у меня в глазах. Отъехав немного по милости лошади, которой я пустил
поводья, я стал различать белые четвероугольные палатки, потом и черные колеи
дороги; через полчаса, спросив раза три дорогу, раза два зацепив за колышки
палаток, за что получал всякий раз ругательства из палаток, и раза два
остановленный часовыми, я приехал к начальнику артиллерии. Покуда я ехал, я
слышал еще два выстрела по нашему лагерю, но снаряды не долетали до того места,
где стоял штаб. Начальник артиллерии не приказал отвечать на выстрелы, тем
более, что неприятель приостановился, и я отправился домой, взяв лошадь в повод
и пробираясь пешком между пехотными палатками. Не раз я уменьшал шаг, проходя
мимо солдатской палатки, в которой светился огонь, и прислушивался или к сказке,
которую рассказывал балагур, или к книжке, которую читал грамотей и слушало
целое отделение, битком набившись в палатке и около нее, прерывая чтеца изредка
разными замечаниями, или просто к толкам о походе, о родине, о начальниках.
  Проходя около одной из палаток 3-го баталиона, я услыхал громкий голос Гуськова,
который говорил очень весело и бойко. Ему отвечали молодые, тоже веселые,
господские, не солдатские голоса. Это, очевидно, была юнкерская или
фельдфебельская палатка. Я остановился.
  - Я его давно знаю, - говорил Гуськов. - Когда я жил в Петербурге, он ко мне
ходил часто, и я бывал у него, он очень в хорошем свете жил.
  - Про кого ты говоришь? - спросил пьяный голос.
  - Про князя, - сказал Гуськов. - Мы ведь родня с ним, а главное - старые
приятели. Оно, знаете, господа, хорошо этакого знакомого иметь. Он ведь богат
страшно. Ему сто целковых пустяки. Вот я взял у него немного денег, пока мне
сестра пришлет.
  - Ну, посылай же.
  - Сейчас. Савельич, голубчик! - заговорил голос Гуськова, подвигаясь к дверям
палатки, - вот тебе десять монетов, поди к маркитанту, возьми две бутылки
кахетинского и еще чего? Господа? Говорите! - И Гуськов, шатаясь, с спутанными
волосами, без шапки вышел из палатки. Отворотив полы полушубка и засунув руки в
карманы своих сереньких панталон, он остановился в двери. Хотя он был в свету, а
я в темноте, я дрожал от страха, чтобы он не увидал меня, и, стараясь не делать
шума, пошел дальше.
  - Кто тут? - закричал на меня Гуськов совершенно пьяным голосом. Видно, на
холоде разобрало его. - Какой тут чорт с лошадью шляется?
  Я не отвечал и молча выбрался на дорогу.
  15 ноября 1856 г.

                  

  
                  

  
                  

    <<1>> [полоса неудачи,]
<<2>>[счастье отвернулось,]
<<3>> [Да, дорогой мой, дни идут один за другим, но не повторяются,]
<<4>> [положение в свете,]
<<5>> [Отец давал мне 10 000 ежегодно.]
<<6>> [я был принят в лучшем обществе Петербурга, я мог рассчитывать]
<<7>> [но особенно я владел этим светским жаргоном,]
<<8>> [так это связь с г-жей Д.,]
<<9>> [Мой отец, вы слышали о нем]
<<10>> [он лишил меня права на наследство]
<<11>> [он был последователен.]
<<12>> [лагерная жизнь,]
<<13>> [меня увидят под огнем]
<<14>> [и, знаете, с этим обаянием несчастья! Но, какое разочарование.]
<<15>> [Надеюсь, что этим достаточно сказано,]
<<16>> [Вы не можете себе представить, сколько я перестрадал.]
<<17>> [при тех маленьких средствах, которые у меня были, я нуждался во всем,]
<<18>> [с моей гордостью, я написал отцу,]
<<19>> [весь ваш]
<<20>> [Есть у вас папироса?]
<<21>> [авторитет]
<<22>> [сын управляющего моего отца,]
<<23>> [вы знаете...]
<<24>> [меня видели под огнем,]
<<25>> [войну, лагерную жизнь,]
<<26>> [Это ужасно, это убийственно.]
<<27>> [по душе]
<<28>> [вы выше этого; дорогой мой, у меня нет ни гроша.]
<<29>> [можете вы одолжить мне 10 рублей серебром?]
<<30>> [и мой отец...]
<<31>> [не беспокойтесь.]
<<32>> [с легким сердцем]
<<33>> [порядочных женщин,]
<<34>> [и у меня слабая голова.]
<<35>> [в нижнем этаже,]
<<36>> [Утром я выезжал, ровно в 5 часов]
<<37>> [Надо признаться, что это была очаровательная женщина! ]
<<38>> [всегда веселая, всегда любящая.]
<<39>> [Я за многое упрекаю себя перед нею. Я ее часто заставлял страдать.]
<<40>> [Я разбит.]
<<41>> [достоинства в несчастьи]
<<42>> [отпечаталась на мне,]
<<43>> [рок]
<<44>> [я не могу,]
<<45>> [я доказал,]

  
  




Л.Н.Толстой

                             ЗАПИСКИ МАРКЕРА.
                                 РАССКАЗ.
                                (1853-1855)

  Так часу в третьем было дело. Играли господа: гость большой (так его наши
прозвали), князь был (что с ним вс„ ездит), усатый барин тоже был, гусар
маленький, Оливер, что в актерах был, Пан были. Народу было порядочно.
  Гость большой с князем играли. Только вот я себе с машинкой круг бильярда
похаживаю, считаю: девять и сорок восемь, двенадцать и сорок восемь. Известно,
наше дело марк„рское: у тебя еще во рту куска не было, и не спал-то ты две ночи,
а вс„ знай покрикивай да шары вынимай. Считаю себе, смотрю: новый барин какой-то
в дверь вошел, посмотрел, посмотрел да и сел на диванчик. Хорошо.
  "Кто, мол, это такой будет? из каких, то есть", думаю про себя.
  Одет чисто, уж так чисто, что как с иголочки вс„ платье на нем: брюки триковые
клетчатые, сюртучок модный, коротенький, жилет плюшевый и цепь золотая, а на ней
всякие штучки висят.
  Одет чисто, а уж из себя еще того чище: тонкий, высокий, волоса завиты наперед,
по-модному, и с лица белый, румяный, - ну, сказать, молодец.
  Оно известно, наше дело такое, что народу всякого видим; и самого что ни есть
важного, и дряни-то много бывает, так вс„ хотя и марк„л, а к людям
приноровишься, то есть, в том разе, что в политике-то кое-что смыслишь.
  Посмотрел я на барина, - вижу, сидит тихо, ни с кем не знаком, и платье-то на
нем новехонько; думаю себе: али из иностранцев, англичан будет, али ив графов
каких приезжих. И даром что молодой, вид имеет в себе. Подле него Оливер сидел,
так посторонился даже.
  Кончили партию. Большой проиграл, кричит на меня:
  - Ты, - говорит, - вс„ врешь: не так считаешь, по сторонам смотришь.
  Бранится, кий шваркнул и ушел. Вот поди ты! По вечерам с князем по пятидесяти
целковых партию играют, а тут бутылку макону проиграл и сам не в себе. Уж такой
характер! Другой раз до двух часов играют с князем, денег в лузу не кладут, и уж
знаю, денег нет ни у того, ни у другого, а вс„ форсят:
  - Идет, - говорит, - от двадцати пяти угол?
  - Идет!
  Зевни только али шара не так поставь - ведь не каменный человек! - так еще
норовит в морду заехать.
  - Не на щепки, - говорит, - играют, а на деньги.
  Уж этот пуще всех меня донимает.
  Ну, хорошо. Только князь и говорит новому барину-то, как большой ушел:
  - Не угодно ли, - говорит, - со мной сыграть?
  - С удовольствием, говорит.
  Сидел он, так таким фофаном смотрит, что ну! Куражный то есть из себя; ну, а как
встал, подошел к бильярду, и не то: заробел. Заробел, не заробел, а видно, что
уж не в своем духе. В платье, что ли, в новом неловко, али боится, что смотрят
все на него, только уж форцу того нет. Ходит боком как-то, карманом за лузы
цепляет, станет кий мелить - мел уронит. Где бы и сделал шара, так вс„
оглядывается да краснеет. Не то, что князь: тот уж привык - намелит, намелит
себе руку, рукава засучит, да как пойдет садить, так лузы трещат, даром что
маленький.
  Сыграли две ли три партии, уж не помню, князь кий положил, говорит:
  - Позвольте узнать, как ваша фамилия?
  - Нехлюдов, - говорит.
  - Ваш, - говорит, - батюшка корпусом командовал?
  - Да, - говорит.
  Тут по-французски что-то часто заговорили; уж я не понял. Должно, вс„ родство
вспоминали.
  - А ревуар, - говорит князь: - очень рад с вами познакомиться.
  Вымыл руки и ушел кушать; а тот стоит с кием у бильярда, шарики поталкивает.
  Наше дело, известно, с новым человеком что грубей быть, то лучше: я взял шары да
и собираю. Он покраснел, говорит:
  - Можно еще сыграть?
  - Известно, - говорю, - на то бильярд стоит, чтоб играть. А сам на него не
смотрю, кии уставляю.
  - Хочешь со мной играть?
  - Извольте, - говорю, - сударь!
  Шары поставил.
  - На пролаз угодно?
  - Что такое значит, - говорит, - на пролаз?
  - Да так, - я говорю, - вы мне полтинничек, а я под бильярд пролезу.
  Известно, ничего не видамши, чудно ему показалось, смеется.
  - Давай, - говорит.
  Хорошо. Я говорю: - Мне вперед сколько пожалуете?
  - Разве, - говорит, - ты хуже меня играешь?
  - Как можно, - я говорю, - у нас против вас игроков мало.
  Стали играть. Уж он и точно думает, что мастер: стучит так, что беда; а Пан
сидит да вс„ приговаривает:
  - Вот так шар! Вот так удар!
  А какой!.. ударишка точно был, да расчету ничего не знает. Ну, как водится,
проиграл я первую партию: полез, кряхчу. Тут Оливер, Пан с местов пососкочили,
киями стучат.
  - Славно ! Еще, - говорят, - еще !
  А уж чего "еще" ! Особенно Пан-то за полтинник рад бы не то под бильярд, под
Синий мост пролезть. А то туда же кричит:
  - Славно, - говорит, - пыль не всю еще вытер.
  Петрушка марк„л, я чай, всем известен. Тюрин был да Петрушка марк„л.
  Только игры, известно, не открыл: проиграл другую.
  - Мне, - говорю, - с вами, сударь, так и так не сыграть.
  Смеется. Потом как выиграл я три партии - у них сорок девять было, у меня никого
  - я положил кий на бильярд, говорю:
  - Угодно, барин, на всю?
  - Как на всю? - говорит.
  - Либо три рубля за вами, либо ничего, - говорю.
  - Как, - говорит,