прислонясь  к дереву. Солдаты затихли. Только слышно было, как ветер шевелил
высоко над головами макушки дерев. Вдруг  из-за  этого неперестающего тихого
шелеста послышался вой, визг, плач, хохот шакалов.
     - Вишь, проклятые, как заливаются, - сказал Авдеев.
     -  Это они  с тебя смеются,  что  у тебя  рожа набок,  -  сказал тонкий
хохлацкий голос четвертого солдата.
     Опять  все затихло, только  ветер шевелил сучья дерев, то  открывая, то
закрывая звезды.
     - А что,  Антоныч, - вдруг спросил веселый Авдеев Панова, - бывает тебе
когда скучно?
     - Какая же скука? - неохотно отвечал Панов.
     - А  мне другой  раз так-то скучно, так скучно,  что,  кажись, и сам не
знаю, что бы над собою сделал.
     - Вишь ты! - сказал Панов.
     - Я тогда деньги-то пропил, ведь это все от  скуки. Накатило,  накатило
на меня. Думаю: дай пьян нарежусь."
     - А бывает, с вина еще хуже.
     - И это было. Да куда денешься?
     - Да с чего ж скучаешь-то?
     - Я-то? Да по дому скучаю.
     - Что ж - богато жили?
     - Не то что богачи, а жили справно. Хорошо жили.
     И Авдеев стал рассказывать то, что он уже много раз рассказывал тому же
Панову.
     - Ведь  я охотой за брата пошел, - рассказывал Авдеев. - У него  ребята
сам-пят! А меня только женили.  Матушка просить стала. Думаю: что мне! Авось
попомнят мое добро. Сходил к барину. Барин у нас хороший, говорит: "Молодец!
ступай". Так и пошел за брата.
     - Что ж, это хорошо, - сказал Панов.
     - А вот  веришь ли, Антоныч, теперь скучаю. И  больше с того и  скучаю,
что  зачем, мол,  за  брата  пошел.  Он, мол,  теперь  царствует, а  ты  вот
мучаешься. И что больше думаю, то хуже. Такой грех, видно.
     Авдеев помолчал.
     - Аль покурим опять? - спросил Авдеев.
     - Ну что ж, налаживай!
     Но  курить солдатам  не  пришлось.  Только  что  Авдеев встал  и  хотел
налаживать опять трубку, как из-за шелеста ветра послышались шаги по дороге.
Панов взял  ружье  и толкнул ногой Никитина. Никитин встал на ноги  и поднял
шинель. Поднялся и третий - Бондаренко.
     - А я, братцы, какой сон видел...
     Авдеев шикнул на  Бондаренку, и  солдаты замерли, прислушиваясь. Мягкие
шаги людей, обутых не в сапоги, приближались.  Все  явственнее и  явственнее
слышалось в  темноте хрустение листьев и сухих веток. Потом послышался говор
на  том особенном, гортанном языке, которым говорят  чеченцы. Солдаты теперь
не  только слышали,  но и увидали  две тени,  проходившие  в просвете  между
деревьями. Одна тень была пониже, другая - повыше. Когда  тени поравнялись с
солдатами,  Панов,  с  ружьем  на  руку,  вместе  с своими  двумя товарищами
выступил на дорогу.
     - Кто идет? - крикнул он.
     - Чечен  мирная, - заговорил тот,  который был пониже. Это  был Бата. -
Ружье иок, шашка иок, - говорил он, показывая на себя. - Кинезь надо.
     Тот, который был повыше, молча стоял подле своего товарища. На нем тоже
не было оружия.
     -  Лазутчик. Значит -  к  полковому,  - сказал  Панов,  объясняя  своим
товарищам.
     - Кинезь Воронцов крепко надо, большой дело надо, - говорил Бата.
     - Ладно,  ладно, сведем, - сказал Панов.  -  Что ж,  веди, что ли, ты с
Бондаренкой, -  обратился он к Авдееву, - а  сдашь дежурному, приходи опять.
Смотри, -  сказал Панов, - осторожней, впереди себя вели идти. А то ведь эти
гололобые - ловкачи.
     -  А что  это? - сказал  Авдеев, сделав  движение  ружьем с штыком, как
будто он закалывает. - Пырну разок - и пар вон.
     - Куда ж он годится, коли заколешь, - сказал Бондаренко. - Ну, марш!
     Когда затихли шаги двух солдат с лазутчиками, Панов и Никитин вернулись
на свое место.
     - И черт их носит по ночам! - сказал Никитин.
     - Стало быть, нужно, - сказал Панов. - А свежо стало, - прибавил он  и,
раскатав шинель, надел и сел к дереву.
     Часа через два вернулся и Авдеев с Бондаренкой.
     - Что же, сдали? - спросил Панов.
     - Сдали.  А у полкового еще  не спят.  Прямо к нему свели. А какие эти,
братец ты мой, гололобые ребята хорошие, - продолжал Авдеев.  - Ей-богу! Я с
ними как разговорился.
     - Ты, известно, разговоришься, - недовольно сказал Никитин.
     - Право, совсем как российские.  Один женатый. Марушка, говорю, бар?  -
Бар, говорит. - Баранчук, говорю, бар? - Бар. - Много? - Парочка, говорит. -
Так разговорились хорошо. Хорошие ребята.
     -  Как  же,  хорошие, - сказал Никитин, - попадись  ему только один  на
один, он тебе требуху выпустит.
     - Должно, скоро светать будет, - сказал Панов.
     - Да, уж звездочки потухать стали, - сказал Авдеев, усаживаясь.
     И солдаты опять затихли.




        III

     В окнах казарм и солдатских домиков давно уже было темно, но в одном из
лучших  домов крепости светились еще  все окна. Дом  этот  занимал  полковой
командир Куринского  полка, сын  главнокомандующего, флигель-адъютант  князь
Семен  Михайлович  Воронцов.  Воронцов  жил  с  женой,  Марьей  Васильевной,
знаменитой петербургской красавицей,  и жил в маленькой кавказской  крепости
роскошно, как никто  никогда  не жил здесь.  Воронцову, и в особенности  его
жене,  казалось, что они  живут  здесь  не только скромной,  но  исполненной
лишений жизнью; здешних же жителей жизнь  эта удивляла  своей необыкновенной
роскошью.
     Теперь,  в двенадцать  часов ночи, в  большой гостиной, с ковром во всю
комнату, с опущенными  тяжелыми портьерами, за  ломберным столом, освещенным
четырьмя  свечами,  сидели хозяева  с гостями  и играли  в  карты.  Один  из
играющих   был   сам   хозяин,    длиннолицый    белокурый    полковник    с
флигель-адъютантскими вензелями и аксельбантами, Воронцов; партнером его был
кандидат Петербургского университета, недавно выписанный княгиней Воронцовой
учитель для ее  маленького  сына от  первого мужа, лохматый  юноша  угрюмого
вида. Против них играли два офицера: один - широколицый, румяный, перешедший
из гвардии, ротный командир Полторацкий, и, очень прямо сидевший, с холодным
выражением красивого лица, полковой адъютант. Сама княгиня Марья Васильевна,
крупная,  большеглазая, чернобровая  красавица, сидела  подле  Полторацкого,
касаясь его ног своим кринолином и заглядывая ему в карты. И в ее словах,  и
в ее взглядах, и улыбке, и во всех движениях ее тела, и в духах, которыми от
нее  пахло,  было  то,  что  доводило Полторацкого до  забвения всего, кроме
сознания  ее  близости, и он делал  ошибку  за  ошибкой,  все  более и более
раздражая своего партнера.
     -  Нет,  это  невозможно!  Опять  просолил  туза!  -   весь  покраснев,
проговорил адъютант, когда Полторацкий скинул туза.
     Полторацкий,  точно проснувшись,  не  понимая  глядел  своими  добрыми,
широко расставленными черными глазами на недовольного адъютанта.
     - Ну простите его! -  улыбаясь, сказала Марья Васильевна.  -  Видите, я
вам говорила, - обратилась она к Полторацкому.
     - Да вы совсем не то говорили, - улыбаясь, сказал Полторацкий.
     - Разве не то? - сказала она и также улыбнулась. И эта ответная  улыбка
так страшно взволновала  и обрадовала Полторацкого, что он багрово покраснел
и, схватив карты, стал мешать их.
     -  Не  тебе мешать, - строго  сказал  адъютант и  стал  своей  белой, с
перстнем, рукой сдавать  карты,  так,  как  будто  он  только хотел поскорее
избавиться от них.
     В  гостиную  вошел  камердинер  князя  и  доложил,  что  князя  требует
дежурный.
     - Извините,  господа, - сказал Воронцов, с английским  акцентом  говоря
по-русски. - Ты за меня. Marie, сядешь.
     - Согласны?  - спросила княгиня, быстро  и легко вставая во  весь  свой
высокий  рост, шурша  шелком  и  улыбаясь  своей  сияющей улыбкой счастливой
женщины.
     - Я всегда на все согласен, - сказал адъютант, очень довольный тем, что
против  него играет теперь совершенно не умеющая играть княгиня. Полторацкий
же только развел руками, улыбаясь.
     Роббер кончался,  когда князь вернулся в гостиную.  Он  пришел особенно
веселый и возбужденный.
     - Знаете, что я вам предложу?
     - Ну?
     - Выпьемте шампанского.
     - На это я всегда готов, - сказал Полторацкий.
     - Что же, это очень приятно, - сказал адъютант.
     - Василий! подайте, - сказал князь.
     - Зачем тебя звали? - спросила Марья Васильевна.
     - Был дежурный и еще один человек.
     - Кто? Что? - поспешно спросила Марья Васильевна.
     - Не могу сказать, - пожав плечами, сказал Воронцов.
     - Не можешь сказать, - повторила Марья Васильевна. - Это мы увидим.
     Принесли  шампанского. Гости  выпили  по  стакану  и,  окончив  игру  и
разочтясь, стали прощаться.
     - Ваша рота завтра назначена в лес? - спросил князь Полторацкого.
     - Моя. А что?
     - Так мы увидимся завтра с вами, - сказал князь, слегка улыбаясь.
     - Очень рад, - сказал Полторацкий, хорошенько не понимая  того, что ему
говорил Воронцов,  и  озабоченный только  тем, как  он сейчас пожмет большую
белую руку Марьи Васильевны.
     Марья Васильевна, как  всегда,  не только  крепко  пожала,  но и сильно
тряхнула  руку Полторацкого.  И  еще  раз напомнив ему его ошибку,  когда он
пошел с бубен,  она улыбнулась ему, как показалось Полторацкому, прелестной,
ласковой и значительной улыбкой.
     Полторацкий  шел  домой  в том  восторженном  настроении, которое могут
понимать только  люди, как он, выросшие  и воспитанные  в свете,  когда они,
после  месяцев уединенной  военной жизни, вновь встречают  женщину из своего
прежнего круга. Да еще такую женщину, как княгиня Воронцова.
     Подойдя  к домику, в котором  он жил  с  товарищем, он  толкнул входную
дверь,  но дверь была  заперта. Он  стукнул. Дверь не отпиралась. Ему  стало
досадно,  и он  стал барабанить в запертую дверь ногой и  шашкой.  За дверью
послышались  шаги,  и  Вавило,  крепостной  дворовый  человек  Полторацкого,
откинул крючок.
     - С чего вздумал запирать?! Болван!
     - Да разве можно, Алексей Владимир...
     - Опять пьян! Вот я тебе покажу, как можно...
     Полторацкий хотел ударить Вавилу, но раздумал.
     - Ну, черт с тобой. Свечу зажги.
     - Сею минутую.
     Вавило  был действительно  выпивши,  а  выпил  он  потому, что  был  на
именинах  у каптенармуса. Вернувшись домой,  он задумался  о своей  жизни  в
сравнении с жизнью Ивана Макеича, каптенармуса. Иван Макеич имел доходы, был
женат  и надеялся через год выйти в чистую. Вавило же был мальчиком  взят  в
верх, то есть в услужение господам, и вот уже ему было сорок с лишком лет, а
он не женился и жил походной жизнью при своем безалаберном барине. Барин был
хороший,  дрался мало,  но какая  же это  была  жизнь! "Обещал дать вольную,
когда вернется с Кавказа. Да куда же мне  идти с вольной. Собачья  жизнь!" -
думал Вавило. И ему так захотелось спать, что он, боясь, чтобы кто-нибудь не
вошел и не унес что-нибудь, закинул крючок и заснул.
     Полторацкий вошел в комнату, где он спал вместе с товарищем Тихоновым.
     - Ну что, проигрался? - сказал проснувшийся Тихонов.
     - АН нет, семнадцать рублей выиграл, и клико бутылочку распили.
     - И на Марью Васильевну смотрел?
     - И на Марью Васильевну смотрел, - повторил Полторацкий.
     - Скоро уж вставать, - сказал Тихонов, - и в шесть надо уж выступать.
     - Вавило, - крикнул Полторацкий. - Смотри,  хорошенько буди меня завтра
в пять.
     - Как же вас будить, когда вы деретесь.
     - Я говорю, чтоб разбудить. Слышал?
     - Слушаю.
     Вавило ушел, унося сапоги и платье.
     А  Полторацкий лег  в постель  и, улыбаясь, закурил папироску и потушил
свечу. Он в темноте видел перед собою улыбающееся лицо Марьи Васильевны.
     У Воронцовых тоже не сейчас заснули. Когда гости УШЛИ, Марья Васильевна
подошла к мужу и, остановившись перед ним, строго сказала:
     - Eh bien, vous aller me dire ce que c'est?
     - Mais, ma chere...
     - Pas de "ma chere"! C'est un emissaire, n'est-ce pas?
     - Quand meme je ne puis pas vous le dire.
     - Vous ne pouvez pas? Alors c'est moi qui vais vous le dire!
     - Vous? (1)
     -  Хаджи-Мурат? да?  - сказала княгиня, слыхавшая уже  несколько дней о
переговорах  с  Хаджи-Муратом  и  предполагавшая,  что  у  ее  мужа  был сам
Хаджи-Мурат.
     Воронцов не мог  отрицать, но разочаровал  жену в том, что  был  не сам
Хаджи-Мурат, а только  лазутчик, объявивший, что Хаджи-Мурат завтра выедет к
нему в то место, где назначена рубка леса.
     Среди  однообразия жизни в крепости  молодые Воронцовы - и муж и жена -
были очень  рады  этому событию.  Поговорив  о  том, как  приятно будет  это
известие его отцу, муж с женой в третьем часу легли спать.



        IV

     После тех трех бессонных ночей, которые  он провел, убегая от высланных
против него мюридов Шамиля,  Хаджи-Мурат заснул тотчас же, как  только  Садо
вышел  из  сакли,  пожелав  ему  спокойной  ночи.  Он  спал  не  раздеваясь,
облокотившись  на руку, утонувшую локтем в подложенные  ему хозяином пуховые
красные подушки.  Недалеко  от  него, у стены,  спал Элдар.  Элдар  лежал на
спине, раскинув широко  свои сильные, молодые  члены, так что  высокая грудь
его с черными хозырями на белой черкеске была выше откинувшейся свежебритой,
синей  головы,  свалившейся с  подушки.  Оттопыренная, как у  детей, с  чуть
покрывавшим ее пушком верхняя --------------------
     1 - Ну, ты скажешь мне, в чем дело?
     - Но, дорогая...
     - При чем тут "дорогая"! Это, конечно, лазутчик?
     - Тем не менее я не могу тебе сказать.
     - Не можешь? Ну, так я тебе скажу!
     - Ты? (франц.) губа его точно прихлебывала, сжимаясь  и распускаясь. Он
спал так же, как и Хаджи-Мурат: одетый, с пистолетом за поясом и кинжалом. В
камине сакли догорали сучья, и в печурке чуть светился ночник.
     В середине  ночи скрипнула дверь в  кунацкой, и  Хаджи-Мурат  тотчас же
поднялся и взялся за пистолет.  В комнату, мягко  ступая  по земляному полу,
вошел Садо.
     - Что надо? - спросил Хаджи-Мурат бодро, как будто никогда не спал.
     -  Думать   надо,   -  сказал  Садо,  усаживаясь   на  корточки   перед
Хаджи-Муратом. -  Женщина с крыши видела,  как ты  ехал, -  сказал он,  -  и
рассказала мужу, а теперь весь аул знает. Сейчас прибегала  к жене  соседка,
сказывала, что старики собрались у мечети и хотят остановить тебя.
     - Ехать надо, - сказал Хаджи-Мурат.
     - Кони готовы, - сказал Садо и быстро вышел из сакли.
     - Элдар, - прошептал Хаджи-Мурат, и Элдар, услыхав свое имя и, главное,
голос своего мюршида, вскочил  на сильные ноги, оправляя папаху. Хаджи-Мурат
надел  оружие и бурку. Элдар сделал то  же. И  оба молча вышли  из сакли под
навес.  Черноглазый мальчик подвел  лошадей. На стук копыт  по убитой дороге
улицы чья-то голова высунулась из двери соседней сакли, и, стуча деревянными
башмаками, пробежал какой-то человек в гору к мечети.
     Месяца не было, но звезды ярко светили в черном небе, и в темноте видны
были  очертания  крыш  саклей и больше  других здание  мечети с минаретом  в
верхней части аула. От мечети доносился гул голосов.
     Хаджи-Мурат, быстро прихватив  ружье,  вложил ногу в  узкое  стремя  и,
беззвучно, незаметно перекинув тело, неслышно сел на высокую подушку седла.
     - Бог  да  воздаст  вам!  - сказал он,  обращаясь к хозяину,  отыскивая
привычным движением правой ноги другое стремя, и  чуть-чуть тронул мальчика,
державшего  лошадь,  плетью,  в  знак  того, чтобы он посторонился.  Мальчик
посторонился, и лошадь,  как  будто  сама зная, что  ей надо делать,  бодрым
шагом тронулась  из проулка  на  главную  дорогу. Элдар ехал  сзади; Садо, в
шубе, быстро  размахивая руками,  почти бежал за ними, перебегая то на одну,
то на  другую  сторону узкой  улицы.  У  выезда,  через  дорогу,  показалась
движущаяся тень, потом - другая.
     -  Стой!  Кто едет?  Остановись!  -  крикнул  голос, и  несколько людей
загородили дорогу.
     Вместо  того  чтобы остановиться, Хаджи-Мурат  выхватил пистолет  из-за
пояса и, прибавляя хода, направил лошадь прямо на заграждавших дорогу людей.
Стоявшие на  дороге люди разошлись,  и Хаджи-Мурат, не оглядываясь,  большой
иноходью пустился вниз по дороге. Элдар большой рысью ехал за ним. Позади их
щелкнули два выстрела, просвистели две пули, не задевшие  ни его, ни Элдара.
Хаджи-Мурат продолжал ехать тем же ходом. Отъехав шагов триста, он остановил
слегка  запыхавшуюся лошадь и  стал прислушиваться.  Впереди,  внизу, шумела
быстрая  вода.  Сзади слышны были перекликающиеся  петухи в ауле. Из-за этих
звуков   послышался   приближающийся  лошадиный   топот   и   говор   позади
Хаджи-Мурата. Хаджи-Мурат тронул лошадь и поехал тем же ровным проездом.
     Ехавшие  сзади скакали  и  скоро догнали Хаджи-Мурата.  Их было человек
двадцать верховых. Это были жители аула, решившие задержать Хаджи-Мурата или
по крайней мере, для очистки себя перед Шамилем, сделать вид,  что они хотят
задержать его. Когда они приблизились настолько, что стали  видны в темноте,
Хаджи-Мурат остановился, бросив поводья,  и,  привычным движением левой руки
отстегнув чехол винтовки, правой рукой вынул ее. Элдар сделал то же.
     - Чего надо? -  крикнул Хаджи-Мурат. - Взять хотите? Ну, бери!  - И  он
поднял винтовку. Жители аула остановились.
     Хаджи-Мурат, держа винтовку в руке, стал спускаться в  лощину.  Конные,
не приближаясь, ехали за  ним. Когда  Хаджи-Мурат переехал на другую сторону
лощины, ехавшие за ним верховые закричали ему, чтобы он выслушал то, что они
хотят сказать.  В ответ на  это  Хаджи-Мурат выстрелил из  винтовки и пустил
свою лошадь вскачь. Когда он остановил ее, погони за ним уже не слышно было;
не слышно было и петухов,  а только  яснее слышалось  в лесу журчание воды и
изредка плач филина. Черная стена леса была совсем близко. Это был тот самый
лес,  в котором  дожидались его  его  мюриды. Подъехав  к  лесу, Хаджи-Мурат
остановился  и, забрав много  воздуху  в  легкие,  засвистал  и потом затих,
прислушиваясь. Через  минуту такой же свист послышался  из леса. Хаджи-Мурат
свернул  с  дороги  и поехал в  лес. Проехав  шагов  сто, Хаджи-Мурат увидал
сквозь стволы деревьев  костер, тени людей, сидевших  у огня, и до  половины
освещенную огнем стреноженную лошадь в седле.
     Один из сидевших у костра людей быстро встал  и подошел к Хаджи-Мурату,
взявшись  за  повод  и  за  стремя. Это  был аварец  Ханефи,  названый  брат
Хаджи-Мурата, заведующий его хозяйством.
     - Огонь  потушить, - сказал  Хаджи-Мурат,  слезая с лошади.  Люди стали
раскидывать костер и топтать горевшие сучья.
     - Был здесь Бата? - спросил Хаджи-Мурат, подходя к расстеленной бурке.
     - Был, давно ушли с Хан-Магомой.
     - По какой дороге пошли?
     - По этой, - отвечал  Ханефи,  указывая на противоположную сторону той,
по которой приехал Хаджи-Мурат.
     -  Ладно, -  сказал Хаджи-Мурат и,  сняв  винтовку, стал заряжать ее. -
Поберечься  надо, гнались за  мной,  -  сказал  он,  обращаясь  к  человеку,
тушившему огонь.
     Это был чеченец Гамзало. Гамзало подошел к бурке, взял лежавшую на  ней
в чехле  винтовку и молча пошел на  край  поляны, к  тому месту, из которого
подъехал  Хаджи-Мурат. Элдар, слезши  с  лошади, взял лошадь Хаджи-Мурата и,
высоко  подтянув  обеим головы,  привязал их к  деревьям, потом,  так же как
Гамзало, с  винтовкой  за  плечами стал на другой край  поляны.  Костер  был
потушен, и лес не казался  уже таким черным,  как прежде,  и на небе, хотя и
слабо, но светились звезды.
     Поглядев  на  звезды, на Стожары, поднявшиеся  уже  на  половину  неба,
Хаджи-Мурат рассчитал, что было далеко за полночь  и что давни уже была пора
ночной молитвы. Он спросил  у Ханефи кумган, всегда возимый с собой в сумах,
и, надев бурку, пошел к воде.
     Разувшись и совершив омовение, Хаджи-Мурат стал босыми ногами на бурку,
потом сел  на икры и, сначала заткнув пальцами уши и закрыв глаза, произнес,
обращаясь на восток, обычные молитвы.
     Окончив  молитву, он вернулся