то сказать,  и  молчал.  Тогда  я сказал, что если
так, то  пускай Гамзат едет в Хунзах. Ханша  и хан с  почетом примут его. Но
мне не дали досказать, и тут в первый раз я столкнулся с Шамилем. Он был тут
же, подле имама. "Не тебя спрашивают, а  хана", - сказал он мне. Я замолчал,
а Гамэат  проводил Умма-Хана в палатку.  Потом  Гамзат позвал меня и велел с
своими  послами ехать  в Хунзах. Я  поехал.  Послы  стали  уговаривать ханшу
отпустить  к Гамзату и старшего  хана. Я видел измену  и сказал ханше, чтобы
она не посылала сына. Но  у женщины ума  в  голове - сколько  на яйце волос.
Ханша поверила и велела сыну ехать.  Абунунцал не  хотел. Тогда она сказала:
"Видно, ты боишься". Она,  как  пчела, знала,  в какое место больнее ужалить
его. Абунунцал загорелся,  не стал больше  говорить с ней и велел седлать. Я
поехал с  ним. Гамзат  встретил нас еще  лучше, чем Умма-Хана. Он сам выехал
навстречу за два выстрела под гору. За ним ехали конные с значками, пели "Ля
илляха иль алла", стреляли, джигитовали. Когда мы подъехали к лагерю, Гамзат
ввел  хана в палатку. А  я остался  с  лошадьми.  Я  был под горой,  когда в
палатке Гамзата стали стрелять. Я подбежал  к палатке. Умма-Хан лежал ничком
в луже  крови,  а  Абунунцал бился  с  мюридами. Половина  лица у него  была
отрублена и  висела.  Он захватил ее одной рукой, а  другой  рубил  кинжалом
всех,  кто подходил к нему. При мне он срубил брата Гамзата и намернулся уже
на другого, но тут мюриды стали стрелять в него, и он упал.
     Хаджи-Мурат остановился,  загорелое лицо  его буро покраснело, и  глаза
налились кровью.
     - На меня нашел страх, и я убежал.
     - Вот как? - сказал Лорис-Меликов. - Я думал, что  ты никогда ничего не
боялся.
     -  Потом никогда;  с тех  пор  я  всегда  вспоминал этот  стыд, и когда
вспоминал, то уже ничего не боялся.




        XII

     -  А  теперь довольно. Молиться  надо, - сказал  Хаджи-Мурат, достал из
внутреннего, грудного  кармана  черкески брегет  Воронцова,  бережно  прижал
пружинку и, склонив набок голову, удерживая  детскую  улыбку,  слушал.  Часы
прозвонили двенадцать ударов и четверть.
     - Кунак Воронцов пешкеш, - сказал он, улыбаясь, - Хороший человек.
     - Да, хороший, - сказал Лорис-Меликов. - И часы хорошие. Так ты молись,
а я подожду.
     - Якши, хорошо, - сказал Хаджи-Мурат и ушел в спальню.
     Оставшись один, Лорис-Меликов записал в своей книжечке самое главное из
того, что рассказывал ему Хаджи-Мурат, потом  закурил папиросу и стал ходить
взад  и  вперед  по  комнате.  Подойдя  к  двери,  противоположной  спальне,
Лорис-Меликов  услыхал  оживленные  голоса  по-татарски быстро  говоривших о
чем-то людей. Он догадался,  что это  были мюриды  Хаджи-Мурата, и,  отворив
дверь, вошел к ним.
     В комнате стоял тот особенный, кислый, кожаный запах,  который бывает у
горцев. На полу на бурке, у окна, сидел  кривой рыжий Гамзало, в оборванном,
засаленном бешмете, и вязал  уздечку. Он что-то горячо говорил своим хриплым
голосом, но при входе Лорис-Меликова  тотчас  же  замолчал  и, не обращая на
него внимания,  продолжал свое дело. Против него стоял веселый Хан-Магома и,
скаля белые зубы и блестя черными, без ресниц,  глазами, повторял все одно и
то же.  Красавец Элдар,  засучив  рукава  на  своих  сильных руках,  оттирал
подпруги  подвешенного  на  гвозде  седла.  Ханефи,  главного   работника  и
заведующего хозяйством, не было в комнате. Он на кухне варил обед.
     -  О  чем  это  вы  спорили?  -  спросил  Лорис-Меликов  у  Хан-Магомы,
поздоровавшись с ним.
     - А он все Шамиля  хвалит, - сказал Хан-Магома, подавая руку  Лорису. -
Говорит, Шамиль - большой человек. И ученый, и святой, и джигит.
     - Как же он от него ушел, а все хвалит?
     - Ушел, а хвалит, - скаля зубы и блестя глазами, проговорил Хан-Магома.
     - Что же, и считаешь его святым? - спросил Лорис-Меликов.
     -  Кабы не был  святой,  народ бы не слушал  его,  -  быстро проговорил
Гамзало.
     -  Святой  был не  Шамиль, а  Мансур, - сказал  Хан-Магома. -  Это  был
настоящий святой. Когда он был  имамом,  весь народ был другой. Он ездил  по
аулам, и народ выходил к нему,  целовал полы его черкески и каялся в грехах,
и клялся не делать дурного.  Старики  говорили:  тогда  все  люди жили,  как
святые, -  не  курили,  не пили,  не пропускали молитвы, обиды  прощали друг
другу, даже кровь прощали. Тогда деньги и вещи, как находили, привязывали на
шесты  и  ставили  на дорогах. Тогда и бог давал успеха народу во всем, а не
так, как теперь, - говорил Хан-Магома.
     - И теперь в горах не пьют и не курят, - сказал Гамзало.
     - Ламорой твой Шамиль, - сказал Хан-Магома, подмигивая Лорис-Меликову.
     "Ламорой" было презрительное название горцев.
     - Ламорой - горец. В горах-то и живут орлы, - отвечал Гамзало.
     - А молодчина!  Ловко срезал,  -  оскаливая зубы, заговорил Хан-Магома,
радуясь на ловкий ответ своего противника.
     Увидав серебряную папиросочницу в руке Лорис-Меликова, он попросил себе
покурить. И когда  Лорис-Меликов  сказал, что  им ведь  запрещено курить, он
подмигнул одним  глазом,  мотнув  головой на спальню Хаджи-Мурата, и сказал,
что можно, пока не видят, И тотчас же  стал курить, не затягиваясь и неловко
складывая свои красные губы, когда выпускал дым.
     - Нехорошо это, - строго сказал Гамзало  и вышел из комнаты. Хан-Магома
подмигнул и  на  него  и,  покуривая, стал расспрашивать Лорис-Меликова, где
лучше купить шелковый бешмет и папаху белую.
     - Что же, у тебя разве так денег много?
     - Есть, достанет, - подмигивая, отвечал Хан-Магома.
     - Ты спроси у него, откуда у него деньги, -  сказал  Элдар, поворачивая
свою красивую улыбающуюся голову к Лорису.
     - А выиграл, - быстро заговорил Хан-Магома, он рассказал, как он вчера,
гуляя по Тифлису, набрел на кучку людей, русских денщиков и  армян, игравших
в орлянку. Кон был большой: три золотых и серебра  много. Хан-Магома  тотчас
же понял, в чем  игра, и, позванивая медными, которые были у него в кармане,
вошел в круг и сказал, что держит на все.
     - Как же на все? Разве у тебя было? - спросил Лорис-Меликов.
     -  У  меня  всего  было  двенадцать  копеек, -  оскаливая зубы,  сказал
Хан-Магома.
     - Ну, а если бы проиграл?
     - А вот.
     И Хан-Магома указал на пистолет.
     - Что же, отдал бы?
     - Зачем отдавать? Убежал бы, а кто бы задержал, убил бы. И готово.
     - Что же, и выиграл?
     - Айя, собрал все и ушел.
     Хан-Магому  и  Элдара  Лорис-Меликов  вполне  понимал.  Хан-Магома  был
весельчак, кутила,  не знавший, куда  деть  избыток жизни,  всегда  веселый,
легкомысленный, играющий своею  и  чужими жизнями,  из-за этой  игры  жизнью
вышедший  теперь  к  русским и точно так  же завтра из-за этой игры  могущий
перейти  опять назад  к  Шамилю. Элдар был  тоже  вполне  понятен:  это  был
человек,  вполне  преданный своему  мюршиду, спокойный, сильный  и  твердый.
Непонятен был для Лорис-Меликова только рыжий  Гамзало. Лорис-Меликов видел,
что человек этот  не только был предан  Шамилю, но  испытывал  непреодолимое
отвращение,  презрение, гадливость и ненависть ко  всем  русским;  и  потому
Ло-рис-Меликов  не  мог  понять, зачем  он  вышел к русским.  Лорис-Меликову
приходила мысль,  разделяемая и некоторыми начальствующими лицами, что выход
ХаджиМурата и его рассказы  о вражде  с  Шамилем  был  обман,  что он  вышел
только,  чтобы  высмотреть  слабые места  русских  и,  убежав опять  в горы,
направить силы туда, где русские  были слабы. И Гамзало всем своим существом
подтверждал это предположение. "Те и сам Хаджи-Мурат, - думал Лорис-Меликов,
-  умеют  скрывать свои  намерения, но этот  выдает себя своей  нескрываемой
ненавистью".
     Лорис-Меликов  попытался  говорить  с ним. Он спросил,  скучно  ли  ему
здесь.  Но  он,  не  оставляя своего занятия,  косясь своим  одним глазом на
Лорис-Мели-кова, хрипло и отрывисто прорычал:
     - Нет, не скучно.
     И так же отвечал на все другие вопросы.
     Пока  Лорис-Меликов был  в  комнате нукеров, вошел  и  четвертый  мюрид
Хаджи-Мурата,  аварец Ханефи,  с волосатым  лицом и  шеей  и мохнатой, точно
мехом  обросшей,  выпуклой  грудью.  Это   был  нерассуждающий,  здоровенный
работник, всегда  поглощенный своим  делом, без  рассуждения,  как и  Элдар,
повинующийся своему хозяину.
     Когда он вошел в комнату нукеров  за рисом, Лорис-Меликов остановил его
и расспросил, откуда он и давно ли у Хаджи-Мурата.
     -  Пять лет,  - отвечал Ханефи  на вопрос Лорис-Меликова. - Я из одного
аула с ним.  Мой отец убил его дядю,  и они  хотели убить меня, - сказал он,
спокойно  из-под  сросшихся  бровей глядя в лицо Лорис-Меликова. -  Тогда  я
попросил принять меня братом.
     - Что значит: принять братом?
     - Я не брил два месяца  головы,  ногтей не стриг  и пришел к  ним.  Они
пустили меня к Патимат, к его матери. Патимат дала мне грудь, и  я стал  его
братом.
     В соседней комнате послышался голос Хаджи-Мурата. Элдар тотчас же узнал
призыв хозяина и, отерев руки, широко шагая, поспешно пошел в гостиную.
     - Зовет к себе, - сказал он, возвращаясь. И, дав еще папироску веселому
Хан-Магоме, Лорис-Меликов пошел в гостиную.




        XIII

     Когда  Лорис-Меликов  вошел  в  гостиную,  Хаджи-Мурат с веселым  лицом
встретил его.
     - Что же, продолжать? - сказал он, усаживаясь на тахту.
     -  Да, непременно,  -  сказал  Лорис-Меликов.  -  А я заходил  к  твоим
нукерам, поговорил с ними. Один - веселый малый, - прибавил Лорис-Меликов.
     - Да, Хан-Магома - легкий человек, - сказал Хаджи-Мурат.
     - А понравился мне молодой, красивый.
     - А, Элдар. Этот молод, а тверд, железный. Они помолчали.
     - Так говорить дальше?
     - Да, да.
     -  Я  сказал, как ханов убили. Ну, убили их, и Гамзат въехал в Хунзах и
сел в ханском дворце, - начал Хаджи-Мурат.  - Оставалась  мать-ханша. Гамзат
призвал  ее к себе.  Она  стала выговаривать ему. Он  мигнул  своему  мюриду
Асельдеру, и тот сзади ударил, убил ее.
     - Зачем же он убил ее-то? - спросил Лорис-Меликов.
     - А как же  быть: перелез передними ногами,  перелезай и  задними. Надо
было всю породу  покончить. Так и  сделали. Шамиль  меньшого убил, сбросил с
кручи.  Вся  Авария  покорилась  Гамзату,  только  мы  с  братом  не  хотели
покориться. Нам надо было кровь его за ханов. Мы делали вид, что покорились,
а думали только, как взять с него  кровь. Мы посоветовались с дедом и решили
выждать  время, когда он  выедет  из  дворца,  и из засады убить его. Кто-то
подслушал  нас, сказал Гамзату, и он призвал к себе деда и сказал:  "Смотри,
если правда, что твои внуки задумывают худое против меня, висеть тебе с ними
на  одной  перекладине. Я  делаю  дело  божье,  и мне помешать нельзя. Иди и
помни, что я  сказал".  Дед пришел домой и сказал  нам. Тогда  мы решили  не
ждать, сделать дело в первый день праздника в мечети. Товарищи отказались, -
остались мы  с  братом.  Мы взяли  по два пистолета, надели бурки и  пошли в
мечеть.  Гамзат вошел с  тридцатью мюридами.  Все  они держали шашки наголо.
Рядом  с  Гамзатом  шел Асельдер, его любимый  мюрид, -  тот  самый, который
отрубил  голову ханше.  Увидав нас,  он  крикнул, чтобы мы  сняли  бурки,  и
подошел ко мне. Кинжал у меня был в руке, и я убил его и бросился к Гамзату.
Но брат Осман уже выстрелил в него. Гамзат еще был жив и с кинжалом бросился
на  брата, но  я добил его в голову. Мюридов  было  тридцать человек,  нас -
двое.  Они убили брата Османа,  а я  отбился, выскочил в окно и  ушел. Когда
узнали, что Гамзат убит,  весь народ поднялся, и мюриды бежали, а тех, какие
не бежали, всех перебили.
     Хаджи-Мурат остановился и тяжело перевел дух.
     - Это  все было хорошо, - продолжал он, - потом все испортилось. Шамиль
стал на место Гамзата. Он прислал  ко мне послов сказать, чтобы я шел  с ним
против русских; если же я откажусь, то он грозил, что разорит Хунзах и убьет
меня. Я сказал, что не пойду к нему и не пущу его к себе.
     - Отчего же ты не пошел к нему? - спросил Лорис-Меликов.
     Хаджи-Мурат нахмурился и не сейчас ответил.
     - Нельзя было. На Шамиле была  кровь и брата Османа и Абунунцал-Хана. Я
не  пошел  к  нему.  Розен-генерал прислал  мне чин  офицера  и  велел  быть
начальником  Аварии.  Все  бы  было  хорошо, но  Розен назначил над  Аварией
сначала  хана  казикумыхского,   Магомет-Мирзу,  а  потом  Ахмет-Хана.  Этот
возненавидел меня. Он сватал за сына дочь ханши, Салтанет. Ее не отдали ему,
и он думал,  что  я виноват в этом. Он  возненавидел меня и  подсылал  своих
нукеров убить  меня, но я ушел от  них. Тогда он наговорил  на меня генералу
Клюгенау, сказал, что я не велю аварцам давать дров солдатам.  Он сказал ему
еще, что я надел чалму, вот эту, -  сказал Хаджи-Мурат, указывая на чалму на
папахе, - и что это значит,  что я передался Шамилю. Генерал не поверил и не
велел трогать меня.  Но  когда генерал  уехал  в  Тифлис,  Ахмет-Хан  сделал
по-своему: с ротой солдат схватил меня, заковал в цепи  и привязал к  пушке.
Шесть  суток  держали  меня  так.  На  седьмые сутки  отвязали  и  повели  в
Темир-Хан-Шуру. Вели сорок солдат  с заряженными ружьями. Руки были связаны,
и велено было убить меня, если  я захочу бежать. Я знал это. Когда мы  стали
подходить, подле Моксоха тропка была узкая, направо кручь сажен в пятьдесят,
я перешел от солдата направо,  на край кручи. Солдат хотел остановить  меня,
но я прыгнул под кручь и потащил за собой солдата. Солдат убился насмерть, а
я вот жив остался. Ребры, голову, руки, ногу -  все поломал. Пополз было - и
не  мог.  Закружилась голова, и  заснул. Проснулся мокрый,  в крови.  Пастух
увидал. Позвал народ,  снесли меня  в  аул.  Ребры, голова зажили, зажила  и
нога, только стала короткая.
     И Хаджи-Мурат вытянул кривую ногу.
     - Служит, и то хорошо, - сказал он. - Народ узнал, стал ездить  ко мне.
Я выздоровел, переехал в Цельмес. Аварцы опять звали меня управлять ими, - с
спокойной, уверенной гордостью сказал Хаджи-Мурат. - И я согласился.
     Хаджи-Мурат быстро встал. И, достав  в переметных сумах портфель, вынул
оттуда два  пожелтевшие письма и  подал их  Лорис-Меликову. Письма  были  от
генерала  Клюгенау. Лорис-Меликов  прочел. В первом письме было:  "Прапорщик
Хаджи-Мурат! Ты служил у меня - я  был доволен тобою и  считал  тебя  добрым
человеком. Недавно генерал-майор Ахмет-Хан  уведомил меня, что ты  изменник,
что ты надел чалму, что ты имеешь сношения с Шамилем, что ты научил народ не
слушать русского начальства.  Я приказал арестовать тебя и доставить тебя ко
мне, ты - бежал;  не знаю, к лучшему ли  это,  или к худшему,  потому что не
знаю - виноват ли ты, или нет.  Теперь слушай меня. Ежели совесть твоя чиста
противу  великого царя, если ты не виноват  ни в чем, явись ко мне. Не бойся
никого - я  твой защитник. Хан тебе ничего  не  сделает;  он сам  у меня под
начальством, так и нечего тебе бояться".
     Дальше  Клюгенау  писал  о том, что  он всегда держал свое слово  и был
справедлив, и еще увещевал Хаджи-Мурата выйти к нему.
     Когда  Лорис-Меликов кончил  первое  письмо, Хаджи-Мурат достал  другое
письмо,  но, не  отдавая его еще в руки  Лорис-Меликова,  рассказал, как  он
отвечал на это первое письмо.
     -  Я написал ему, что  чалму я носил, но не для Шамиля, а  для спасения
души,  что к Шамилю я перейти не хочу и не могу, потому что через него убиты
мои  отец, братья и родственники,  но что и  к русским не могу выйти, потому
что меня обесчестили. В Хунзахе, когда я был связан,  один негодяй на...л на
меня. И я не могу  выйти к вам, пока человек этот не  будет убит. А главное,
боюсь  обманщика Ахмет-Хана. Тогда генерал прислал мне это  письмо, - сказал
Хаджи-Мурат, подавая Лорис-Меликову другую пожелтевшую бумажку.
     "Ты мне отвечал на мое письмо, спасибо, - прочитал Лорис-Меликов. -  Ты
пишешь,  что ты  не  боишься воротиться, но бесчестие, нанесенное тебе одним
гяуром, запрещает это; а я  тебя  уверяю, что русский закон  справедлив, и в
глазах твоих ты увидишь  наказание того, кто  смел тебя оскорбить,  - я  уже
приказал  это  исследовать.  Послушай,  Хаджи-Мурат.  Я   имею   право  быть
недовольным на тебя, потому что ты не  веришь мне и моей чести, но  я прощаю
тебе, зная недоверчивость  характера вообще горцев. Ежели ты  чист совестью,
если  чалму ты надевал,  собственно, только для  спасения души, то ты прав и
смело можешь глядеть  русскому правительству и мне в глаза; а тот,  кто тебя
обесчестил,  уверяю, будет наказан, {имущество  твое будет возвращено,} и ты
увидишь  и  узнаешь, что значит русский закон. Тем  более что русские  иначе
смотрят на все;  в  глазах  их ты  не  уронил  себя,  что  тебя какой-нибудь
мерзавец обесчестил. Я  сам позволил гимринцам чалму носить  и смотрю  на их
действия как следует; следовательно, повторяю,  тебе нечего бояться. Приходи
ко мне с человеком,  которого я к тебе теперь посылаю;  он мне верен, он  не
{раб  твоих  врагов,} а друг  человека, который  пользуется  у правительства
особенным вниманием".
     Дальше Клюгенау опять уговаривал Хаджи-Мурата выйти.
     - Я не поверил этому,  - сказал Хаджи-Мурат, когда Лорис-Меликов кончил
письмо,  -  и  не поехал  к  Клюгенау.  Мне,  главное,  надо было  отомстить
Ахмет-Хану, а этого я не мог сделать через русских. В это же время Ахмет-Хан
окружил Цельмес  и  хотел схватить или убить  меня. У меня было слишком мало
народа, я  не  мог  отбиться  от него. И вот  в  это-то время ко мне приехал
посланный от Шамиля с письмом. Он обещал помочь мне отбиться от Ахмет-Хана и
убить его  и  давал мне в  управление всю Аварию. Я  долго думал и перешел к
Шамилю. И вот с тех пор я не переставая воевал с русскими.
     Тут Хаджи-Мурат рассказал все свои военные дела. Их было очень много, и
Лорис-Меликов отчасти  знал их. Все походы и набеги его были поразительны по
необыкновенной    быстроте    переходов   и   смелости   нападений,   всегда
увенчивавшихся успехами.
     - Дружбы между мной и Шамилем  никогда не было, - докончил свой рассказ
Хаджи-Мурат, - но  он боялся меня, и я  был ему нужен.  Но тут случилось то,
что у  меня  спросили,  кому быть имамом после Шамиля?  Я сказал, что имамом
будет тот,  у кого шашка востра. Это сказали Шамилю, и он захотел избавиться
от меня. Он послал меня в Табасарань. Я поехал, отбил тысячу баранов, триста
лошадей. Но он сказал, что я не то сделал, и  сменил меня с наибства и велел
прислать ему все деньги. Я послал тысячу золотых. Он прислал своих мюридов и
отобрал у меня все мое именье. Он требовал меня к себе; я знал, что он хочет
убить  меня, и  не  поехал. Он  прислал  взять  меня. Я  отбился и  вышел  к
Воронцову. Только  семьи  я не  взял. И  мать,  и жена, и сын  у него. Скажи
сардарю: пока семья там, я ничего не могу делать.
     - Я скажу, - сказал Лорис-Меликов.
     - Хлопочи, старайся. Что мое, то твое, только помоги у князя. Я связан,
и конец веревки - у Шамиля в руке.
     Этими словами закончил Хаджи-Мурат свой рассказ Лорис-Меликову.




        XIV

     Двадцатого   декабря   Воронцов  писал   следующее   военному  министру
Чернышеву. Письмо было по-французски.
     "Я не  писал вам  с  последней  почтой, любезный  князь,  желая  сперва
решить,  что  мы сделаем  с  Хаджи-Муратом, и чувствуя себя  два-три дня  не
совсем здоровым.  В  моем  последнем  письме я  извещал вас о  прибытии сюда
Хаджи-Мурата: он приехал в Тифлис  8-го; на следующий день  я познакомился с
ним, и дней восемь  или девять  я говорил с  ним  и  обдумывал, что он может
сделать для  нас впоследствии, а особенно, что нам делать с  ним теперь, так
как он очень сильно  заботится  о судьбе своего семейства и говорит со всеми
знаками  полной откровенности,  что, пока  его семейство в руках Шамиля,  он
парализован  и  не в  силах услужить нам  и доказать  свою  благодарность за
ласк