ыл особенно не в духе, и, зная вчерашнее
его  похождение,  понял, отчего  это  происходило. Холодно поздоровавшись  и
пригласив сесть  Чернышева, Николай  уставился на него своими  безжизненными
глазами.
     Первым  делом в докладе Чернышева  было  дело об открывшемся  воровстве
интендантских  чиновников;  потом  было дело о перемещении войск на прусской
границе; потом  назначение  некоторым лицам, пропущенным  в  первом  списке,
наград  к Новому году; потом  было донесение Воронцова о выходе Хаджи-Мурата
и, наконец, неприятное дело о студенте медицинской академии, покушавшемся на
жизнь профессора.
     Николай,  молча сжав губы, поглаживал своими большими белыми  руками, с
одним  золотым кольцом на безымянном пальце, листы  бумаги и слушал доклад о
воровстве, не спуская глаз со лба и хохла Чернышева.
     Николай был  уверен,  что  воруют все. Он знал, что надо будет наказать
теперь интендантских чиновников,  и  решил отдать их всех в солдаты, но знал
тоже, что это не помешает тем,  которые займут место уволенных, делать то же
самое. Свойство чиновников состояло в том, чтобы красть, его  же обязанность
состояла  в  том,  чтобы  наказывать  их,  и,  как  ни  надоело это ему,  он
добросовестно исполнял эту обязанность.
     - Видно, у нас в России один только честный человек, - сказал он.
     Чернышев  тотчас  же понял,  что этот  единственный  честный человек  в
России был сам Николай, и одобрительно улыбнулся.
     - Должно быть, так, ваше величество, - сказал он.
     - Оставь, я положу резолюцию, - сказал Николай, взяв бумагу и переложив
ее на левую сторону стола.
     После этого Чернышев стал докладывать о наградах и о перемещении войск.
Николай  просмотрел  список,  вычеркнул  несколько  имен  и  потом кратко  и
решительно распорядился о передвижении двух дивизий к прусской границе.
     Николай  никак не мог простить прусскому королю данную им  после  48-го
года конституцию, и потому, выражая шурину самые дружеские чувства в письмах
и  на словах,  он считал нужным иметь  на  всякий  случай войска на прусской
границе.  Войска эти могли  понадобиться и на то, чтобы  в случае возмущения
народа в Пруссии (Николай  везде видел готовность к возмущению) выдвинуть их
в защиту  престола шурина, как  он выдвинул войско  в  защиту Австрии против
венгров. Нужны были эти войска на границе и на  то,  чтобы  придавать больше
весу и значения своим советам прусскому королю.
     "Да, что было бы теперь с Россией, если бы не я", - опять подумал он.
     - Ну, что еще? - сказал он.
     -  Фельдъегерь с Кавказа, - сказал Чернышев и  стал докладывать то, что
писал Воронцов о выходе Хаджи-Мурата.
     - Вот как, - сказал Николай. - Хорошее начало.
     -  Очевидно, план, составленный  вашим величеством,  начинает приносить
свои плоды, - сказал Чернышев.
     Эта  похвала  его  стратегическим  способностям  была  особенно приятна
Николаю,   потому   что,   хотя  он   и  гордился   своими   стратегическими
способностями, в глубине души он сознавал, что их не было. И теперь он хотел
слышать более подробные похвалы себе.
     - Ты как же понимаешь? - спросил он.
     - Понимаю  так, что если  бы давно следовали плану  вашего величества -
постепенно,  хотя  и медленно,  подвигаться  вперед, вырубая леса, истребляя
запасы, то  Кавказ  давно  бы  уж  был  покорен. Выход Хаджи-Мурата я отношу
только к этому. Он понял, что держаться им уже нельзя.
     - Правда, - сказал Николай.
     Несмотря  на  то, что  план медленного  движения  в область  неприятеля
посредством  вырубки лесов и  истребления продовольствия был план Ермолова и
Вельяминова, совершенно противоположный плану  Николая,  по  которому  нужно
было разом завладеть резиденцией Шамиля и  разорить это гнездо разбойников и
по  которому  была предпринята в 1845 году  Даргинская экспедиция,  стоившая
стольких  людских  жизней,  -  несмотря  на  это,  Николай  приписывал  план
медленного   движения,   последовательной   вырубки   лесов  и   истребления
продовольствия тоже  себе.  Казалось, что, для того чтобы  верить  в то, что
план медленного движения, вырубки лесов и истребления продовольствия был его
план,  надо  было  скрывать  то,  что  он  именно  настаивал  на  совершенно
противоположном  военном  предприятии 45-го года.  Но он не скрывал  этого и
гордился  и тем  планом  своей  экспедиции 45-го  года  и  планом медленного
движения  вперед, несмотря на то, что эти два  плана явно противоречили один
другому. Постоянная, явная, противная очевидности лесть окружающих его людей
довела его до того, что он не  видел уже  своих противоречий, не сообразовал
уже свои поступки  и слова с действительностью, с логикой или даже с простым
здравым смыслом, а вполне  был уверен,  что все его распоряжения, как бы они
ни были бессмысленны, несправедливы и несогласны между  собою, становились и
осмысленны, -и справедливы,  и согласны между собой только потому, что он их
делал.
     Таково было и его решение о студенте  медико-хирургической академии,  о
котором после кавказского доклада стал докладывать Чернышев.
     Дело  состояло  в  том, что молодой  человек,  два раза не  выдержавший
экзамен, держал третий  раз,  и  когда экзаменатор  опять не пропустил  его,
болезненно-нервный  студент, видя в этом  несправедливость, схватил со стола
перочинный ножик и в каком-то припадке исступления бросился  на профессора и
нанес ему несколько ничтожных ран.
     - Как фамилия? - спросил Николай.
     - Бжезовский.
     - Поляк?
     - Польского происхождения и католик, - отвечал Чернышев.
     Николай нахмурился.
     Он  сделал  много  зла полякам. Для  объяснения этого зла ему надо было
быть уверенным, что  все  поляки  негодяи. И Николай считал  их  таковыми  и
ненавидел их в мере того зла, которое он сделал им.
     - Подожди немного, - сказал он и, закрыв глаза, опустил голову.
     Чернышев  знал,  слышав  это  не  раз от Николая, что, когда ему  нужно
решить какой-либо важный вопрос, ему  нужно  было только сосредоточиться  на
несколько  мгновений,  и  что  тогда  на  него  находило  наитие, и  решение
составлялось само  собою  самое  верное,  как бы  какой-то внутренний  голос
говорил  ему,  что  нужно сделать.  Он думал теперь о  том,  как  бы  полнее
удовлетворить тому  чувству злобы  к  полякам, которое в  нем  расшевелилось
историей этого студента, и внутренний голос подсказал ему следующее решение.
Он взял доклад  и  на поле его написал своим крупным почерком: {"Заслуживает
смертной казни. Но, слава  богу, смертной казни у нас нет.  И не мне вводить
ее. Провести 12 раз скрозь тысячу человек. Николай", }- подписал  он с своим
неестественным, огромным росчерком.
     Николай знал,  что двенадцать тысяч шпицрутенов была не  только верная,
мучительная  смерть,  но излишняя  жестокость, так как  достаточно было пяти
тысяч ударов, чтобы убить самого сильного человека. Но ему приятно было быть
неумолимо жестоким и приятно было думать, что у нас нет смертной казни.
     Написав свою резолюцию о студенте, он подвинул ее Чернышеву.
     - Вот, - сказал  он. - Прочти. Чернышев прочел и,  в знак почтительного
удивления мудрости решения, наклонил голову.
     -  Да вывести  всех  студентов на плац,  чтобы  они  присутствовали при
наказании, - прибавил Николай.
     "Им полезно будет. Я выведу этот революционный дух, вырву с корнета", -
подумал он.
     - Слушаю, - сказал Чернышев и, помолчав несколько и оправив свой хохол,
возвратился к кавказскому докладу.
     - Так как прикажете написать Михаилу Семеновичу?
     -   Твердо   держаться  моей  системы   разорения  жилищ,   уничтожения
продовольствия в Чечне и тревожить их набегами, - сказал Николай.
     - О Хаджи-Мурате что прикажете? - спросил Чернышев.
     - Да ведь Воронцов пишет, что хочет употребить его на Кавказе.
     - Не  рискованно  ли это? - сказал Чернышев, избегая взгляда Николая. -
Михаил Семенович, боюсь, слишком доверчив.
     - А ты что  думал бы? -  резко переспросил Николай, подметив  намерение
Чернышева выставить в дурном свете распоряжение Воронцова.
     - Да я думал бы, безопаснее отправить его в Россию.
     -  Ты  думал, - насмешливо сказал Николай. - А я  не думаю и согласен с
Воронцовым. Так и напиши ему.
     - Слушаю, - сказал Чернышев и, встав, стал откланиваться.
     Откланялся и  Долгорукий,  который во все  время доклада  сказал только
несколько слов о перемещении войск на вопросы Николая.
     После  Чернышева  был принят приехавший откланяться  генерал-губернатор
Западного  края, Бибиков.  Одобрив принятые Бибиковым меры против  бунтующих
крестьян, не хотевших переходить в православие, он приказал ему  судить всех
неповинующихся военным судом. Это значило  приговаривать к  прогнанию сквозь
строй. Кроме  того, он  приказал  еще отдать  в  солдаты  редактора  газеты,
напечатавшего  сведения о  перечислении нескольких тысяч душ государственных
крестьян в удельные.
     -  Я  делаю  это потому,  что считаю  это  нужным,  -  сказал он.  -  А
рассуждать об этом не позволяю.
     Бибиков   понимал  всю  жестокость   распоряжения  об  униатах   и  всю
несправедливость  перевода государственных, то  есть единственных в то время
свободных  людей, в удельные, то  есть  в  крепостные  царской  фамилии.  Но
возражать нельзя было. Не согласиться  с  распоряжением  Николая  -  значило
лишиться всего того блестящего положения, которое он приобретал сорок лет  и
которым  пользовался.  И потому  он  покорно  наклонил  свою черную седеющую
голову в  знак  покорности  и  готовности  исполнения жестокой,  безумной  и
нечестной высочайшей воли.
     Отпустив  Бибикова,  Николай  с  сознанием  хорошо  исполненного  долга
потянулся, взглянул  на часы и пошел одеваться  для  выхода.  Надев на  себя
мундир с эполетами, орденами  и лентой, он вышел в приемные  залы, где более
ста  человек  мужчин  в  мундирах  и женщин  в  вырезных  нарядных  платьях,
расставленные все по определенным местам, с трепетом ожидали его выхода.
     С   безжизненным  взглядом,  с  выпяченною   грудью  и   перетянутым  и
выступающим из-за перетяжки и сверху и снизу животом, он вышел  к ожидавшим,
и,  чувствуя, что все взгляды с трепетным подобострастием обращены на  него,
он  принял  еще  более  торжественный  вид.  Встречаясь  глазами с знакомыми
лицами, он, вспоминая кто - кто, останавливался и говорил  иногда по-русски,
иногда  по-французски несколько слов и, пронизывая их холодным, безжизненным
взглядом, слушал, что ему говорили.
     Приняв поздравления, Николай прошел в церковь.
     Бог  через  своих слуг, так  же как  и  мирские люди,  приветствовал  и
восхвалял Николая,  и он  как  должное, хотя и наскучившее ему, принимал эти
приветствия,  восхваления.  Все это должно было так быть, потому что от него
зависело благоденствие и счастье всего мира, и хотя он уставал от этого,  он
все-таки  не  отказывал  миру  в  своем  содействии. Когда  в  конце  обедни
великолепный   расчесанный  дьякон   провозгласил  "многая  лета"  и  певчие
прекрасными  голосами дружно  подхватили эти  слова,  Николай,  оглянувшись,
заметил  стоявшую у окна  Нелидову с ее пышными плечами и в  ее пользу решил
сравнение с вчерашней девицей.
     После обедни он пошел к императрице и в семейном кругу провел несколько
минут, шутя с детьми  и женой. Потом он через Эрмитаж зашел к министру двора
Волконскому  и, между прочим,  поручил ему выдавать  из своих особенных сумм
ежегодную пенсию матери вчерашней девицы. И от него  поехал на свою  обычную
прогулку.
     Обед  в этот день был в Помпейском зале; кроме меньших сыновей, Николая
и  Михаила,  были  приглашены:  барон Ливен,  граф  Ржевусский,  Долгорукий,
прусский посланник и флигель-адъютант прусского короля.
     Дожидаясь выхода императрицы и императора, между прусским посланником и
бароном Ливен  завязался  интересный разговор по случаю последних  тревожных
известий, полученных из Польши.
     -  La  Pologne et le Caucase, ce sont les deux cauteres de la Russie, -
сказал Ливен. - II nous faut cent mille hommes a peu pres dans chacun de ces
deux pays (1).
     Посланник выразил притворное удивление тому, что это так.
     - Vous dites la Pologne, - сказал он.
     -  Oh, oui, c'etait un  coup de  maitre de Maeternich de nous  en avoir
laisse d'ambarras... (2)
     В этом месте разговора вошла императрица с  своей трясущейся  головой и
замершей улыбкой, и вслед за ней Николай.
     За  столом Николай рассказал  о выходе Хаджи-Мурата  и о том, что война
кавказская  теперь должна  скоро  кончиться  вследствие  его  распоряжения о
стеснении горцев вырубкой лесов и системой укреплений.
     Посланник, перекинувшись беглым взглядом с прусским флигель-адъютантом,
с которым он нынче утром еще говорил о несчастной  слабости Николая  считать
себя великим стратегом, очень хвалил этот план, доказывающий еще раз великие
стратегические способности Николая.
     После  обеда  Николай  ездил в  балет,  где  в  трико маршировали сотни
обнаженных женщин. Одна особенно приглянулась ему, и,  позвав балетмейстера,
--------------------
     1 Польша и Кавказ  - это две болячки России.  Нам нужно по крайней мере
сто тысяч человек в каждой из этих стран (франц.).
     2 - Вы говорите, Польша.
     -  О  да,  это  был  искусный  ход  Меттерниха,  чтобы  причинить   нам
затруднения... (франц.)
     Николай благодарил его и велел подарить ему перстень с брильянтами.
     На  другой  день при докладе Чернышева Николай еще  раз подтвердил свое
распоряжение  Воронцову  о  том,  чтобы  теперь,  когда  вышел  Хаджи-Мурат,
усиленно тревожить Чечню и сжимать ее кордонной линией.
     Чернышев написал в этом смысле Воронцову, и другой фельдъегерь, загоняя
лошадей и разбивая лица ямщиков, поскакал в Тифлис.



        XVI

     Во исполнение  этого предписания Николая Павловича, тотчас же, в январе
1852 года, был предпринят набег в Чечню.
     Отряд, назначенный в набег, состоял  из четырех батальонов пехоты, двух
сотен  казаков  и восьми орудий. Колонна шла дорогой. По  обеим же  сторонам
колонны непрерывной  цепью, спускаясь и поднимаясь  по балкам,  шли  егеря в
высоких сапогах, полушубках и  папахах, с ружьями на плечах  и  патронами на
перевязи.  Как  всегда, отряд  двигался  по неприятельской  земле,  соблюдая
возможную тишину. Только изредка на канавках позвякивали встряхнутые орудия,
или не понимающая приказа о  тишине фыркала или ржала артиллерийская лошадь,
или  хриплым  сдержанным  голосом  кричал  рассерженный  начальник на  своих
подчиненных  за то, что цепь или слишком растянулась, или слишком близко или
далеко идет  от  колонны. Один  раз  только тишина нарушилась  тем,  что  из
небольшой куртинки  колючки,  находившейся между цепью и колонной, выскочила
коза с белым  брюшком и задом и серой спинкой и такой же козел с небольшими,
на спину закинутыми рожками. Красивые испуганные животные большими прыжками,
поджимая  передние  ноги,  налетели на  колонну  так  близко,  что некоторые
солдаты с  криками и хохотом побежали за ними,  намереваясь штыками заколоть
их,  но  козы  поворотили  назад,  проскочили  сквозь цепь  и,  преследуемые
несколькими конными и ротными собаками, как птицы, умчались, в горы.
     Еще  была  зима, но  солнце начинало ходить  выше, и в  полдень,  когда
вышедший  рано  утром отряд прошел  уже верст  десять,  пригревало так,  что
становилось  жарко, и лучи его  были так ярки,  что больно  было смотреть на
сталь штыков  и  на  блестки,  которые  вдруг вспыхивали на меди  пушек, как
маленькие солнца.
     Позади была  только  что  перейденная  отрядом  быстрая  чистая  речка,
впереди  - обработанные поля и луга с  неглубокими балками,  еще  впереди  -
таинственные  черные  горы,  покрытые  лесом,  за   черными   горами  -  еще
выступающие  скалы,  и  на  высоком  горизонте  -  вечно  прелестные,  вечно
изменяющиеся, играющие светом, как алмазы, снеговые горы.
     Впереди пятой роты шел, в черном  сюртуке, в  папахе и  с шашкой  через
плечо,  недавно  перешедший  из  гвардии  высокий  красивый  офицер  Бутлер,
испытывая  бодрое чувство радости жизни  и вместе с тем  опасности смерти  и
желания деятельности и сознания причастности к огромному, управляемому одной
волей целому. Бутлер нынче во второй раз выходил в дело, и ему радостно было
думать,  что вот сейчас начнут стрелять по ним  и что он не только не согнет
головы под пролетающим ядром или не обратит внимания на  свист пуль, но, как
это  уже  и было  с ним,  выше  поднимет голову  и с улыбкой в  глазах будет
оглядывать  товарищей и солдат  и  заговорит  самым  равнодушным  голосом  о
чем-нибудь постороннем.
     Отряд свернул с хорошей дороги и повернул на малоезженную, шедшую среди
кукурузного жнивья, и стал подходить к лесу, когда - не видно было, откуда -
с  зловещим  свистом  пролетело  ядро и  ударилось  в середине обоза,  подле
дороги, в кукурузное поле, взрыв на нем землю.
     - Начинается, - весело улыбаясь, сказал Бутлер шедшему с ним товарищу.
     И действительно,  вслед  за ядром показалась  из-за  леса густая  толпа
конных чеченцев  с значками. В середине партии был большой зеленый значок, и
старый  фельдфебель роты, очень дальнозоркий,  сообщил  близорукому Бутлеру,
что это должен быть сам Шамиль, Партия спустилась под гору и  показалась  на
вершине ближайшей балки справа и  стала спускаться вниз. Маленький генерал в
теплом черном сюртуке  и  папахе с  большим белым  курпеем подъехал на своем
иноходце к  роте  Бутлера и приказал  ему  идти вправо  против  спускавшейся
конницы.  Бутлер быстро  повел по указанному направлению свою  роту,  но  не
успел  спуститься  к  балке,  как  услышал  сзади  себя один  за другим  два
орудийные выстрела. Он оглянулся: два облака сизого дыма поднялись над двумя
орудиями и потянулись вдоль балки. Партия, очевидно не ожидавшая артиллерии,
пошла  назад.  Рота Бутлера стала  стрелять  вдогонку горцам,  и  вся лощина
закрылась пороховым дымом. Только выше лощины видно было, как горцы поспешно
отступали, отстреливаясь от  преследующих  их  казаков.  Отряд пошел  дальше
вслед за горцами, и на склоне второй балки открылся аул.
     Бутлер  с  своей ротой бегом, вслед за казаками,  вошел  в аул. Жителей
никого не было. Солдатам было велено жечь хлеб, сено и самые сакли. По всему
аулу  стелился едкий дым,  и  в  дыму  этом шныряли  солдаты, вытаскивая  из
саклей, что находили, главное же -  ловили и стреляли кур, которых не  могли
увезти  горцы.  Офицеры сели подальше  от  дыма  и  позавтракали  и  выпили.
Фельдфебель принес  им на  доске несколько сотов  меда.  Чеченцев не  слышно
было. Немного  после полдня велено было отступать. Роты построились за аулом
в  колонну,  и Бутлеру  пришлось быть в  арьергарде. Как  только  тронулись,
появились чеченцы и, следуя за отрядом, провожали его выстрелами.
     Когда отряд вышел на открытое место, горцы отстали. У Бутлера никого не
ранило, и он возвращался в самом веселом и бодром расположении духа.
     Когда отряд, перейдя назад вброд перейденную утром речку, растянулся по
кукурузным полям  и  лугам, песенники по ротам выступили вперед, и раздались
песни.  Ветру не было,  воздух  был свежий,  чистый и такой прозрачный,  что
снеговые горы,  отстоявшие за сотню  верст,  казались совсем близкими и что,
когда песенники  замолкали,  слышался равномерный  топот ног и  побрякивание
орудий,  как  фон, на котором  зачиналась  и  останавливалась  песня. Песня,
которую пели в пятой роте Бутлера, была  сочинена юнкером  во славу полка  и
пелась на плясовой мотив с припевом: "То ли дело, то ли дело, егеря, егеря!"
     Бутлер  ехал  верхом  рядом  с  своим  ближайшим  начальником,  майором
Петровым, с которым он и жил вместе,  и  не мог нарадоваться на свое решение
выйти из гвардии и уйти на Кавказ.  Главная причина  его перехода из гвардии
была та, что он проигрался в  карты в Петербурге, так что у  него ничег