овый прием и прощение, которые ему оказали. Неизвестность, в  которой он
находится насчет дорогих ему особ, вызывает  в нем лихорадочное состояние, и
лица, назначенные мною, чтобы жить с ним здесь, уверяют меня, что он не спит
по  ночам, почти  что  ничего  не  ест,  постоянно молится  и  только просит
позволения покататься верхом с несколькими казаками, - единственно для  него
возможное  развлечение  и  движение,  необходимое   вследствие   долголетней
привычки. Каждый день  он приходил  ко  мне узнавать, имею ли я какие-нибудь
известия о  его семействе, и  просит меня, чтобы я велел  собрать  на  наших
различных линиях всех пленных, которые находятся в нашем распоряжении, чтобы
предложить их Шамилю для  обмена,  к чему  он  прибавит  немного денег. Есть
люди,  которые ему  дадут  их для  этого. Он мне все  повторял;  спасите мое
семейство  и  потом  дайте мне возможность  услужить  вам  (лучше  всего  на
лезгинской  линии, по его мнению), и если по истечении месяца я не окажу вам
большой услуги, накажите меня, как сочтете нужным.
     Я ему ответил, что все это  кажется мне весьма справедливым и что у нас
найдется даже много лиц, которые не поверили бы  ему,  если бы его семейство
оставалось в горах, а не у нас в качестве залога; что я сделаю все возможное
для сбора на наших  границах пленных и что, не имея права, по нашим уставам,
дать ему денег  для  выкупа  в  прибавку к тем, которые он  достанет сам, я,
может  быть,  найду  другие средства помочь ему. После  этого я  ему  сказал
откровенно  мое мнение о  том, что Шамиль  ни в  каком  случае не выдаст ему
семейства,  что  он, может быть, прямо объявит ему это, обещает  ему  полное
прощение и  прежние должности, погрозит, если  он не вернется,  погубить его
мать, жену и шестерых детей. Я спросил его, может ли  он сказать откровенно,
что  бы  он  сделал, если бы  получил такое  объявление Шамиля.  Хаджи-Мурат
поднял глаза и руки  к небу и  сказал  мне, что все в руках бога, но  что он
никогда  не отдастся  в руки своему врагу, потому что он вполне уверен,  что
Шамиль  его  не  простит  и  что он бы тогда недолго  остался в  живых.  Что
касается истребления его семейства, то он не думает, что Шамиль поступит так
легкомысленно:  во-первых,  чтобы не  сделать  его  врагом еще  отчаяннее  и
опаснее; а во-вторых, есть в Дагестане множество лиц очень даже влиятельных,
которые  отговорят его от этого. Наконец он повторил мне  несколько раз, что
какая бы ни была  воля бога для будущего, но что его теперь занимает  только
мысль о  выкупе семейства; что он умоляет меня,  во имя бога,  помочь ему  и
позволить ему вернуться в окрестности Чечни, где бы он, через посредство и с
дозволения  наших  начальников,  мог  иметь  сношения  с  своим  семейством,
постоянные известия о его настоящем положении и о  средствах освободить его;
что  многие лица и даже  некоторые наибы в этой части неприятельской  страны
более или менее привязаны к нему; что во всем этом населении, уже покоренном
русскими или нейтральном, ему легко будет иметь,  с нашей помощью, сношения,
очень  полезные  для  достижения  цели, преследовавшей  его  днем  и  ночью,
исполнение которой так его успокоит и  даст ему возможность  действовать для
нашей  пользы  и  заслужить  наше  доверие.  Он  просит отослать его опять в
Грозную,  с  конвоем  из двадцати  или тридцати отважных казаков, которые бы
служили  ему для  защиты  от врагов,  а  нам  -  для ручательства  в  истине
высказанных им намерений.
     Вы  поймете, любезный князь, что все это очень озадачило меня, так как,
что  ни  сделай,  большая ответственность  лежит  на  мне.  Было бы в высшей
степени неосторожно вполне доверять ему; но если  бы мы хотели отнять у него
средства  для бегства, то  мы должны были бы запереть его; а  это,  по моему
мнению,  было  бы и  несправедливо  и неполитично. Такая  мера,  известие  о
которой скоро распространилось бы по всему Дагестану, очень повредила бы нам
там, отнимая охоту  у всех тех (а  их много), которые готовы идти более  или
менее  открыто  против  Шамиля и  которые так интересуются  положением у нас
самого  храброго  и   предприимчивого   помощника  имама,   увидевшего  себя
принужденным отдаться в наши руки. Раз  что мы поступили бы с Хаджи-Муратом,
как с пленным,  весь благоприятный  эффект  его  измены Шамилю пропал бы для
нас.
     Поэтому  я  думаю, что не мог поступить иначе,  как поступил, чувствуя,
однако,  что  можно будет обвинить меня в большой ошибке, если бы вздумалось
Хаджи-Мурату  уйти снова. В службе и в  таких запутанных делах трудно, чтобы
не сказать невозможно, идти по одной прямой дороге, не рискуя ошибиться и не
принимая на  себя  ответственности; но  раз что дорога кажется прямою,  надо
идти по ней, - будь что будет.
     Прошу  вас,  любезный   князь,  повергнуть  это   на  рассмотрение  его
величеству  государю  императору,  и я  буду счастлив, если  августейший наш
повелитель соизволит одобрить мой  поступок.  Все, что я  вам писал  выше, я
также написал  генералам  Завадовскому и Козловскому,  для  непосредственных
сношений Козловского  с Хаджи-Муратом,  которого я предупредил о том, что он
без  одобрения последнего  ничего  сделать  и никуда выехать не может. Я ему
объявил, что для нас еще лучше, если он будет выезжать с нашим конвоем, а то
Шамиль станет разглашать, что мы держим Хаджи-Мурата взаперти; но при этом я
взял с него обещание, что он никогда не поедет в  Воздвиженское, так как мой
сын, которому он сперва сдался и которого считает своим кунаком (приятелем),
не начальник  этого места,  и  могли  бы  произойти  недоразумения. Впрочем,
Воздвиженское слишком  близко от многочисленного  враждебного нам населения,
между тем как для сношений, которые он  желает иметь со  своими поверенными,
Грозная удобна во всех отношениях.
     Кроме двадцати избранных казаков, которые, по его же просьбе, ни на шаг
не  отстанут  от  него,  я  послал   ротмистра  Лорис-Меликова,  достойного,
отличного и  очень умного  офицера, говорящего  по-татарски, знающего хорошо
Хаджи-Мурата,  который,  кажется, тоже  вполне доверяет  ему.  Десять  дней,
которые  Хаджи-Мурат  провел  здесь,  он,  впрочем,  жил  в  одном  доме   с
подполковником князем Тархановым, начальником Шушинского уезда,  находящимся
здесь  по  делам  службы; это истинно  достойный  человек,  и  я ему  вполне
доверяю. Он также заслужил  доверие  Хаджи-Мурата, и через него  одного, так
как  он  отлично говорит  по-татарски, мы  рассуждали о  самых  деликатных и
секретных делах.
     Я  советовался  с  Тархановым  насчет  Хаджи-Мурата,  и  он  совершенно
согласился со  мной в том, что или следовало поступить, как я поступил,  или
заключить Хаджи-Мурата в тюрьму и сторожить его со всеми возможными строгими
мерами, - потому что уже раз обращаться с ним худо, его не легко стеречь,  -
или же  удалить его совсем из страны. Но эти две последние меры не только бы
уничтожили  всю  выгоду, вытекающую для нас из ссоры  между  Хаджи-Муратом и
Шамилем, но приостановили бы неизбежно  всякое развитие ропота и возможность
возмущения горцев  против власти Шамиля. Князь Тарханов  мне сказал, что сам
уверен в  правдивости Хаджи-Мурата  и что  Хаджи-Мурат не сомневается в том,
что Шамиль никогда его не простит и велит  казнить,  несмотря  на  обещанное
прощение.  Единственная  вещь,  которая  могла  озаботить  Тарханова  в  его
сношениях с Хаджи-Муратом, это -  его привязанность к своей религии, и он не
скрывает, что Шамилю можно будет действовать на него с этой стороны. Но, как
я уже говорил выше, он никогда не убедит Хаджи-Мурата  в  том, что  не лишит
его жизни или сейчас, или спустя несколько времени после его возвращения.
     Вот все,  любезный князь, что я  хотел сказать вам насчет этого эпизода
здешних дел".



        XV

     Донесение это  было  отправлено  из Тифлиса  24  декабря.  Накануне  же
нового, 52-го года, фельдъегерь,  загнав  десяток лошадей  и избив  в  кровь
десяток  ямщиков,  доставил  его  к  князю  Чернышеву,  тогдашнему  военному
министру.
     И 1 января 1852 года Чернышев повез к императору Николаю в числе других
дел и это донесение Воронцова.
     Чернышев  не  любил   Воронцова  -  и  за  всеобщее  уважение,  которым
пользовался Воронцов, и за его огромное богатство, и за то, что Воронцов был
настоящий  барин, а Чернышев все-таки parvenu  (1),  главное  - за особенное
расположение императора  к Воронцову. И потому  Чернышев  пользовался всяким
случаем, насколько мог, вредить Воронцову.  В прошлом докладе -о  кавказских
делах  Чернышеву удалось вызвать неудовольствие Николая на Воронцова  за то,
что  по  небрежности начальства  был горцами почти  весь истреблен небольшой
кавказский отряд.  Теперь он  намеревался  представить с невыгодной  стороны
распоряжение Воронцова  о  Хаджи-Мурате.  Он  хотел  внушить  государю,  что
Воронцов  всегда,  особенно в ущерб  русским, оказывающий покровительство  и
даже  послабление  туземцам,   оставив  Хаджи-Мурата  на  Кавказе,  поступил
неблагоразумно; что, по всей вероятности, Хаджи-Мурат только для того, чтобы
высмотреть наши  средства обороны, вышел к нам и что поэтому лучше отправить
Хаджи-Мурата  в центр России и воспользоваться им уже тогда, когда его семья
будет  выручена   из  гор  и   можно  будет  увериться  в  его  преданности.
--------------------
     1 выскочка (франц.).
     Но план этот не удался Чернышеву только потому, что в это утро 1 января
Николай был особенно не в духе и не принял бы какое  бы ни было и от кого бы
то ни было предложение только из чувства противоречия; тем более  он  не был
склонен принять предложение Чернышева, которого он только терпел, считая его
пока  незаменимым  человеком,  но,  зная его  старания  погубить в  процессе
декабристов  Захара Чернышева  и  попытку завладеть его  состоянием,  считал
большим  подлецом. Так  что  благодаря  дурному  расположению  духа  Николая
Хаджи-Мурат  остался на  Кавказе, и  судьба его  не изменилась так, как  она
могла бы измениться, если бы Чернышев делал свой доклад в другое время.
     Было  половина  десятого,  когда  в  тумане  двадцатиградусного  мороза
толстый,  бородатый кучер  Чернышева, в лазоревой бархатной шапке  с острыми
концами, сидя на козлах маленьких саней, таких же, как те, в которых катался
Николай  Павлович,  подкатил к  малому подъезду Зимнего  дворца  и  дружески
кивнул  своему приятелю, кучеру князя Долгорукого,  который, ссадив  барина,
уже давно  стоял у  дворцового подъезда, подложив под  толстый ваточный  зад
вожжи и потирая озябшие руки.
     Чернышев  был  в  шинели  с пушистым  седым  бобровым  воротником  и  в
треугольной  шляпе с петушиными  перьями, надетой по форме. Откинув медвежью
полость,  он  осторожно выпростал из саней свои озябшие  ноги без  калош (он
гордился тем, что  не знал калош)  и, бодрясь, позванивая шпорами, прошел по
ковру в почтительно отворенную перед  ним дверь швейцаром. Скинув в передней
на руки подбежавшего старого  камер-лакея шинель, Чернышев подошел к зеркалу
и  осторожно  снял шляпу с завитого парика. Поглядев на себя  в зеркало,  он
привычным движеньем  старческих рук подвил виски  и  хохол и поправил крест,
аксельбанты и большие с вензелями эполеты и, слабо шагая плохо повинующимися
старческими ногами, стал подниматься вверх по ковру отлогой лестницы.
     Пройдя  мимо   стоявших  в  парадной  форме   у  дверей  подобострастно
кланявшихся  ему  камер-лакеев, Чернышев  вошел в приемную.  Дежурный, вновь
назначенный   флигель-адъютант,    сияющий   новым    мундиром,   эполетами,
аксельбантами  и  румяным,  еще не  истасканным лицом  с  черными  усиками и
височками, зачесанными к глазам так же,  как их  зачесывал Николай Павлович,
почтительно  встретил  его.  Князь  Василий   Долгорукий,  товарищ  военного
министра,   с  скучающим  выражением  тупого  лица,  украшенного  такими  же
бакенбардами,  усами  и  висками,  какие  носил   Николай,  встал  навстречу
Чернышева и поздоровался с ним.
     -   L'empereur?  (1)  -   обратился   Чернышев   к   флигель-адъютанту,
вопросительно указывая глазами на дверь кабинета.
     - Sa Majeste  vient  de rentrer (2), - очевидно  с удовольствием слушая
звук своего голоса, сказал флигель-адъютант и, мягко ступая, так плавно, что
полный стакан  воды, поставленный ему на голову, не  пролился бы,  подошел к
беззвучно отворявшейся  двери  и, всем  существом своим выказывая почтение к
тому месту, в которое он вступал, исчез за дверью.
     Долгорукий между тем  раскрыл свой портфель, проверяя находящиеся в нем
бумаги.
     Чернышев же, нахмурившись,  прохаживался, разминая ноги и вспоминая все
то,  что  надо было доложить императору. Чернышев был  подле двери кабинета,
когда  она опять отворилась и из нее вышел еще более, чем  прежде, сияющий и
почтительный флигель-адъютант  и жестом пригласил министра и его товарища  к
государю.
     Зимний дворец после пожара был давно уже отстроен, и Николай жил в  нем
еще в верхнем этаже. Кабинет,  в котором он  принимал с докладом министров и
высших начальников,  была очень  высокая комната с четырьмя большими окнами.
Большой портрет императора Александра I висел на главной стене. Между окнами
стояли  два бюро. По стенам  стояло  несколько стульев, в середине комнаты -
огромный   письменный  стол,   перед  столом  кресло  Николая,  стулья   для
принимаемых.
     Николай, в черном сюртуке без эполет, с полупогончиками, сидел у стола,
откинув свой огромный, туго --------------------
     1 Император? (франц.)
     2   Его  величество  только  что  вернулись  (франц.).  перетянутый  по
отросшему  животу стан, и неподвижно своим  безжизненным взглядом смотрел на
входивших.  Длинное белое  лицо с огромным покатым  лбом, выступавшим  из-за
приглаженных височков, искусно  соединенных  с  париком, закрывавшим лысину,
было  сегодня  особенно  холодно и неподвижно.  Глаза его,  всегда -тусклые,
смотрели тусклее обыкновенного, сжатые губы из-под  загнутых кверху усов,  и
подпертые  высоким воротником ожиревшие свежевыбритые  щеки  с  оставленными
правильными  колбасиками бакенбард,  и  прижимаемый  к  воротнику подбородок
придавали  его лицу  выражение  недовольства  и  даже гнева. Причиной  этого
настроения была усталость. Причина же усталости было то, что накануне он был
в маскараде и, как обыкновенно, прохаживаясь в своей кавалергардской каске с
птицей  на голове, между  теснившейся  к нему  и робко сторонившейся  от его
огромной и самоуверенной фигуры публикой, встретил опять ту маску, которая в
прошлый  маскарад,  возбудив в нем  своей белизной, прекрасным  сложением  и
нежным голосом старческую  чувственность, скрылась от него, обещая встретить
его в следующем маскараде.  Во вчерашнем маскараде она  подошла к нему, и он
уже не отпустил ее.  Он повел ее в ту специально для этой цели державшуюся в
готовности ложу, где он мог наедине остаться с своей  дамой. Дойдя  молча до
двери ложи, Николай  оглянулся,  отыскивая глазами  капельдинера,  но его не
было.  Николай нахмурился  и сам толкнул  дверь ложи, пропуская вперед  себя
свою даму.
     -  Il  y  a  quelqu'une  (1)-   сказала  маска,   останавливаясь.  Ложа
действительно  была занята.  На  бархатном  диванчике,  близко друг к другу,
сидели уланский офицер и  молоденькая, хорошенькая белокуро-кудрявая женщина
в домино, с снятой  маской.  Увидав выпрямившуюся  во  весь  рост  и гневную
фигуру  Николая, белокурая женщина поспешно  закрылась маской,  уланский  же
офицер,  остолбенев  от  ужаса,  не  вставая  с дивана,  глядел  на  Николая
остановившимися глазами. --------------------
     1 Здесь кто-то есть (франц.).
     Как  ни привык Николай к возбуждаемому им  в людях ужасу, этот ужас был
ему всегда приятен, и он любил  иногда поразить людей, повергнутых  в  ужас,
контрастом обращенных к ним ласковых слов. Так поступил он и теперь.
     -  Ну,  брат, ты  помоложе  меня, - сказал  он  окоченевшему  от  ужаса
офицеру, - можешь уступить мне место.
     Офицер  вскочил и,  бледнея и краснея, согнувшись вышел молча за маской
из ложи, и Николай остался один с своей дамой.
     Маска  оказалась  хорошенькой двадцатилетней невинной девушкой, дочерью
шведки-гувернантки. Девушка эта  рассказала  Николаю, как она с детства еще,
по  портретам, влюбилась в него,  боготворила его и решила во что бы  то  ни
стало  добиться его  внимания.  И вот  она добилась, и, как она говорила, ей
ничего  больше  не нужно  было.  Девица эта  была  свезена  в  место обычных
свиданий Николая с женщинами, и Николай провел с ней более часа.
     Когда он в эту  ночь  вернулся  в свою комнату и лег на  узкую, жесткую
постель, которой он гордился, и  покрылся своим плащом, который он считал (и
так и говорил) столь  же  знаменитым,  как шляпа Наполеона, он долго  не мог
заснуть. Он то  вспоминал  испуганное  и восторженное выражение белого  лица
этой девицы, то могучие, полные плечи своей всегдашней любовницы Нелидовой и
делал сравнение между  тою и другою. О том, что распутство женатого человека
было не хорошо, ему и не приходило в голову, и он очень удивился бы, если бы
кто-нибудь осудил его  за это. Но,  несмотря на то, что  он  был уверен, что
поступал так, как должно, у него оставалась какая-то  неприятная отрыжка, и,
чтобы заглушить  это чувство, он стал думать о том,  что всегда  успокаивало
его: о том, какой он великий человек.
     Несмотря на то, что он поздно заснул, он, как всегда,  встал  в восьмом
часу, и, сделав свой  обычный туалет, вытерев льдом свое большое, сытое тело
и  помолившись  богу, он прочел  обычные,  с  детства произносимые  молитвы:
"Богородицу",  "Верую",  "Отче  наш",  не   приписывая  произносимым  словам
никакого значения,  - и  вышел из малого  подъезда на набережную, в шинели и
фуражке.
     Посредине  набережной ему встретился такого  же, как  он сам, огромного
роста ученик училища правоведения, в мундире и шляпе. Увидав мундир училища,
которое  он  не  любил за  вольнодумство,  Николай Павлович  нахмурился,  но
высокий  рост,  и  старательная вытяжка,  и  отдавание чести  с  подчеркнуто
выпяченным локтем ученика смягчило его неудовольствие.
     - Как фамилия? - спросил он.
     - Полосатов! ваше императорское величество.
     - Молодец!
     Ученик все стоял с рукой у шляпы. Николай остановился.
     - Хочешь в военную службу?
     - Никак нет, ваше императорское величество.
     -  Болван!  -  и Николай,  отвернувшись,  пошел дальше  и  стал  громко
произносить первые  попавшиеся ему слова. "Копервейн, Копервейн,  - повторял
он несколько раз имя  вчерашней  девицы. - Скверно, скверно". Он не думал  о
том, что говорил, но заглушал  свое чувство  вниманием  к тому, что говорил.
"Да, что бы была  без  меня  Россия, - сказал  он  себе,  почувствовав опять
приближение недовольного чувства.  - Да, чтобы была без меня не Россия одна,
а  Европа". И он вспомнил  про шурина,  прусского короля, и его  слабость  и
глупость и покачал головой.
     Подходя назад  к крыльцу, он увидал  карету Елены  Павловны, которая  с
красным лакеем подъезжала  к Салтыковскому подъезду. Елена Павловна для него
была олицетворением тех пустых людей, которые рассуждали не только о науках,
поэзии,  но и об управлении людей, воображая,  что они могут управлять собою
лучше, чем он, Николай, управлял ими. Он знал, что, сколько он ни давил этих
людей,  они опять  выплывали  и  выплывали  наружу.  И  он вспомнил  недавно
умершего брата Михаила Павловича.  И  досадное  и грустное  чувство охватило
его. Он мрачно нахмурился и опять стал шептать  первые попавшиеся  слова. Он
перестал шептать, только когда  вошел  во дворец. Войдя к  себе  и пригладив
перед  зеркалом бакенбарды и волоса  на  висках  и накладку на  темени,  он,
подкрутив усы, прямо пошел в кабинет, где принимались доклады.
     Первого он  принял Чернышева. Чернышев  тотчас же по  лицу и,  главное,
глазам Николая понял, что он нынче б