на свое  место, где были переметные сумы,
и, сев на бурку, облокотил руки на колена и, опустив голову, задумался.
     Хаджи-Мурат  всегда  верил  в свое счастие. Затевая что-нибудь, он  был
вперед твердо уверен  в  удаче,  - и все  удавалось ему. Так  это  было,  за
редкими  исключениями, во все продолжение его бурной военной  жизни. Так, он
надеялся, что будет и теперь. Он представлял себе, как он с войском, которое
даст ему Воронцов, пойдет на Шамиля и захватит его в плен, и отомстит ему, и
как русский царь наградит его, и он опять будет управлять не только Аварией,
но и всей Чечней, которая покорится ему. С этими  мыслями он не заметил, как
заснул.
     Он  видел  во  сне,  как он  с  своими молодцами,  с  песнью  и  криком
"Хаджи-Мурат идет", летит на  Шамиля  и захватывает  его  с  его  женами,  и
слышит,  как плачут  и рыдают  его жены. Он проснулся.  Песня "Ля илляха", и
крики: "Хаджи-Мурат  идет", и плач жен Шамиля - это были вой,  плач  и хохот
шакалов,  который  разбудил  его.  Хаджи-Мурат  поднял  голову, взглянул  на
светлевшееся уже сквозь  стволы дерев небо на  востоке и спросил у сидевшего
поодаль  от  него   мюрида  о  Хан-Магоме.  Узнав,  что  Хан-Магома  еще  не
возвращался, Хаджи-Мурат опустил голову и тотчас же опять задремал.
     Разбудил  его  веселый  голос  Хана-Магомы, возвращавшегося с Батою  из
своего  посольства.  Хан-Магома  тотчас  же подсел  к  Хаджи-Мурату  и  стал
рассказывать,  как солдаты  встретили их и проводили к  самому князю, как он
говорил с самим князем, как князь радовался и обещал утром встретить их там,
где  русские  будут  рубить  лес,  за  Мичиком,  на  Шалинской поляне.  Бата
перебивал речь своего сотоварища, вставляя свои подробности.
     Хаджи-Мурат  расспросил подробно о  том, какими именно  словами отвечал
Воронцов на предложение Хаджи-Мурата выйти к русским. И Хан-Магома и Бата  в
один  голос говорили, что  князь  обещал  принять  Хаджи-Мурата как гостя  и
сделать так, чтобы ему хорошо было. Хаджи-Мурат расспросил еще про дорогу, и
когда Хан-Магома заверил  его,  что он  хорошо знает дорогу и прямо приведет
туда, Хаджи-Мурат достал деньги и отдал Бате  обещанные три  рубля; своим же
велел достать  из переметных сум свое с  золотой насечкой  оружие и папаху с
чалмою, самим же  мюридам почиститься, чтобы  приехать к русским  в  хорошем
виде. Пока  чистили оружие,  седла, сбрую и  коней,  звезды  померкли, стало
совсем светло, и потянул предрассветный ветерок.



        V

     Рано  утром,  еще  в  темноте,  две  роты  с  топорами,   под  командой
Полторацкого, вышли за десять верст за Чахгиринские ворота и, рассыпав  цепь
стрелков, как только стало светать, принялись за рубку  леса. К восьми часам
туман,  сливавшийся с душистым  дымом  шипящих и  трещащих  на кострах сырых
сучьев, начал  подниматься кверху, и  рубившие лес,  прежде за пять шагов не
видавшие, а только слышавшие друг друга, стали видеть и костры, и заваленную
деревьями дорогу, шедшую через лес; солнце то показывалось  светлым пятном в
тумане,  то  опять  скрывалось. На  полянке,  поодаль  от  дороги, сидели на
барабанах: Полторацкий с своим субалтерн-офицером Тихоновым, два офицера 3-й
роты и бывший кавалергард,  разжалованный за  дуэль, товарищ Полторацкого по
Пажескому  корпусу,  барон  Фрезе.  Вокруг  барабанов  валялись  бумажки  от
закусок,  окурки и пустые  бутылки.  Офицеры выпили водки,  закусили и  пили
портер. Барабанщик откупоривал восьмую бутылку. Полторацкий, несмотря на то,
что не выспался,  был в  том  особенном  настроении подъема душевных  сил  и
доброго, беззаботного веселья,  в  котором  он чувствовал себя  всегда среди
своих солдат и товарищей там, где могла быть опасность.
     Между офицерами шел  оживленный  разговор  о последней новости,  смерти
генерала Слепцова. В этой смерти никто не видел того важнейшего в этой жизни
момента  - окончания ее и  возвращения  к тому  источнику, из  которого  она
вышла, а виделось только  молодечество лихого офицера, бросившегося с шашкой
на горцев и отчаянно рубившего их.
     Хотя  все,  в  особенности  побывавшие в делах офицеры, знали  и  могли
знать, что на войне тогда на Кавказе, да и никогда нигде не бывает той рубки
врукопашную шашками, которая  всегда предполагается и  описывается (а если и
бывает  такая рукопашная шашками и штыками, то рубят и  колют всегда  только
бегущих),  эта фикция  рукопашной признавалась офицерами и  придавала им  ту
спокойную гордость  и веселость, с которой они,  одни в  молодецких, другие,
напротив, в  самых  скромных  позах,  сидели  на барабанах,  курили,  пили и
шутили, не заботясь  о смерти, которая, так же как и Слепцова,  могла всякую
минуту постигнуть каждого из них. И действительно, как бы в подтверждение их
ожидания  в середине  их разговора  влево  от  дороги  послышался  бодрящий,
красивый звук  винтовочного,  резко  щелкнувшего  выстрела, и пулька, весело
посвистывая,  пролетела  где-то в  туманном  воздухе и  щелкнулась в дерево.
Несколько   грузно-громких   выстрелов   солдатских   ружей    ответили   на
неприятельский выстрел.
     - Эге! - крикнул веселым голосом  Полторацкий, - ведь это в  цепи!  Ну,
брат Костя, - обратился он к  Фрезе,  - твое  счастие. Иди к роте. Мы сейчас
такое устроим сражение, что прелесть! И представление сделаем.
     Разжалованный  барон вскочил на ноги  и  быстрым шагом пошел в  область
дыма,  где  была  его рота. Полторацкому  подали его  маленького  каракового
кабардинца, он сел на него и, выстроив роту, повел ее к  цепи по направлению
выстрелов. Цепь стояла на опушке леса перед спускающейся голой балкой. Ветер
тянул на лес, и не только спуск балки, но и та сторона ее были ясно видны.
     Когда  Полторацкий подъехал к цепи, солнце выглянуло из-за тумана, и на
противоположной  стороне балки,  у  другого начинавшегося там  мелкого леса,
сажен за сто,  виднелось несколько всадников.  Чеченцы эти были  те, которые
преследовали Хаджи-Мурата и хотели видеть  его приезд к русским. Один из них
выстрелил  по цепи.  Несколько солдат из цепи ответили ему. Чеченцы отъехали
назад,  и стрельба прекратилась. Но  когда  Полторацкий подошел с ротой,  он
велел  стрелять,  и только  что была  передана  команда, по всей линии  цепи
послышался непрерывный веселый, бодрящий треск ружей, сопровождаемый красиво
расходившимися дымками.  Солдаты, радуясь развлечению, торопились заряжать и
выпускали  заряд  за зарядом.  Чеченцы,  очевидно,  почувствовали  задор  и,
выскакивая вперед, один за другим выпустили несколько выстрелов по солдатам.
Один из  их  выстрелов ранил  солдата.  Солдат  этот был  тот самый  Авдеев,
который был  в  секрете. Когда  товарищи подошли  к  нему, он  лежал  кверху
спиной, держа обеими руками рану в животе, и равномерно покачивался.
     - Только стал ружье заряжать, слышу - чикнуло, - говорил солдат, бывший
с ним в паре. - Смотрю, а он ружье выпустил.
     Авдеев  был  из роты  Полторацкого.  Увидев собравшуюся  кучку  солдат,
Полторацкий подъехал к ним.
     - Что, брат, попало? - сказал он. - Куда?
     Авдеев не отвечал.
     - Только стал заряжать,  ваше благородие, - заговорил солдат,  бывший в
паре с Авдеевым, - слышу - чикнуло, смотрю - он ружье выпустил.
     - Те-те, - пощелкал языком Полторацкий. - Что же, больно, Авдеев?
     - Не больно, а идти не дает. Винца бы, ваше благородие.
     Водка, то  есть  спирт,  который пили  солдаты на Кавказе,  нашелся,  и
Панов, строго нахмурившись, поднес Авдееву крышку спирта. Авдеев начал пить,
но тотчас же отстранил крышку рукой.
     - Не примает душа, - сказал он. - Пей сам.
     Панов допил спирт.  Авдеев  опять  попытался  подняться  и  опять  сел.
Расстелили шинель и положили на нее Авдеева.
     - Ваше благородие, полковник едет, - сказал фельдфебель Полторацкому.
     -  Ну ладно, распорядись ты, - сказал  Полторацкий и,  взмахнув плетью,
поехал большой рысью навстречу Воронцову.
     Воронцов ехал на своем английском, кровном рыжем жеребце, сопутствуемый
адъютантом полка, казаком и чеченцем-переводчиком.
     - Что это у вас? - спросил он Полторацкого.
     - Да вот выехала партия, напала на цепь, - отвечал ему Полторацкий.
     - Ну-ну, и все вы затеяли.
     - Да не я, князь, - улыбаясь, сказал Полторацкий, - сами лезли.
     - Я слышал, солдата ранили?
     - Да, очень жаль. Солдат хороший.
     - Тяжело?
     - Кажется, тяжело, - в живот.
     - А я, вы знаете, куда еду? - спросил Воронцов.
     - Не знаю.
     - Неужели не догадываетесь?
     - Нет.
     - Хаджи-Мурат вышел и сейчас встретит нас.
     - Не может быть!
     -  Вчера  лазутчик от него был, - сказал  Воронцов, с  трудом сдерживая
улыбку  радости. - Сейчас  должен  ждать меня  на Шалинской поляне;  так  вы
рассыпьте стрелков до поляны и потом приезжайте ко мне.
     -  Слушаю,  -  сказал  Полторацкий, приложив руку к папахе,  и поехал к
своей роте. Сам он свел цепь на правую сторону, с левой же стороны велел это
сделать фельдфебелю. Раненого между тем четыре солдата унесли в крепость.
     Полторацкий  уже  возвращался  к  Воронцову,  когда увидал  сзади  себя
догоняющих его верховых. Полторацкий остановился и подождал их.
     Впереди  всех  ехал на  белогривом коне, в  белой черкеске, в чалме  на
папахе  и  в  отделанном золотом оружии  человек внушительного вида. Человек
этот  был  Хаджи-Мурат.  Он  подъехал  к  Полторацкому и  сказал ему  что-то
по-татарски. Полторацкий,  подняв  брови, развел руками в  знак того, что не
понимает, и улыбнулся. Хаджи-Мурат  ответил улыбкой на  улыбку, и улыбка эта
поразила Полторацкого своим детским добродушием. Полторацкий никак не ожидал
видеть  таким  этого страшного горца.  Он  ожидал мрачного,  сухого, чуждого
человека, а перед ним  был самый простой  человек,  улыбавшийся такой доброй
улыбкой, что он казался  не чужим,  а давно знакомым  приятелем. Только одно
было  в нем  особенное:  это были  его широко расставленные  глаза,  которые
внимательно, проницательно и спокойно смотрели в глаза другим людям.
     Свита Хаджи-Мурата состояла из  четырех человек. Был в  этой свите  тот
Хан-Магома,  который  нынче ночью ходил  к  Воронцову. Это  был  румяный,  с
черными,   без   век,   яркими   глазами,   круглолицый   человек,   сияющий
жизнерадостным выражением. Был еще коренастый волосатый человек с сросшимися
бровями. Этот был тавлинец  Ханефи, заведующий всем имуществом Хаджи-Мурата.
Он вел  с собой  заводную  лошадь  с  туго наполненными переметными  сумами.
Особенно же выделялись  из свиты два человека;  один - молодой,  тонкий, как
женщина,  в поясе  и широкий в плечах, с чуть пробивающейся  русой бородкой,
красавец  с  бараньими глазами,  - это был Элдар,  и  другой, кривой на один
глаз, без бровей  и без ресниц, с рыжей подстриженной бородой и шрамом через
нос и лицо, - чеченец Гамзало.
     Полторацкий указал  Хаджи-Мурату на  показавшегося по дороге Воронцова.
Хаджи-Мурат направился к  нему и, подъехав вплоть,  приложил  правую  руку к
груди и сказал что-то по-татарски и остановился. Чеченец-переводчик перевел:
     -  Отдаюсь,  говорит,  на  волю русского царя, хочу, говорит, послужить
ему. Давно хотел, говорит. Шамиль не пускал.
     Выслушав  переводчика,  Воронцов  протянул  руку  в  замшевой  перчатке
Хаджи-Мурату. Хаджи-Мурат взглянул на эту  руку, секунду  помедлил, но потом
крепко  сжал  ее  и  еще  сказал  что-то, глядя  то  на  переводчика,  то на
Воронцова.
     - Он, говорит, ни к кому не хотел выходить, а  только к тебе, потому ты
сын сардаря. Тебя уважал крепко.
     Воронцов кивнул  головой в знак того,  что  благодарит. Хаджи-Мурат еще
сказал что-то, указывая на свою свиту.
     - Он говорит, что люди эти, его мюриды, будут так же, как и он, служить
русским.
     Воронцов оглянулся на них, кивнул и им головой.
     Веселый, черноглазый, без век, Хан-Магома, также кивая головой, что-то,
должно  быть,  смешное проговорил  Воронцову,  потому что  волосатый  аварец
оскалил  улыбкой  ярко-белые  зубы.  Рыжий  же  Гамзало  только  блеснул  на
мгновение одним своим красным глазом  на Воронцова и опять уставился  на уши
своей лошади.
     Когда  Воронцов  и Хаджи-Мурат, сопутствуемые свитой, проезжали назад к
крепости,  солдаты,  снятые   с  цепи  и  собравшиеся  кучкой,  делали  свои
замечания:
     - Сколько душ загубил, проклятый,  теперь,  поди, как его ублаготворять
будут, - сказал один.
     - А то как же. Первый камандер у Шмеля был. Теперь, небось...
     - А молодчина, что говорить, джигит.
     - А рыжий-то, рыжий, - как зверь, косится.
     - Ух, собака, должно быть. Все особенно заметили рыжего.
     Там, где  шла рубка, солдаты, бывшие ближе к дороге, выбегали смотреть.
Офицер крикнул на них, но Воронцов остановил его.
     - Пускай  посмотрят  своего старого  знакомого. Ты  знаешь,  кто это? -
спросил Воронцов у  ближе стоявшего  солдата, медленно  выговаривая слова  с
своим аглицким акцентом.
     - Никак нет, ваше сиятельство.
     - Хаджи-Мурат, - слыхал?
     - Как не слыхать, ваше сиятельство, били его много раз.
     - Ну, да и от него доставалось.
     - Так  точно,  ваше сиятельство, - отвечал  солдат,  довольный тем, что
удалось поговорить с начальником.
     Хаджи-Мурат понимал, что говорят про него, и веселая улыбка светилась в
его глазах. Воронцов в самом веселом расположении духа вернулся в крепость.



        VI

     Воронцов был очень доволен тем, что ему, именно ему, удалось выманить и
принять  главного,  могущественнейшего, второго после Шамиля, врага  России.
Одно  было  неприятно:  командующий  войсками в  Воздвиженской  был  генерал
Меллер-Закомельский, и, по-настоящему, надо было через него вести  все дело.
Воронцов же сделал все сам, не донося ему, так что могла выйти неприятность.
И эта мысль отравляла немного удовольствие Воронцова.
     Подъехав  к  своему дому, Воронцов поручил полковому  адъютанту мюридов
Хаджи-Мурата, а сам ввел его к себе в дом.
     Княгиня  Марья  Васильевна,  нарядная,  улыбающаяся,  вместе  с  сыном,
шестилетним   красавцем,  кудрявым  мальчиком,   встретила  Хаджи-Мурата   в
гостиной, и Хаджи-Мурат, приложив свои руки к  груди, несколько торжественно
сказал через  переводчика, который вошел с ним, что он  считает себя кунаком
князя, так как он принял  его к себе, а что вся семья кунака так же священна
для  кунака, как  и  он сам.  И наружность и манеры Хаджи-Мурата понравились
Марье Васильевне. То же, что он  вспыхнул,  покраснел,  когда она подала ему
свою  большую белую  руку,  еще  более  расположило ее  в  его  пользу.  Она
предложила  ему сесть  и, спросив его,  пьет ли  он  кофей,  велела  подать.
Хаджи-Мурат, однако,  отказался от  кофея, когда ему подали его. Он  немного
понимал по-русски, но  не  мог говорить, и  когда не  понимал,  улыбался,  и
улыбка его понравилась Марье Васильевне так же, как и Полторацкому. Кудрявый
же,  востроглазый сынок Марьи  Васильевны,  которого  мать называла Булькой,
стоя подле матери,  не спускал глаз  с  Хаджи-Мурата, про которого он слышал
как про необыкновенного воина.
     Оставив Хаджи-Мурата у жены, Воронцов пошел в канцелярию, чтобы сделать
распоряжение   об  извещении   начальства  о  выходе  Хаджи-Мурата.  Написав
донесение  начальнику  левого  фланга, генералу  Козловскому,  в Грозную,  и
письмо отцу,  Воронцов поспешил домой, боясь недовольства  жены за  то,  что
навязал ей чужого, страшного  человека,  с которым надо было обходиться так,
чтобы и не обидеть и  не  слишком  приласкать. Но  страх  его  был напрасен.
Хаджи-Мурат сидел на кресле, держа на колене  Бульку, пасынка  Воронцова, и,
склонив голову, внимательно слушал то, что ему говорил переводчик, передавая
слова смеющейся Марьи Васильевны. Марья Васильевна говорила ему, что если он
будет отдавать  всякому кунаку ту свою вещь, которую кунак этот похвалит, то
ему скоро придется ходить, как Адаму...
     Хаджи-Мурат при входе князя снял с колена удивленного и обиженного этим
Бульку  и встал, тотчас же  переменив  игривое выражение лица  на строгое  и
серьезное. Он сел только тогда, когда сел  Воронцов. Продолжая разговор,  он
ответил на слова Марьи  Васильевны тем, что такой  их  закон, что  все,  что
понравилось кунаку, то надо отдать кунаку.
     - Твоя  сын -  кунак, -  сказал он по-русски, гладя по курчавым волосам
Бульку, влезшего ему опять на колено.
     -  Он   прелестен,  твой  разбойник,   -  по-французски  сказала  Марья
Васильевна мужу. - Булька стал любоваться его кинжалом - он подарил его ему.
     Булька показал кинжал отчиму.
     - C'est un objet de prix (1), - сказала Марья Васильевна.
     -  Il  faudra  trouver  l'occasion de lui  faire cadeau (2),  -  сказал
Воронцов.
     Хаджи-Мурат сидел, опустив глаза, и, гладя мальчика по курчавой голове,
приговаривал:
     - Джигит, джигит. --------------------
     1 Это ценная вещь (франц.).
     2 Надо будет найти случай отдарить его (франц.).
     - Прекрасный кинжал, прекрасный, - сказал  Воронцов,  вынув до половины
отточенный булатный кинжал с дорожкой посередине. - Благодарствуй.
     - Спроси его, чем я могу услужить ему, - сказал Воронцов переводчику.
     Переводчик передал, и Хаджи-Мурат тотчас же отвечал,  что ему ничего не
нужно,  но что он просит,  чтобы его теперь  отвели в место,  где  бы он мог
помолиться.  Воронцов  позвал  камердинера  и  велел ему  исполнить  желание
Хаджи-Мурата.
     Как только  Хаджи-Мурат остался один в отведенной ему комнате, лицо его
изменилось:   исчезло   выражение   удовольствия   и   то   ласковости,   то
торжественности, и выступило выражение озабоченности.
     Прием, сделанный ему Воронцовым, был гораздо лучше того, что он ожидал.
Но чем лучше был этот прием, тем меньше доверял Хаджи-Мурат Воронцову  и его
офицерам. Он боялся всего: и того, что его схватят, закуют и сошлют в Сибирь
или просто убьют, и потому был настороже.
     Он спросил у  пришедшего Элдара, где поместили мюридов, где лошади и не
отобрали ли у них оружие.
     Элдар донес,  что лошади в  княжеской конюшне, людей поместили в сарае,
оружие оставили при них и переводчик угащивает их едою и чаем.
     Хаджи-Мурат,  недоумевая,   покачал  головой  и,  раздевшись,  стал  на
молитву. Окончив ее, он велел принести себе  серебряный кинжал и, одевшись и
подпоясавшись, сел с ногами на тахту, дожидаясь того, что будет.
     В пятом часу его позвали обедать к князю.
     За обедом Хаджи-Мурат  ничего не ел, кроме плова, которого он взял себе
на тарелку из того самого места, из которого взяла себе Марья Васильевна.
     - Он боится, чтобы мы не отравили его, - сказала Марья Васильевна мужу.
-  Он  взял,  где  я  взяла.  -  И тотчас обратилась  к  Хаджи-Мурату  через
переводчика,  спрашивая, когда он  теперь опять будет  молиться. Хаджи-Мурат
поднял пять пальцев и показал на солнце.
     - Стало быть, скоро.
     .. Воронцов вынул брегет  и  прижал пружинку,  - часы Пробили  четыре и
одну четверть.  Хаджи-Мурата,  очевидно, удивил  этот  звон, и  он  попросил
позвонить еще и посмотреть часы.
     -  Voila  l'occasion.  Donnez-lui  la  montre  (1),  -   сказала  Марья
Васильевна мужу.
     Воронцов тотчас  предложил часы Хаджи-Мурату. Хаджи-Мурат приложил руку
к  груди  и  взял  часы.  Несколько  раз   он  нажимал  пружинку,  слушал  и
одобрительно покачивал головой.
     После обеда князю доложили об адъютанте Меллера-Закомельского.
     Адъютант передал  князю,  что генерал,  узнав  об выходе  Хаджи-Мурата,
очень недоволен тем, что  ему не  было доложено  об  этом, и что он требует,
чтобы Хаджи-Мурат  сейчас  же был доставлен  к  нему. Воронцов  сказал,  что
приказание  генерала   будет  исполнено,  и,   через   переводчика   передав
Хаджи-Мурату требование генерала, попросил его идти вместе с ним к Меллеру.
     Марья  Васильевна,  узнав о  том, зачем  приходил  адъютант, тотчас  же
поняла, что  между  ее мужем  и  генералом может  пр